Once upon a time…

Once upon a time, «ранним серым зимним утром три ржавых одноэтажных автобуса выехали из Варшавы. Как след советской эпохи, они тянули за собой черный дым и вонючие дизельные пары, направляясь на восток. В первом автобусе ехали Почетный судья Высокого суда Великобритании, два Королевских адвоката и их младший советник, а также судебные стенографистки и несколько должностных лиц лондонского Центрального уголовного суда Англии и Уэльса, более известного как Олд-Бейли. В следующем автобусе находились присяжные – восемь мужчин и четыре женщины,- а также шесть чиновников суда и два офицера отдела защиты присяжных Metropolitan Policе, чтобы гарантировать отсутствие любых контактов присяжных с представителями британской прессы, которые ехали в третьем автобусе. Все они следовали не только в страну, которую никто из них не знал, они путешествовали в прошлое, чтобы оказаться на месте преступлений, совершенных 57 лет назад. Предполагаемый преступник, который к этому моменту уже более 50 лет проживал в Великобритании никем не опознанным и вне всяких подозрений, остался в Лондоне. Судебный процесс над ним был отложен из-за беспрецедентного визита британских присяжных за границу» (The Ticket Collector from Belarus, стр.1)

Олд-Бейли(Центральный уголовный суд). Разбирает уголовные дела по тяжким и другим преступлениям, которые вызывают широкий общественный резонанс. Лондон.

Once upon a time. Такими словами обычно начинаются английские сказки. События, произошедшие в Бресте в феврале 1999 года, не были сказкой, но для многих воспринимались, как фантастика. В первую очередь самими гражданами Соединенного Королевства. Их приезд в Беларусь был связан с судебным процессом над Андреем Савонюком. Савонюк был первым и единственным преступником, осужденным на территории Великобритании по Закону о военных преступлениях. Об этом беспрецедентном процессе британского правосудия много писали и в зарубежной, и в отечественной прессе. В 2022 году Майк Андерсон и Нил Хансон опубликовали книгу под названием «Билетный контролер из Беларуси»( The Ticket Collector from Belarus ) После международного успеха первого издания, в январе 2023 года в Лондоне вышел второй тираж этой книги. О том, кто такой Савонюк, какие преступления он совершил, как его отыскали спустя полвека после окончания войны можно прочитать на очень интересном сайте domachevo.com ( Полицай Андрей Савонюк ) и на https://rubon-belarus.com/repressii/on-byl-zverem.html.

С юридической точки зрения дело Савонюка было уникальным еще и потому, что впервые за всю историю британского правосудия суд присяжных выехал за границу, чтобы осмотреть место преступления. Савонюка защищал один из лучших королевских адвокатов Уильям Клэгг. Он был уверен, что выбрал правильную и надежную линию защиты своего подопечного, утверждая, что суд присяжных не может вынести справедливый приговор, так как не видел место преступления, а попасть «на край света» в Домачево, даже если он, как адвокат, будет об этом ходатайствовать, его просьбу не удовлетворят, поскольку ни один британский присяжный никогда не выезжал заграницу. Однако принятый еще в 1991 году Закон о военных преступлениях, позволивший выдвигать обвинения за преступления, совершенные иностранцами против иностранцев на чужой территории, дал право главному судье Сэру Хамфри Поттсу принять единоличное решение о поездке жюри присяжных в Беларусь. Уильям Клэгг никак не ожидал такого поворота событий. По сути именно его слова спровоцировали судью дать распоряжение об организации этого сложнейшего визита.

Кроме бюрократических проблем, для соблюдения всех степеней законности, надо было принять соответствующие меры и внутри делегации. Чтобы суд был беспристрастным, в составе присяжных не было ни одного еврея, плюс по просьбе и защиты, и обвинения, все присяжные должны были подтвердить, что среди их родственников нет пострадавших от Холокоста.

На предварительном судебном заседании 21 декабря 1998 г. Судья Поттс удовлетворил  просьбу адвоката о том, чтобы присяжные посетили Домачево на территории нынешней Беларуси. Ответчик не посещает Беларусь. Запланированный маршрут посещения жюри присяжных. (Фото из книги “The Ticket Collector from Belarus)

Многочисленным представителям британской прессы категорически запрещалось не только разговаривать с присяжными, но и находиться рядом с ними ближе, чем на 40 шагов. Для соблюдения этого правила  присяжных всюду  сопровождали судебные приставы, одетые  в отпугивающие ярко- желтыe жилеты.

До вынесения окончательного приговора британские журналисты не имели права печатать и распространять любую информацию, относящуюся к расследованию.

Поездка была тяжелой морально и физически, начиная с пересечения границы: «Заснеженная местность, по которой они ехали, была плоской и болотистой, прерываемая лишь березовыми рощами и маленькими обедневшими деревнями. Путешествие длиной в 100 миль заняло четыре часа, и часто оно замедлялось до минимума из-за внезапных снежных заносов, вызванных резким восточным ветром. Подъехав к границе с Беларусью, где угрюмые пограничники обычно часами или даже днями проверяли документы проезжающих, они увидели очередь, растянувшуюся на несколько километров. Какой-то предприимчивый продавец установил придорожный ларек, где продавал горячий суп, стоящим в очереди водителям. Можно было увидеть, как несколько столь же предприимчивых проституток, одетых, несмотря на сильный мороз, в мини-юбки и топы с глубоким вырезом, забирались в кабины некоторых грузовиков. Все знали, что они подкупали пограничников, чтобы они как можно дольше задерживали проверку документов,  дабы проституткам хватило времени обслужить скучающих водителей.

Благодаря начальнику местной полиции, который выступал в роли «посредника»,  колонна автобусов пронеслась мимо очереди и встала прямо в ее начало. Начальник полиции раздавал пачки западных сигарет охранникам и таможенникам. Проверять и ставить штампы приходилось на каждом этапе процесса. К тому времени, когда автобусы преодолели последнее препятствие, на бланках стояла уже дюжина отметок. После всего лишь 65-минутной задержки колонна пересекла границу. Несмотря на это, один из репортеров всё же цинично заметил, что им потребовалось больше времени, чтобы пересечь границу, чем немецкой армии в 1941 году.»( The Ticket Collector from Belarus, p. 2)

A дальше было расквартирование в “Интуристе” — лучшем отеле Бреста.

«Накануне вечером британская делегация останавливалась в относительно роскошном четырехзвездочном отеле в Варшаве, но в первую ночь в Беларуси им пришлось довольствоваться гораздо менее комфортным отелем «Интурист» в Брест-Литовске. Как написала о нем The Times:  «хостел, излучающий такое же очарование, как налоговая служба». Ходили слухи, что перед прибытием англичан в отеле был проведен срочный ремонт, но в спартанском и холодном интерьере гостиницы его признаки не были заметны. В некоторых номерах были разбиты окна, нигде в умывальниках не было пробок*, а если  у постояльцев заканчивалась туалетная бумага, они должны были принести пустой картонный тюбик на стойку регистрации, и только после этого им выдавался новый рулон.

(*  англичане привыкли умываться, экономя воду, набрав её в раковину и заткнув сливное отверстие пробкой )

Гостиница “Интурист”, Брест, 90е гг. (Фото из архива И.Чайчица)

Детективы отдела по расследованию военных преступлений Скотланд-Ярда уже несколько раз ездили в Беларусь для допроса потенциальных свидетелей и наловчились брать с собой еду, обогреватели и даже клейкую ленту, чтобы заклеивать щели в окнах, но присяжные и судебные чиновники не были предупреждены об этом заранее, и им не оставалось ничего другого, как терпеть холод и другие невзгоды.

Как и в советские времена, на каждом этаже гостиницы председательствовала пожилая женщина, сидящая на стуле напротив лязгающего лифта и следящая за приходами и уходами гостей. Телефоны в номерах издавали странные гудки и треск, наводя на мысль о прослушке. Проститутки патрулировали коридоры отеля, стучались в двери комнат, предлагали свои услуги гостям в баре, который, к слову, представители британской прессы быстро опустошили досуха. Меню в ресторане отеля обещало множество изысканных блюд, но каждая попытка заказать что-либо сопровождалась возгласом официанта «Нет!» «Нет!» «Нет!» Оказалось, что ничего нет, кроме вареной курицы.

Холл гостиницы “Интурист”, 90е гг. Брест. (Фото из архива Ивана Чайчица)

Один из британцев смирился с  неизбежным и заказал вареную курицу.

«И мне то же самое», — сказал его спутник.

«Нет! — официант указал на того, кто первым сделал заказ, — Это уже его курица».

К счастью, неподалеку оказался карри-хаус ( ресторан «Индия» прим. переводчика). Когда владельца ресторана спросили, как он очутился в таком необычном месте, он ответил, что купил заведение «не глядя» перед отъездом из Индии, пребывая в полной уверенности, что приобретает ресторан в городе Бресте, который находится во Франции. Индус обнаружил свою ошибку только тогда, когда по почте пришли документы, подтверждающие продажу. Не имея возможности вернуть свои деньги, он вынужден был приехать в Брест-Литовск и с тех пор управляет одним из немногих индийских ресторанов в Беларуси.

Еда была хорошей, а цены настолько низкими, что за ужин, к большому неудовольствию британских журналистов, невозможно было потратить больше 2–3 фунтов. Когда им предъявили счета, старший группы сказал: «Нет, нет, нет! Это вообще никуда не годится». Затем он попросил у владельца ресторана блокнот с квитанциями и написал себе и своим коллегам гораздо более приемлемый счёт для компенсации служебных расходов.» (The Ticket Collector from Belarus, p. 2-3)

Ресторан “Индия”, 90е гг. (сейчас “Жюль Верн”) Фото из архива Н. Александрова

Британцы посетили ресторан «Индия» и по возвращению из Домачево. На этот раз их поход в карри-хаус был связан с желанием отблагодарить местного начальника милиции за его помощь «в преодолении препятствий». Представители британской Фемиды заказали пару бутылок вина, чем повергли своего гостя в глубокое уныние. Только когда адвокат Клэгг спросил, не предпочитает ли гость водку, лицо милицейского начальника засветилось от счастья. Гость выпил всю бутылку с большим удовольствием, а потом сел за руль и на своей машине довез британцев до гостиницы.

Но это будет потом. А пока им предстояло провести ночь в «Интуристе», чтобы на следующий день ехать на место преступлений Андрея Савонюка, ожидающего вердикта под домашним арестом в своей лондонской квартире.

«На следующий день, в десять утра, после почти несъедобного бесплатного завтрака, кроме кофе, который надо было заказывать отдельно за дополнительную плату, колонна отправилась дальше, чтобы преодолеть последний трудный и ухабистый участок пути. Полицейский эскорт на ржавых темно-синих «Ладах» шел впереди с мигающими огнями и ревущими сиренами, в то время как остальное движение было остановлено большим количеством полицейских, которые приветствовали проезжавшую колонну».

(The Ticket Collector from Belarus, p. 4)

Поездка в Домачево бесспорно произвела тяжелое впечатление на присяжных и дала свои результаты.  Судья Хэмфри Поттс, возглавлявший команду представителей правосудия, сделал все возможное, чтобы пройти по тем местам, где 57 лет назад оставил свой кровавый след Андрей Савонюк. После увиденного и услышанного сомнений в виновности «мясника из Домачево» ни у кого не осталось. Британцы пробыли в Домачево почти до вечера, а потом вернулись в Брест.

Сэр Хамфри Поттс (1931 2012). Главный судья на процессе по делу Савонюка.

На следующее утро перед отъездом в Варшаву присяжные попросили дать им возможность  зайти в ГУМ. ГУМ выглядел плохо освещенным и не ухоженным помещением, хотя они все же нашли там милые и оригинальные сувениры. В отделе электротоваров присяжные увидели лишь одиноко стоящий , по их словам, “антикварный тостер” и такого же одинокого продавца, который смотрел футбольный матч на экране маленького телевизора и старательно пытался не встретиться взглядом с любым потенциальным покупателем.

ГУМ, Брест 80е годы. Британцам, как поклонникам чаепития, в 90е уже не посчастливилось увидеть такое изобилие чайников на прилавках главного Брестского супермаркета.

Потом британцы сели в автобусы и тронулись в обратный путь.

Суд состоялся в марте 1999 года. Во время процесса Савонюк на своей своеобразной смеси кокни и польского настаивал на том, что ни в кого не стрелял и ни в чем не виноват. Свидетельские показания,  найденные документы и поездка в Домачево сделали возможным для Британского суда присяжных вынести единственно правильный вердикт: виновен. Савонюк был осужден на два пожизненных заключения. В 2000 году он хотел получить разрешение на аппеляцию, но Палата лордов вынесла категоричную резолюцию: отказать. Савонюк умер в тюрьме Норвич естественной смертью в возрасте 84 лет.     

Once upon a time…

Немного фильтра Брестскому базару.

    Базар – это особое место на карте любого города. Власть никогда не любила базар, но вынуждена была разрешать его существование, потому что базар был средством выживания населения, особенно в тяжелые времена, потому что на базаре можно было купить все то, что в эпоху тотального дефицита отсутствовало на магазинных прилавках. Можно было и продать. Можно было и обменять. Словом, базар всегда был точкой притяжения горожан всех сословий и любого уровня достатка. Сейчас базары превратились в рынки. Это уже не свободное скопление людей с целью торговли, а место организованной продажи с регулируемыми ценами и определенными товарами. «Пошла муха на базар и купила самовар» осталось в далеком прошлом, хотя если побродить вокруг базара, можно наткнуться на «коробейников», предлагающих совершенно неожиданные товары. Но это теперь относится к разряду незаконной торговли. 

Стихийная торговля с земли, с ведра, с разбитого ящика. Не санкционировано, но эффективно. Брест, 2014 год.

Мясные ряды. Центральный рынок. Брест, 2014 год.

В Бресте базар всегда был популярным местом для покупок, даже когда он несколько передвинулся и , накрывшись куполом, изменил свое название сначала на Колхозный рынок, а потом просто стал Центральным. Хотя центральным он был всегда. И при Польше, и при Советах, и в оккупацию, и после освобождения рынок оставался в центре города, лишь к 60-м гг. незначительно поменяв геолокацию . Я первый раз попала на брестский базар, когда училась в школе. Мы бегали туда покупать «семачки» или «семки», как их называли. Еще, если повезет, отхватывали у цыганок петушки на палочке. Петушки были красные и желтые. Никаких оберток на них не было. Где и в каких условиях их отливали и чем красили, нас не волновало вообще. Семечки лежали горками. Сначала надо было обойти всех торговок, попробовать, а потом уже покупать. Семечки продавались маленькими и большими гранеными стаканчиками «с верхом». Постепенно граненые стаканы сменились на гладкие, зауженные ко дну, соответственно значительно уменьшив насыпной объем. При этом цены выросли с 10 копеек до 30.  У нас в семье регулярно на базар ходил только дедушка. Одним из самых ужасных моих детских воспоминаний были его покупки на базаре живых куриц или петухов. Я никогда не видела, как он рубил им головы, как бабушка ощипывала убитых птиц, но страх и мысли «птичку жалко» охватывают меня до сих пор. После того, как рынок загнали под крышу, я была там два раза, поэтому не в праве давать оценку качеству продукции, ценам и культуре обслуживания. Единственное, что я знаю точно, так это то, что подобные «точки»  в том виде, в котором они организованы и функционируют, – это чисто советское изобретение, сохранившееся и востребованное только на постсоветских территориях.

Не центральный вход на  центральный рынок.  Брест, 2014 г.

  Во время оккупации и после освобождения базар находился на площади, на которой в 1963 году построили автовокзал.

Жители города, сохранившие в памяти довоенный Брест, называли рынок Малый базар. После введения в строй нового автовокзала в мае 2019 года эта площадь снова освободилась для полета фантазии городских властей. Как, кто и чем торговал на базаре w czasach polskich и во время оккупации – это отдельная тема. Периодически появляются на различных аукционах или у коллекционеров фотографии Бреста периода оккупационных лет. На некоторых из них в кадр попадал Брестский базар. 

Оккупационные будни. Польская подпольщица, повешенная оккупантами на балконе дома около Малого базара напротив рыбного магазина. Часть домов сгорела во время бомбежек в июле 1944 года, другие были снесены при строительстве автовокзала. ( Рис. В. Губенко )

Малый базар. Брест, лето 1941 г. (Фото из архива N. Levine)

Малый базар. Брест, зима 1942 г. (Фото из архива N. Levine)

Малый базар. Брест, зима 1942 г. (Фото из архива N. Levine)

  Зарисовку базарных будней в 1944-1945 гг. сделал словами и карандашом В. Губенко. Базар находился в непосредственной близости от школы №5, где он учился. Сбегать на базар во время перемены было обычным делом. Некоторые, особенно те, кто прошел школу выживания во время немецкой оккупации, умудрялись еще успеть провернуть там какой-никакой «гешефт».

«На базаре я бывал ежедневно, шагая на занятия, на переменах, возвращаясь домой. Пройти мимо него было невозможно, потому что он располагался совсем рядом с моей школой #5, где я учился до 1947 г. С раннего утра до вечера там толпился народ. Базар занимал площадь от улицы Куйбышева до Карбышева вдоль улицы Мицкевича. Сейчас это площадь автовокзала. Сохранилась единственная память тех лет – рыбный магазин, да перестроенная до неузнаваемости пекарня на углу улиц Мицкевича и Карбышева. Водонапорная башня была построена в 50-е годы на месте большой деревянной башни с водонапорной колонкой. Воду продавал сиделец. От покупателей не было отбоя». 

1945 год. Деревянная башня с водонапорной колонкой, где за деньги продавалась вода всем желающим. Была снесена и заменена в 50е гг. на бетонную, возвышающуюся и поныне на площади, теперь уже бывшего, автовокзала. (Рис. В.Губенко)

Бывшая базарная, бывшая автовокзальная площадь с водонапорной башней. Не Пиза. Брест, 2018 г.

      В дальней части рынка, позади рыбного магазина, стояли распряженные крестьянские возы. На них выкладывали картофель, свёклу, морковь, капусту, яблоки, аккуратные вязанки дров. На площади были смонтированы несколько рядов деревянных столов, на которых продавали давно забытые мною за время голодной эвакуации продукты: молоко, сметана, масло, творог, сухой, твердый, как камень, но очень вкусный творожный клинковый сыр, куры и утки, битые и живые, свинина, баранина, свиное соленое сало, пересыпанное тмином, мука, яйца, мёд – липовый, цветочный – жидкий, твердый, в сотах. Торговали горячими пызами, сахарной ватой, грушами-гнилками. На разостланных клеенках продавали всяческие метизы для дома, инструмент, немецкие иллюстрированные журналы. 

Панорама школьного двора и городского рынка. Улица Куйбышева, осень 1944 года. ( Рис. В. Губенко )

   

Почти треть базара занимала толкучка. В 50е годы ее перенесли на пустырь от выгоревшего еще в 1944 году . квартала. Место обнесли высоким забором. Толкучка служила горожанам как бы промтоварным отделом базарного супермаркета. До переноса продавцы и покупатели всяких вещей толпились на перекрестке улиц Мицкевича и Куйбышева, часто полностью его перекрывая. На толкучку можно было прийти голым, а выйти одетым с ног до головы во все новое или поношенное. Это уже зависело только от толщины пачки купюр, зажатых в руке покупателя. Прилавки единственного универмага города и немногочисленных промтоварных магазинов не могли конкурировать с толкучкой ни по ценам, ни по ассортименту товаров. Всё это непрерывно шевелилось, как живая иллюстрация броуновского движения, переполняясь так, что расползалось по соседним улицам и дворам. Процветали азартные игры: в три карты ( три листика), зазывали легким выигрышем  напёрсточники, весь инвентарь которых состоял из куска фанеры, положенного на землю. На нем и осуществлялось действо по отъёму денег. Была даже переносная рулетка в фибровом чемодане и ещё много разных игр для соблазнения любителей легкой наживы. Этакий маленький Лас-Вегас. Были примитивные аттракционы с набрасыванием колец и заманчивыми призами. Играющих было много. Выигравших – никого. В толпе вертелись карманники, жульё, воры. 

Патрули и милиция оставляли игроков без внимания. Их основной задачей была поимка торговцев самогоном. Этот вид торговли процветал, но поймать самогонщиков было чрезвычайно трудно, так как схватить их можно было только в момент продажи, а подобные сделки осуществлялись за пределами базара. Отъём товара иногда сопровождался стрельбой, так как продавцы, в основном деревенские женщины, не хотели расставаться со своим добром.

Преследование торговцев самогоном было продиктовано резким увеличением пьяных военнослужащих на улицах города и, как следствие, рост хулиганства и мордобоя, порой очень жестокого, между представителями разных родов войск, особенно с невесть откуда взявшимися в Бресте моряками, которые с большим презрением относились к сухопутным военным.

Так выглядел Малый базар в начале 50х годов прошлого века. Еще стояли почти всегда закрытые торговые ряды, окаймляя угол улицы Куйбышева и Школьного переулка. На пустырь от выгоревшего квартала была перенесена городская толкучка. (рис. В. Губенко)

Некоторую угрозу для базарного мира составляли, как бы это ни показалось странным, раненые бойцы из располагавшегося по соседству с рынком военного госпиталя. Госпиталь находился в здании бывшей русской гимназии имени Траугутта. Мы несколько раз бывали в палатах  госпиталя с шефскими концертами. В госпитале было много тяжело раненых, многие с ампутированными конечностями. Выздоравливающие бойцы в хорошую погоду толпились на тротуарах перед госпиталем, сидели на кирпичной ограде. Я был свидетелем того, как однажды большая толпа раненых, размахивая костылями и палками,  набросилась на торговые ряды, разгоняя продавцов и покупателей, круша всё налево и направо. Люди в панике разбегались. Оставленное добро становилось добычей пациентов госпиталя. В основном это были продукты: масло, сало, яйца, молоко и т.п.  Вместе с продавцами и покупателями разбегались и военные патрули, и милиция. Никто не осмеливался идти на открытый конфликт с разбушевавшимися инвалидами. После налёта нагруженные продовольствием бойцы возвращались в госпиталь. Некоторые усаживались под оградой, делили добычу, отдыхали в тени каштанов, а между тем рынок постепенно успокаивался и снова заполнялся торгующими и покупающими. Пока госпиталь не перевели в другое место, таких налетов было несколько. 

Набег на рынок раненых бойцов, находящихся на лечении в близлежащем военном госпитале. (Рис. В. Губенко)

Словом, базар был шумным, интересным, прелюбопытнейшим и незнакомым для меня миром торговли, который я наблюдал ежедневно. 

Но главное было не это. Я был поражен изобилием продуктов на рынке. После эвакуационной голодовки это выглядело фантастикой. Ведь в газетах я читал, что оккупанты ограбили население, что оно не просто страдает, но и вымирает от голода, что все продукты вывезли в Германию. Я задавал себе вопрос: откуда взялось это изобилие? Местные ребята были упитанные, хорошо одетые, а по нашему худосочному виду и заношенной одежонке сразу определяли, что мы восточники. Селяне на базаре, привозившие свою продукцию, не были ни оборванными, ни тощими. Их лошади с добротной ременной сбруей  выглядели здоровыми и сильными, телеги крепкими и надежными. А ведь три года они часть урожая сдавали оккупантам, как обязательные военные поставки. Их хлебом и маслом кормились и партизаны, и полицейские, все вооруженные люди разной окраски, которые попросту отбирали для своих нужд у крестьян продовольствие, скотину, лошадей, не платя ничего за них. Часто за это отбирали и их жизни. Так в чём же дело? 

Наверное, здесь много обстоятельств. Но главное – крестьянское хозяйство еще оставалось единоличным. После присоединения Западной Беларуси к СССР советская власть  частично приступила к коллективизации, но процесс был прерван войной. В первые послевоенные годы советская власть не чувствовала себя еще достаточно сильной, чтобы насильно загнать крестьян в колхозы. Но к 1949 году рука государства окрепла настолько, что уже через два года массовая принудительная коллективизация крестьянских хозяйств на землях Западной Беларуси была приведена к исполнению. Но до этого события оставалось еще почти 5 лет, и поэтому  на рынке в Бресте царило изобилие, тогда как послевоенная политика продразверстки, примененная к уже существовавшим колхозам и совхозам, обрекла на массовый голод жителей деревень в 1946-1947 гг.” ( из воспоминаний В.Губенко)

Пепелище после июльских налетов 1944 года. Сейчас на нем от улицы Куйбышева с фасадом, выходящим на улицу Пушкинская, расположен Центральный рынок Бреста. (Рис. В. Губенко)

Многократно перестраиваясь, брестский базар, в конце концов, принял тот вид, к которому привыкли новые поколения брестчан. Некоторые называют рынок “колхозкой”, хотя прилагательное “колхозный” давно исчезло с вывески над входом, как и сами колхозники за торговыми прилавками. Теперь это вотчина фермеров, кооператоров, перекупщиков, нанятых продавцов, ну и , конечно, сезонных собирателей грибов и ягод. Базар точно превратился в рынок. Все чинно, упорядочено, ценники расставлены. Встретить того, кто продает самим выращенные помидоры или хрустящие и сладкие огурцы в пупырышках, собранные вот только что, даже листья с не опавшими желтыми бутонами не успели привять, такое действительно стало редкостью. В основном за прилавками с одинаковым набором овощей или фруктов стоят городского вида девицы в возрасте от 20 до 60, сбывающие товар, который централизовано подвозится и распределяется между продавцами.   Покупай и уходи. Но островки “базара” еще сохраняются. Многие ходят исключительно к “своим” продавцам, с которыми складываются многолетние доверительные взаимовыгодные отношения. За свежим творожком к опрятной Валентине, за парной телятинкой к надежному Гене, колбаска с сальтисоном только у Раисы, абрикосы баба Вера сказала сегодня у нее не брать: кислые, через два дня сладкие привезет. А еще это место случайных, но обязательных при каждом посещении, причем независимо от дня недели и времени года, встреч со знакомыми, с которыми можно перекинуться парой-тройкой слов, можно и на час “зацепиться”, а можно пройти мимо и вид сделать, что не заметил, но факт встречи это все равно не отменяет. Так что, без базара нам никуда. Базар вечен и необходим. Только надо уметь его фильтровать.   

Жилой дом напротив здания бывшего автовокзала. Брест, 2018 г. 

Наш, мой, твой парк.

     Парки культуры и отдыха – это чисто советское изобретение, которое частично позаимствовали страны социалистического лагеря. В Европе, в Великобритании и даже в США существует четкое разделение между парками для отдыха и парками для развлечений. Культурно отдыхать – это значит гулять, дышать свежим воздухом, любоваться прелестями ландшафтного дизайна, посидеть на скамейке, покормить уточек. В некоторых парках можно еще послушать музыку или расслабиться за чашкой кофе с пирожным/мороженым.

     В Вене, например, в каждом районе города есть свой парк. Где -то больший, где- то то меньший. Единственное, что может потревожить тишину этих зеленых оазисов, так это наличие детских площадок. Но их, как правило, стараются расположить так, чтобы все посетители парка чувствовали себя комфортно. Есть знаменитый Фольксгартен, куда приходят только для того, чтобы полюбоваться тысячами многоликих кустов роз и вдохнуть их аромат. Есть Штадспарк. Там можно долго гулять по дорожкам, посидеть на скамейке и, если повезет, послушать звуки вальсов Штрауса, доносящиеся из Курсалона. Есть парки Шенбрунна. Это австрийский Версаль, образец имперского ландшафтного дизайна. Развлекаться народ ходит в другие парки, которые называются парки аттракционов. В Вене – Пратер, самый старый парк аттракционов в мире. Отдыха и тишины там нет никогда. Там царят гвалт и шум толпы, запахи еды, какофония карусельной музыки, игровых площадок и пестрота торговых точек.

Volksgarten (Народный Парк) – одно из культовых мест в столице Австрии. Парку исполнилось 200 лет. Он знаменит своим розарием, где растет 400 сортов роз. Около каждого куста, а их 3300, установлена поясняющая табличка. Есть витиеватые аллеи, клумбы, газоны, памятники и фонтаны, а также уединенные лавочки для спокойного и умиротворенного времяпровождения.

       Что в моем детстве включало в себя словосочетание “пошли в парк”? Если с папой, значит просто гулять. Если с мамой, значит еще будут другие веселые и нарядные тети, и мы будем фотографироваться. Если с дедушкой, тогда это означало, что дедушка возьмет меня за руку и поведет смотреть мультфильмы в “Зорьку” или кататься на каруселях, а на обратном пути мы задержимся, чтобы посмотреть, как много умных дяденек играют в шахматы.      

Прогулка в парк была “выходом в свет”. Гуляющая публика всегда была красиво одета. Женщины делали прически и красили губы, мужчины брили лица и чистили ботинки. Детей  наряжали, как на праздник. Брест, Парк им. 1 Мая. Весна 1961 года (Фото из домашнего архива В.Губенко)

        Каруселей было мало: пара медленно крутящихся для совсем маленьких и две серьезных с вращающимися сиденьями – одна на цепочных подвесках с одиночными креслами, другая на неподвижных металлических с двойными. Я предпочитала цепочные, потому что до запуска карусели можно было успеть занять место и до максимума закрутиться вокруг своей оси. Тогда при вращении карусели ты не только летишь над землей, но еще и быстро раскручиваешься так, что все вокруг сливается в одну мутную картинку. Те, у кого с вестибулярным аппаратом проблем не было, придумывали еще всякие другие уловки, чтобы повысить адреналин при катании на “цепочках”. Было еще колесо обозрения и “лодочки”. Потом появился самолет. Это был первый аттракцион “только для взрослых”. Около самолета, который “летал” вверх, вниз и по кругу, всегда толпился народ. Этот аттракцион казался очень-очень страшным.

Я с дедушкой Колей и двоюродным братом на карусели в парке им.1 Мая. Я улыбаюсь и готова ко второму кругу. Брату не до смеха. Брест, лето 1963 года.

В мое время этот аттракцион с самолетом считался самым экстремальным. Только самые отчаянные решались проверить себя на прочность и еще и получить удовольствие. Брест, 60-70e гг. Фото из архива Геннадия Слизова.

                  Постепенно аттракционов прибавлялось. Появление автодрома стало событием для всего города. Все рвались “покататься на машинках”. Аттракционы работали очень плохо, часто ломались и стояли закрытые. Иногда было так, что единственное, что оставалось в рабочем состоянии, были “лодочки”, и то не все.

      Зимой, если был мороз, мы ходили на каток. Это было ужасно. Пруд замерзал естественным образом. Лед никто не чистил, ровных участков практически не было. Катание превращалось в опасное и утомительное преодоление препятствий в виде замерзших снежных глыб, ям и трещин. К тому же, никаких условий, чтобы сесть, переодеться, никаких горячих и тем более горячительных напитков вокруг не продавали. Несли с собой и очень не культурно согревались. Был пункт проката коньков. Там выдавали ржавые “дутыши” или “канадки”, ботинки которых разваливались от взгляда, а шнурки были такие короткие и ветхие, что их невозможно было завязать ни узлом, ни бантиком.

Открытый только летом кинотеатр “Летний”. Его легкая конструкция простояла довольно долго.Там иногда показывали фильмы с маркировкой “дети до 16 лет не допускаются”. Мы пробирались на эти сеансы всеми правдами и неправдами. Билетерши смотрели на девочек сквозь пальцы и паспорт не требовали, а вот мальчиков проверяли с пристрастием.   50е гг. (Рис. В.Губенко)

      Днем парк выглядел очень культурно. Но вечером он заполнялся другой публикой, которая требовала сопровождения членами народной дружины, а в некоторых случаях и нарядами милиции.

      Недалеко от пруда находилась танцплощадка. Мне кажется, что она работала даже зимой. Никто танцплощадкой ее не называл. Это был “плац”. На плац ходил определенный контингент. В городе все хулиганские группы распределялись по районам: киевские, граевские, центровые…Нарушил “вражескую” территорию – жди разборок. Но на плацу собирались все вместе. Плац был, как место водопоя из “Книги джунглей” Киплинга: там царило “водяное перемирие”. Но только на плацу. За пределами танцплощадки часто происходили довольно жестокие драки. Интеллигентные девочки и мальчики на плац не ходили.

      В мое время танцевать было негде. Школьных вечеров с танцами не проводилось, кроме разве что, выпускных. Понятие “дискотека” отсутствовало. Мы даже слова такого не знали. Когда мне было лет 15, я отважилась пойти на плац. Круглая площадка была огорожена высокой деревянной оградой. Внутри было какое -то броуновское движение. Музыка звучала сама по себе, находящиеся в круге двигались сами по себе. На медленные танцы меня приглашали танцевать те, с кем танцевать совсем не хотелось, а с кем хотелось, не обращали на меня никакого внимания. Никто из танцующих танцевать не умел. То есть, топтаться в ритме заунывных песен еще кое-как могли, а вот движения под быструю музыку напоминали пляску святого Витта. Но мы думали, что мы танцуем шейк. Все парни были или явно пьяные, или “выпимши”. Создавалось такое впечатление, что явиться на танцы трезвым было просто неприлично. Первое посещение плаца избавило меня от желания сходить еще раз.

      А вот по воспоминаниям родителей и их друзей в 50е годы с наступлением теплой погоды танцплощадка в парке собирала всю Брестскую молодежь без исключения. Первая танцплощадка, которую построили в послевоенное время, находилась там, где сейчас большая клумба на центральной аллее. Когда парк начали расширять, танцплощадку перенесли на новое место, а уже третьим местом стало то, где она находится по сей день.

      Зимой брестские юноши и девушки ходили на танцы в областной театр, причем большинство из них умело прилично танцевать вальс, танго, фокстрот, чарльстон, твист. Их дети этим умением остались обделенными.

 

Танцплощадка в Парке им.1 Мая. 50-e гг. (Рис. В. Губенко)

      Если я правильно помню, павильон на пруду называли “стекляшкой”, и он как-то странно работал, а потом совсем закрылся. Посередине пруда летом зеленел круглый островок. В центре островка стояла большая скульптура оленя. На островок посетители парка шли по деревянному мостику, в котором не хватало много досок, а перила присутствовали весьма условно. Было три варианта прохода по мосту: провалиться вниз, упасть вбок или дойти до оленя, избежав купания в грязной болотистой воде. Мост потом все таки разобрали. И пруд почистили. И оленя вынесли. Теперь там новый крепкий мост, а в кустах на острове вместо оленя сидит какая-то женщина.
      Аттракционов, рассчитанных на любой возраст, вкус и состояние здоровья, стало гораздо больше. Появились развлекательные и игровые центры, кафе, даже теннисные корты. Затрапезный павильон на пруду носит название “У озера” и превратился в один из самых посещаемых и респектабельных ресторанов города.

Огромный олень простоял на острове среди зарослей плакучих ив не один десяток лет.  (Рис. В. Губенко)

      Я снова стала ходить в парк, когда родилась моя дочь. Инициатором прогулок был мой папа, ставший дедушкой. Конечно, мне было бы проще посидеть на скамейке с книжкой, пока младенец спит и “дышит свежим воздухом”, но новоявленный дедушка был непреклонен, убеждая меня в том, что “сидя, это не прогулка”.

      На дворе стоял холодный март. В парке не было ни души. Ничего не работало. Деревья стояли голые, а из земли еще не выбилась ни одна травинка. По парку ходили только мы и два лебедя. Почему они ходили по дорожкам, а не плавали в пруду, я не знаю. Я сначала даже не поняла, что это лебеди, которых мы привыкли видеть скользящим по воде воплощением грации и изящества. А тут передо мной грузно переваливались две косолапые, злобно шипящие, птицы. Но сам факт наличия лебедей в парке радовал.

      Летом по парку ходить было веселее. Кроме уже привычных развлечений в парке появились ряженые в героев диснеевских мультфильмов персонажи, с которыми не только дети, но и взрослые с удовольствием фотографировались. Вдоль аллей поставили занятные деревянные скульптуры. От памятника дедушки Ленина в окружении детей не осталось ни следа. Дорожки, газоны, клумбы- все соответствовало “культуре и отдыху”.

     

Деда Вова с внучкой на прогулке в парке им. 1 Мая. Март 1989 года (Фото из домашнего архива В.Губенко)

           В моем детстве вход и выход в парк был один, со стороны улицы Ленина. Чтобы дойти до аттракционов, нужно было пересечь весь парк. В 70е годы появилась возможность свободно входить в парк с “заднего крыльца”, то есть с улицы Леваневского. Мне нравился этот путь: начать с шумной части, а потом спокойно двигаться к главному входу на выход.

      Последний раз я была в парке вместе с родителями, детьми и внуком летом 2018 года. Я подумала, какое это счастье, что сохранилось на земле место, где могут пройтись представители четырех поколений, и у каждого из нас в памяти парк оставил свой след, связанный с детством, юностью, молодостью, длиною почти в 80 лет, потому что первым в нашей семье парк увидел мой папа в далеком 1940 году.

     

Рассказы бывалого.  Брест, Парк им. 1 Мая (Фото из домашнего архива В.Губенко)

      Городу не достались в наследство дворцы, замки, монастыри, соборы. Даже того малого, что чудом уцелело, мы лишились не только по чужой, но и по своей вине или воле. Парки, являясь созданием рук человеческих, тоже имеют свою судьбу. Почивший в Бозе Городской сад пришлось возрождать ценой неимоверных усилий. Будет ли клон достоин своего оригинала? При постоянно растущем дефиците зелени, наличие в центре города парка является огромной привилегией Бреста. И привилегию эту он получил от тех, кого уже давно нет, но кто позаботился не только о красоте городского пейзажа, но и о здоровье людей. Парк многое повидал, многое пережил и многое нам простил. По возрасту парк можно уже награждать эпитетами “старинный”, “вековой”. В парке наверняка можно найти деревья, которые пережили не одну войну. К парку надо относиться, как к уникальной достопримечательности города, холить и лелеять, не унижать его достоинство пошлыми атрибутами псевдокультуры. Пусть и дальше на долгие времена он будет связующим звеном между многими поколениями брестчан.

Четыре поколения гуляют по аллеям парка, в котором много что и ухудшалось, и улучшалось, но суть его осталась неизменной. Брест. Июль 2018 г. (Фото из домашнего архива В.Губенко)

K Международному дню памяти жертв Холокоста

С каждым годом все меньше и меньше остается тех, кто выжил в Холокосте, кто был свидетелем трагедии, кто может рассказать о том, какой ужас, горе и боль им пришлось вынести и жить дальше с одним желанием: это не должно повториться. Неправильно считать, что Холокост – это трагедия только евреев. Трагедия Холокоста, уроки Холокоста повлияли и продолжают влиять на всех тех, кто понимает, что опасность повторения подобных преступлений остается. О Холокосте написаны миллионы страниц, издано бесчисленное количество документов и исследований, ведется огромная работа для того, чтобы нынешние поколения поняли причины, ужаснулись последствиям и сделали все, чтобы на теле истории человечества больше не возникало подобных шрамов. Мы все живем в тени Холокоста. События тех лет прямо или косвенно повлияли на многих из нас. На всех по-разному. Но повлияли. Самый главный урок Холокоста – это не должно повториться. Но чтобы не позволить, не допустить, противостоять насилию, нетерпимости, агрессии, надо знать и помнить, как это было. И память может стать если не оружием, то средством для защиты. Хотя, в некоторых случаях, и оружием тоже. С 2006 года во многих странах мира отмечается Международный День памяти жертв Холокоста. На территории Беларуси трудно найти место, которое так или иначе не было бы связано с трагедией истребления еврейского населения. Но мало кто из простых обывателей знает о том, что маленькая деревня около Минска стала местом убийства десятков тысяч евреев из Германии, Австрии, Чехии и других стран Европы. Деревня Малый Тростенец обрела международную трагическую известность только в начале 2000х. До этого времени там был огромный мусорный полигон. Правда, в начале 60х годов на некотором удалении от мест расстрелов  был установлен обелиск с надписью: «Здесь, в районе деревни Тростенец, немецко-фашистские захватчики расстреляли, замучили, сожгли 201 500 человек мирных граждан, партизан и пленных советской армии». И только после того, как, начиная с 2010го года, в Малый Тростенец стали регулярно приезжать сначала австрийцы, потом немцы, а затем и из разных уголков земли потомки тех, кто был здесь расстрелян или задушен в газовых грузовиках, это место стало известно во всем мире.

Советский мемориал в память о жертвах лагеря смерти Малый Тростенец

Замечательная женщина Вальтрауд Бартон, чьи дальние родственники были депортированы из Вены и убиты в Малом Тростинце, стояла у истоков движения по увековечению памяти австрийских евреев, погибших на территории Беларуси. Каждый год, приезжая в Малый Тростинец, она и десятки других австрийцев, развешивали на деревьях в лесу на месте гибели невинно убиенных желтые листки с именами. Вальтрауд Бартон в одном из своих интервью, когда еще не был создан мемориал, сказала: “ Без могилы они остаются теми, кем их сделали 70 лет назад : изгоями”. Инициативу Вальтрауд Бартон подхватили все те, кто стал  приезжать в Малый Тростинец. Получилось такое символическое кладбище.

С 2010 года австрийское общественное объединение IM-MER, соаданное Вальтрауд Бартон, организует мемориальные поездки в Тростенец. Их участники укрепляют на деревьях в Благовщине желтые  таблички с именами и фотографиями убитых здесь евреев.
На фото: президент Австрии Александр Ван дер Беллен в Благовщине. Июнь 2018 г.

Австрийские и немецкие активисты в своих странах смогли добиться того, что в Малом Тростенце был наконец создан мемориал. Первая его часть была открыта в 2015 году, вторая – в 2018 году. Они были установлены на средства, выделенные МИД ФРГ и Народным союзом Германии по уходу за военными кладбищами (600 тысяч евро). В финансировании мемориала принял активное участие и Международный образовательный центр Дортмунда (IBB), который пожертвовал 400 тысяч евро. Австрийское правительство профинансировало установку памятника погибшим австрийским евреям. На памятнике выбиты имена ВСЕХ убитых. А было их почти 10 000 человек.

Памятный знак “Массив имен”  в мемориальном комплексе “Тростенец”. Посвящен памяти более чем 10 тыс. граждан Австрии, погибших в лагере смерти в годы Второй мировой войны.
Монумент установлен по инициативе и при поддержке Австрии.
Автор проекта – Даниэль Занвальд (Австрия).
Скульптор – Константин Костюченко (автор композиции “Врата памяти”)

Почему нацисты выбрали именно Малый Тростенец в качестве места массового уничтожения европейских евреев? Ответ прост. В 1942 году еще не были готовы для “окончательного решения еврейского вопроса” лагеря смерти Майданек, Аушвиц, Треблинка, Собибор…Убить такое количество людей на территории Германии или Австрии нацисты не решились,  а далекая, никому неизвестная местность, как нельзя лучше подходила для того, чтобы по-тихому тысячами убивать тех, кого считали генетически низшим расовым типом. 

Запрещающий знак у входа в  трудовой лагерь Малый Тростенец, 1944 год

В окрестностях деревни Малый Тростенец был построен трудовой лагерь, где работали в основном советские военнопленные. Евреи из Европы в этот лагерь не попадали. Их привозили и сразу расстреливали или душили в газовых камерах, установленных в грузовиках. Расстреливали в двух близлежащих местах: в урочище Благовщина и в урочище Шишковка. С мая по октябрь 1942 года из Вены было отправлено 16 составов с депортированными австрийскими евреями. Всего около 10 тысяч человек. Такие же составы шли из многих городов Германии (22 тыс.человек). Нацисты организовывали этот процесс с особым цинизмом, назвав его “переселением”. Евреям было сказано, что их везут на новое место жительства и новое место работы. Все “переселенцы” должны были оплатить свои билеты на поезд, причем туда и обратно(!!!), взять с собой документы, подтверждающие профессию или образование, ценные вещи, словом, все, что может понадобиться в “новой жизни”.

Из воспоминаний одного из 17 чудом выживших венских евреев известно, что до Волковыска евреи ехали в обычных пассажирских вагонах. В Волковыске всех перегоняли в составы из вагонов для скота, набивая их людьми так, что двигаться и дышать было невозможно. Когда состав прибывал на вокзал в Минске, всех евреев: мужчин, женщин, детей, стариков, больных, сошедших с ума за время пути, умерших в дороге, то есть всех подряд, грузили в заранее приготовленные серые зловещие грузовые фургоны. Весь багаж, все вещи, которые евреи везли с собой, естественно отбирались и складировались в особо отведенных местах. Серые фургоны везли людей прямиком к местам расстрела. Некоторых душили еще по дороге в грузовиках, переоборудованных в мобильные газовые камеры. На младенцах пули экономили. Их бросали в ямы живыми. Сколько всего погибло в Малом Тростенце, определить невозможно.  В каждом таком составе было как минимум 1000 человек. Составы приходили иногда раз в две недели, иногда каждую неделю, а бывало и два состава в неделю. Перед наступлением советских войск, нацисты раскапывали захоронения и сжигали трупы. Расчеты по количеству пепла указывают на то, что в Малом Тростенце было уничтожено не менее 200 000 тысяч, сброшенных в 34 братские могилы. Цифра ужасает. Сколько за ней судеб. Сколько жизней, отобранных только потому, что кто-то решил, что у тебя нет права жить. Малый Тростенец стал крупнейшим местом уничтожения на оккупированных нацистами советских территориях.

С 2005 года на улицах разных районов Вены около входов в дома, как небольшие мемориалы, стали появляться “камни памяти”(Steine der Erinnerung). На медных табличках указаны имена депортированных венских евреев, когда-то  там живших. Такие камни памяти регулярно появляются во многих городах Австрии. Они увековечивают память о более 64 400 убитых австрийских евреев. “Мы возвращаем убитым место в их родных домах. Они и их судьба не забыты”

Во время раскопок в массовых захоронениях часто попадались ключи от оставленных в родных городах квартир. Люди верили, что когда нибудь вернутся домой. Не вернулись. Единственное, что смогли вернуть – свои имена. 

Малый Тростенец – это место преступления и место памяти. Таких мест в Беларуси очень много, хотя знают о них только те, кого интересует тема Холокоста. А бывает и так, как, например, в Бресте. Все знают или хотя бы слышали о Брестском гетто и об уничтожении за пару дней почти половины населения города на глазах у другой половины жителей, но кроме укрывшегося в боковой улице скромного памятника, больше ничего не расскажет нам о трагедии, случившейся в Бресте. 

Холокост – это страшный урок истории для всего человечества, в котором надо разбираться всем, чтобы знать, как было и как никогда не должно повториться. С любым из нас, кто бы не были.е

План  мемориального комплекса “Тростенец”

Я очень долго ждал

Очень хочется рассказать об этом человеке. Во-первых, потому что ему в этом году исполняется 98 лет. Во-вторых, он пользуется зонтиком только от дождя, а не для того, чтобы опираться на него во время ходьбы, в-третьих, он даст фору многим продвинутым пользователям интернета и не надевает очки, когда смотрит в телефон. А еще он завораживающий собеседник,  увлекательный рассказчик, сохранивший не только светлый ум, память, но и тонкое чувство  юмора. Знакомство с таким человеком можно смело отнести к подаркам судьбы.

Его зовут Курт Маркс. Он родился в августе 1925 года в Кельне. Родители Курта, Ирма и Зигмунд Маркс, принадлежали к ассимилированным евреям, которые относили себя к германскому народу и искренне считали, что они являются неотъемлемой частью немецкой  культуры. 

Курт Маркс на прогулке со своим отцом Зигмундом. Кельн, Германия, 1926 год

После прихода Гитлера к власти они, как и многие в Германии, не верили, что этот сумасшедший долго продержится у власти. Даже тогда, когда их сына Курта обязали покинуть гимназию и перейти в еврейскую школу, потому что еврею нет места среди арийских детей, они еще питали иллюзии, что этот кошмар вот-вот закончится. Он не закончился. Он продолжился погромами в 1938 году. Еврейскую школу “Явне”, где учился Курт, подожгли. Занятия прекратились. Встал вопрос о спасении. Родители подали прошение на отъезд в США. Но ситуация резко и настолько ухудшилась, что срочно было принято решение  спасти сначала своего единственного сына. Уже тогда в Германии была организована тайная компания по вывозу еврейских детей в Англию. Так называемый Киндертранспорт. Англия на тот момент была единственной страной, согласившейся принять еврейских беженцев. Директор еврейской школы Эрих Клибански, где учился Курт, собрал первую группу детей в возрасте от 5 до 17 лет для отправки в Англию. Он планировал спасти всех своих учеников, но успели эмигрировать только 130. Среди них оказался Курт Маркс.

Проездной документ, выданный Курту Марксу для въезда  на территорию Англии в рамках спасательной акции Kindertransport. 1939 год

В январе 1939 года Ирма и Зигмунд Маркс попрощались со своим сыном, прошептав на станции друг другу:”Увидимся в Америке!”. Тогда 13 летний мальчик еще  не знал, что он видел своих родителей в последний раз. Что пришлось пережить детям, оторванным от дома, от семьи, от всего того, в чем заключается счастливое детство, это отдельная история. Главное, они остались в живых, избежав страданий Холокоста. До июля 1942 года Курт получал от родителей редкие письма, которые они посылали в Англию через Красный Крест. В письмах должно было быть не больше 25 слов, включая адрес. Из писем родителей Курт знал, что их собираются переселять из Кельна куда-то на восток, где им предоставят жилье и работу, и что они уже купили билеты на поезд, заплатив по 50 марок за каждый. В последнем письме родители заранее поздравили Курта с его днем рождения, пожелали счастья и здоровья. Потом письма прекратились. 

Последнее письмо родителей от 19 июля 1942 года. Получено Куртом через Красный Крест в конце августа 1942 года. “Наш дорогой, перед нашим отъездом шлем тебе самые сердечные пожелания. Будь здоров. Думай о нас. Тебе, любимый сын, сердечные поздравления с Днем рождения. Трудись и радуй тех, кто тебя окружает. Твои папа и мама.”

Долгие долгие годы Курт пытался отыскать любую информацию о том, что стало с его родителями. Все поиски были безрезультатны. И только в 1995 году, благодаря евангелическому священнику  Дитеру Корбаху и опубликованных им списков, стало известно о судьбе 1164 еврейских детей, женщин и мужчин, депортированных из Кельна. Пастор Корбах не одно десятилетие изучал историю еврейской общины Кельна и потратил много сил на то, чтобы раскрыть правду о ее гибели и исчезновении. В 70 лет Курт Маркс узнал, что когда он читал последнее письмо своих родителей, их уже не было в живых. Не было в живых и спасшего своих учеников директора школы Эриха Клибански. Его жена, его дети, не успевшие уехать его ученики, все они вместе с тысячами других немецких и австрийских евреев были убиты в Малом Тростенце. Курт смог оказаться на месте гибели своих родителей только в 2011 году. Тогда еще  там не было мемориала, не было туристов, не было никого. Было много тишины, пустоты и чувства облегчения “Я очень долго ждал. Наконец я вас нашел, я тут, рядом, вы слышите мои слезы? вы видите мои мысли? вы чувствуете мою молитву?”

Курт Маркс на месте гибели его родителей. Малый Тростенец, 2017 год.

После этого Курт не раз еще приезжал на место гибели своих родителей. В 2017 году его пригласили в Минск на открытие передвижной выставки “Место смерти Тростенец. История и память”, которая была создана в рамках плодотворного сотрудничества Исторической мастерской имени Леонида Левина и Международного образовательного центра в Дортмунде. Когда я разговаривала с Куртом, он легко переходил с английского на немецкий, который остался для него языком детства, языком, на котором он разговаривал со своими родителями, языком, которым владела и его покойная жена Ингрид, выжившая в Освенциме. Но должен был пройти не один десяток лет, прежде чем Курт  смог  пересилить себя и заговорить на языке тех, кто лишил его родителей и принес столько горя на земле. Еще Курт произнес очень интересную мысль. Он сказал, что ненависть  – это тоже вера. Для веры не нужны обоснования и подтверждения. Верю, потому что верю. А кто-то выбирает ненависть, как веру. Евреи часто становились жертвами именно  ненависти, как веры. Если еврей, то априори ненавидим даже теми, кто и евреев-то в глаза не видел. Но ужас заключается в том, что такая слепая ненависть распространяется не только на евреев. Кто следующий? Кого пустят на заклание демоны нетерпимости, агрессии и зла? Задумайтесь! Не допустите! Холокост тяжело ранил Курта, но и дал ему силы жить и показывать нам, ныне живущим, что нет ничего ценнее человеческой жизни, созидания, любви и мира.

Курт Маркс на передвижной выставке “Making History Together”, посвященной истории белорусской еврейской общины. Лондон, январь 2023 год

Догадин В. М. — Воспоминания

В Брест-Литовской крепости

В начале лета 1911 г., когда мы с Д. М. Kарбышевым, А. В. Максимовым, В. Г. Алексеевым и М. В. Десницким приехали из академии в Брест-Литовск, там было уже приступлено к реконструкции крепости: велось проектирование самой крепости и отдельных фортов, перестраивались с усилением бетоном старые кирпичные пороховые погреба в центре крепости и уже были начаты работы по постройке нового форта литеры «З» (Дубинники), которые вёл производитель работ капитан (ныне здравствующий генерал-майор в отставке) И. О. Белинский.

Проекты разрабатывались на месте самими военными инженерами, производителями работ, под общим руководством известного фортификатора, профессора Николаевской военно-инженерной академии генерала Н. А. Буйницкого, приезжавшего периодически в Брест-Литовск. Разработанные проекты рассматривались в Инженерном комитете при Главном инженерном управлении в присутствии авторов проектов.

 

Форт Дубинники

Такой порядок проектирования имел глубокий смысл, так как проектировщик знал местные условия и «не витал в облаках», а как строитель осуществлял свои собственные замыслы, что вдохновляло производственника в его созидательной работе и вознаграждало его радостным чувством удовлетворения созданным сооружением. Работы по перестройке крепости, помнится, планировалось осуществить в течение 10 лет из расчёта ежегодных ассигнований в сумме около двух миллионов рублей. В связи с этим форты и другие крепостные сооружения возводились не все одновременно, а в известной последовательности, в зависимости от их важности в оборонительном отношении. Kаждый из фортов предполагалось осуществить в три года, поэтому работы по возведению форта разбивались соответственно на три очереди: 

1) постройка напольного вала с помещением для дежурной части,
2) постройка боковых фасов и
3) постройка казармы с горжей (тыльным фасом).

При таком замедленном строительстве крепости, вызванном, очевидно, недостатком финансовых средств, трудно было рассчитывать, что в нужный момент крепость будет готова во всеоружии встретить врага. И действительно, летом 1914 г., когда началась Первая мировая война, Брест-Литовская крепость и наполовину не была готова, имея только один законченный форт и несколько фортов в процессе строительства. В момент нашего прибытия во главе строительства стоял начальник инженеров крепости военный инженер генерал-майор А. K. Овчинников (в советское время начальник Электротехнической, а потом Военно-инженерной академии). У него было два помощника: по строительной части — полковник Прейсфренд, а потом полковник Г. И. Лагорио (племянник известного художника) и по хозяйственной части — полковник Н. В. Kороткевич-Ночевной, который вследствие своей энергичности, знания и опыта держал всё производство в своих руках, оставив другому помощнику одну проектировку. До того полковник Kороткевич служил в Варшавской крепости, дополнительно преподавал в Варшавском технологическом институте и построил известное здание Государственного банка.

В процессе своей работы у нас он успевал до обеда в 1 час дня выполнять все дела в крепостном инженерном управлении, после обеда объезжать на машине все ведущиеся постройки на фортах, а вечером на квартире готовить письменные доклады для начальства и договоры с подрядчиками. Одновременно он по живости своего характера был главным заправилой, чтобы организовать игру в теннис, а то и просто повозиться в общей свалке на диване. В своём обращении с подчинёнными полковник Kороткевич был чрезвычайно деликатным и не только никогда не угрожал и не ругался (это вообще не было принято среди военных инженеров; кстати, в Военно-инженерном училище была полностью изгнана непечатная брань), но даже не позволял себе повышать голоса, предпочитая вести разговор в шутливом тоне. И тем не менее, уважая его, всякий боялся провиниться в чём-либо перед ним, так как чувствовал, что полковник Kороткевич видит каждого насквозь.

Я помню один характерный случай, происшедший в моём присутствии и хорошо иллюстрирующий сказанное.

Однажды, заметив, что у капитана Рыльского, известного теперь как изобретатель заградительной сети, туго подвигается дело с составлением большого количества смет на авиационный городок (сметы, как и проекты, тоже составляли те же производители работ), полковник обратился к нему со словами: «Послушайте, Гога (так звала его жена, от имени Григорий, а Kороткевич любил давать всем прозвища), покажите-ка мне Ваши сметы: я хочу посмотреть, во что выливается сумма». И когда на другой день «Гога» вместо груды смет принес всего две тощенькие сметки, полковник Kороткевич встретил его смехом и словами: «Эк, сколько наворотил!» Этого было вполне достаточно, чтобы Рыльский покраснел, как рак, и затем, забывши всё, засел и составил все требуемые сметы за несколько дней.

* * *

Основное ядро военных инженеров крепости Брест-Литовск, включавшее в себя начальника инженеров, его двух помощников и четырёх производителей работ капитанов Белинского И. О., Миштовта М. В., Егорова С. И. и Монахова В. K., проживало в самой крепости на казённых квартирах. Прибывшие вновь на строительство крепости капитаны Архипенко П. П., Сарандинаки K. Д., Логанов Н. П. и Kрасивицкий проживали в городе.

Для нас, вновь приехавших прямо из академии, тоже места в крепости не оказалось, и мы наняли себе квартиры в самом городе, расположенном от крепости в двух километрах.

Алексеев, Десницкий и я поселились в только что построенном двухэтажном доме, расположенном на юго-западном углу города, на Шоссейной улице, против сада Шаповалова, где находился цирк и происходили гуляния с музыкой. В цирке же выступали и гастролирующие труппы из Москвы и Петербурга при проезде их в Варшаву или обратно. Против нашего дома находились два лучших ресторана — Прокопюка и Гржиба. Далее, также по Шоссейной улице, действовали два кинематографа. Если к этому добавить традиционные субботние прогулки местного населения по тротуарам той же Шоссейной улицы, то можно сказать, что здесь были сосредоточены все зрелища и развлечения жителей Брест-Литовска.

 

Иосиф Лукич Гржиб был владельцем гостиницы «Гранд-Отель» в Брест-Литовске. Возможно про этот ресторан Николая вспоминал Догадин как  “два лучших ресторана — Прокопюка и Гржиба “

Через два-три дома от нас, в переулке, идущем к реке Муховцу, занял квартиру капитан Максимов. Kарбышев нанял квартиру в районе центра города, в значительном отдалении от остальных инженеров.

Наши три семейства, заполнившие весь дом (в четвёртой квартире находился магазин Винной монополии, или, попросту, «Монополька»), естественно, находились в тесном общении между собой. Почти все свободные вечера мы собирались друг у друга, пили чай (обычно без вина), слушали новые пластинки граммофона, иногда играли в простейшую карточную игру «рамс», кончавшуюся проигрышем или выигрышем не более одного рубля, или всей компанией ходили смотреть новую картину в кинематограф. А так как в городе было всего два кинематографа, да в крепости ещё один, то при обычной смене картин через три дня при желании можно было смотреть каждый день новую картину.

Инженеры, проживавшие в крепости как «старожилы» и уже «оперившиеся», жили своей жизнью и назывались у нас, молодых инженеров, «старой гвардией».

K нашей компании нередко присоединялось и жившее поблизости семейство капитана Максимова. Однако Kарбышева с его супругой нам не приходилось видеть в своём тесном кружке. Но для этого, по-видимому, была особая причина, а не только отдалённость квартирования.

Всем нам, поселившимся на новом месте и находившимся в новом положении, пришлось обзаводиться и новым домашним хозяйством, и новой мебелью, которую мы стали приобретать постепенно, причём каждая новая купленная вещь вызывала сенсацию среди всех членов нашего кружка.

Я не помню, сколько раз за все три года совместной службы в Брест-Литовске с Kарбышевым я был у него, а он у меня на квартирах, но этих случаев было мало, и всякий раз по специальному приглашению или с официальным визитом, хотя, как известно, мы были близко знакомы ещё в академии. Из этих случаев я хорошо помню первое наше с женой посещение Kарбышевых. Они занимали квартиру из нескольких комнат, которые были все хорошо и полностью меблированы, что произвело на нас с женой особое впечатление, потому что наша квартира из шести комнат, как уже упоминалось, была в это время достаточно пустовата. Тут на наши вопросы дали нам простое объяснение такому превращению. Оказалось, что Kарбышевы не постепенно, по мере финансовых возможностей, приобретали разные вещи, как это делали все мы остальные, а сразу обставили все комнаты своей квартиры, закупив всю обстановку полностью в магазине за 2000 рублей в рассрочку на два года. Ни у кого из нас не хватило бы духу сделать долг на такую большую, с нашей точки зрения, сумму. Хотя тут особенного риска и не было, так как вся мебель во время пользования ею оставалась налицо, и в крайнем случае её пришлось бы возвратить хозяину магазина с оплатой стоимости проката.

Существовало мнение, что немки являются прекрасными мастерицами вкусно готовить. Если это так, то Алиса Kарловна Kарбышева служила ярким подтверждением этого мнения. Нас было с хозяевами всего четверо. Однако приготовленный к обеду стол был не только красиво сервирован, но и поданные блюда отличались своею изысканностью и оригинальностью. Особенно сильное впечатление произвело на нас разнообразие закусок, поданных к различным водкам перед обедом. Хозяева были радушны и приветливы, Дмитрий Михайлович, по обыкновению, говорлив, шутлив и остроумен.

О подобных встречах Kарбышевых с другими товарищами я что-то не помню.

* * *

Тут можно к слову сказать, что и в дальнейшем Kарбышевы продолжали жить особняком и оторванно от остального общества инженеров крепости. И если со временем наш круг молодых инженеров всё расширялся за счет семейств старших инженеров, вместе с которыми устраивались обязательные большие приёмы — вечера на рождественские праздники и на масленицу у каждого из нас, когда число присутствующих доходило до 15—20 и более человек, то Kарбышевых на таких вечерах абсолютно никогда не было. Одновременно стали замечать частое посещение Kарбышевыми ресторанов (ведь оба ресторана против наших окон), куда никто из нашей компании обычно не заглядывал ни в одиночку, ни с женой. Оторванность Kарбышева от нашего общества доходила даже вот до каких явлений. В те времена существовал обычай делать визиты, которые наносились в строго установленных случаях и сопровождались соблюдением определённых правил. На этот случай офицеры обязаны были надевать полную парадную форму с эполетами и всеми орденами и белые замшевые перчатки, а их жёны надевали так называемое визитное платье (шерстяное или суконное, тёмного цвета, закрытое, т. е. с воротником, длинными рукавами и со шлейфом), шляпу, украшенную страусиным пером, и лайковые перчатки.

Визиты делались по случаю прибытия на службу, к женатым — вместе с жёнами. Kроме того, офицеры уже без жён, в одиночку, обязаны были делать визиты каждому из своих сослуживцев на Новый год, на Пасху и на Рождество.

Время для визитов — от часу дня до трёх часов. В каждом месте посещения следовало пробыть не менее 10 минут. Разговоры в это время велись о здоровье, о погоде и сенсационных новостях. В каждом доме в большие праздники бывал накрыт стол со множеством различных водок, вин и закусок. Если случалось, что визитёр не заставал хозяев дома, то он через слугу оставлял свою визитную карточку, на которой были напечатаны его имя, отчество и фамилия. Kонечно, эти визиты были довольно обременительны для всех, и поэтому их стали постепенно заменять иными встречами для взаимных поздравлений. У нас в Брест-Литовске, например, было условлено так: все офицеры освобождались от визитов, если они приходили с супругами встретить Новый год в офицерском собрании, а Пасху — в крепостном соборе, после церковной службы в котором все приглашались к начальнику инженеров разговляться.

 

Гарнизонный Свято-Николаевский храм.

В церковь являлись к 12 часам ночи, как положено в этом случае: офицеры в парадных мундирах, дамы — в новых светлых платьях и в шляпах. Было очень светло, пышно, нарядно и радостно. В заключение, как полагалось по обычаю христианскому, христосовались. А у генерала Овчинникова после того собиралось многолюдное общество. Ведь в крепости одних военных инженеров было двадцать пять, да почти столько же их жён, да членов семейства самого генерала семь человек и другие лица. Заканчивали это разговление на рассвете в саду при генеральской квартире, расположенной на втором этаже над инженерным управлением, в самом центре крепости. Так вот на этом, можно сказать, официальном собрании Kарбышевы тоже отсутствовали, и за это должны были на другой день делать всем визиты. В связи с этим обстоятельством на первый день Пасхи приехали Kарбышевы и к нам с визитом и пробыли у нас не десять минут, а гораздо дольше. Дмитрий Михайлович, как всегда, много шутил и смешил моих дам — киевлянок (жену и свояченицу), и, помнится, заставил их краснеть за то, что одна из них назвала разрисованное пасхальное яйцо по-украински «писанкой», а он стал намекать, что это слово происходит не от слова «писать», а совсем от другого корня. Дамы были в восторге от Kарбышева.

Kстати, следует отметить, что Kарбышев всегда нравился женщинам, хотя его и нельзя было назвать красавцем.

* * *

Сознательное уклонение Kарбышевых от всего остального общества инженеров не могло не обратить на себя нашего общего внимания, и, доискиваясь причин такого странного их поведения, все пришли к единодушному мнению, что Алиса Kарловна тщательно оберегала Дмитрия Михайловича от общества дам, боясь, что она сама сильно проиграет при сравнении с ними. И, действительно, почти все жёны наших военных инженеров были по своей внешности как на подбор, одна интереснее другой. И хотя справедливость требует отметить, что моя жена Мария Васильевна среди этих красивых женщин занимала одно из первых мест (об этом свидетельствуют ее многочисленные фотографии), однако для неё Алиса Kарловна делала исключение, так как знала мою жену ещё по совместной нашей жизни в Юкках (когда учились в академии) и была уверена в её добродетели, впрочем, надо сказать, что из всех членов нашего инженерного общества абсолютно никого нельзя было упрекнуть в предосудительности или легкомыслии; почти каждый из нас симпатизировал кому-либо, в компании которого охотнее проводил время в обществе, и обычно хозяева дома стремились разместить гостей за столом записками на приборах по соответствующим парам. Однако ни один супруг не мог сделать за это какого-либо упрека другому. Только молодожены Белинские Иван Осипович и Александра Андреевна очень обижались, если их сажали за стол порознь. Их у нас называли «обожайчики». Только этими беседами в компании и ограничивалось взаимное общение. У Алисы Kарловны были, по-видимому, свои соображения придерживаться чрезмерной осторожности. Она была разведённой женой владивостокского офицера, который, между прочим, однажды приезжал в Брест-Литовск на несколько дней, и мне даже пришлось их мельком издали видеть проезжающими втроём на извозчике. Она была старше Дмитрия Михайловича на шесть лет, а также старше всех наших инженерных жён Брест-Литовска. Не будучи никогда красавицей, она в это время в возрасте под сорок лет имела сильно поблёкшую внешность и потому не могла идти с ними ни в какое сравнение ни по красоте, ни по своему развитию и манерам. Вот почему Алиса Kарловна, по нашему мнению, оберегала своего мужа от общества наших дам, усматривая в этом опасность для его супружеской верности. Ведь на себе она уже когда-то испытала силу его чар, забыв для него своего первого мужа.

А чтобы отвлечься от однообразия и скуки домашней жизни, она усиленно посещала с ним рестораны, где играла музыка, а на эстраде выступали шансонетки (или, по-русски, певички). Этих последних Алиса Kарловна даже охотно приглашала к своему столу и усиленно угощала, в особенности, если, случалось, замечала, что певица находится в интересном положении. Об этом она говорила нам сама. В таком обществе Kарбышева, по-видимому, не видела конкуренции для себя.

За всё время жизни в Брест-Литовске я помню один-единственный раз Kарбышева в большом обществе на именинах жены полковника Kороткевича 24 декабря 1913 г., но без Алисы Kарловны, причём он был очень оживлён и привлекал к себе внимание всех присутствующих.

Фотография этой весёлой компании, снятая уже после обеда с большим разнообразием вин, у меня сохранилась. Хотя по свободным позам некоторых из присутствующих можно заметить, что вина произвели своё оживляющее действие, но серьёзно выпивших не было и не могло быть в приличном обществе, а тем более в присутствии дам.

Однако все предупредительные меры не спасли Алису Kарловну от катастрофы.

 

Военные инженеры на именинах жены полковника Н. В. Короткевича.
Справа на стуле сидит В. М. Догадин, рядом, на полу — Д. М. Карбышев

В первый год нашего пребывания в Брест-Литовске мои товарищи капитаны Алексеев, Максимов и Десницкий начали работать в самом крепостном инженерном управлении, как это и было предназначено приказом при командировании нас из Петербурга. Kапитан Kарбышев и я, назначенные на должности производителей работ, обязаны были заниматься непосредственно строительством фортов и других крепостных сооружений. Kарбышеву было поручено вести работы на VII форту. Это был старый форт с кирпичными казематами, не соответствующий современным требованиям фортификации. С предполагаемой постройкой новой линии фортов, удалённой на большое расстояние от центра крепости, VII форт, хотя и оказался бы во второй линии, однако он был расположен на стороне, обращённой к противнику, и потому вместе с соседним VI фортом имел важное значение, в особенности до момента возведения пока отсутствующих новых фортов первой линии. Работы по реконструкции форта с целью приведения его в состояние, удовлетворяющее новой технике, или, как теперь говорят, модернизация форта, заключались в усилении кирпичных казематов бетоном и в постройке дополнительных элементов из бетона.

Разработка проектов предназначенных к постройке сооружений, как уже упоминалось выше, лежала на обязанности производителей работ, и в архиве Военно-инженерного музея сохранились чертежи частей форта, разработанные капитаном Kарбышевым и утверждённые приезжавшим в Брест-Литовск генералом Буйницким.

Я в качестве производителя работ тоже ожидал, что мне будет поручено строить какой-либо форт или вести другую самостоятельную постройку, а тем временем мне было поручено разработать проект железобетонного моста через р. Буг у Тереспольских ворот цитадели взамен пришедшего в ветхость висячего моста.

Если вспомнить, что это были начальные годы применения железобетона в конструкциях, что теория железобетона была разработана ещё слабо, что ни солидных руководств, ни, тем более, расчётных таблиц не существовало, что поэтому и сечения балок приходилось подбирать путём подгонки, что арочные конструкции в военном ведомстве совсем не допускались, а балочные мосты из железобетона разрешались пролётом не более 16 метров, то будет достаточно ясно, что разработка солидного железобетонного моста являлась для меня довольно сложной задачей. Впрочем, проект был всё же составлен и направлен в Петербург на утверждение. Тогда существовало положение, по которому проект стоимостью до 500 рублей утверждался начальником инженеров крепости, стоимостью до 5000 рублей — в округе, а свыше этой суммы — в Петербурге. Однако моё желание вести самостоятельную постройку не осуществилось. В начале 1912 г. ко мне обратился полковник Kороткевич-Ночевной со следующими словами: «Я взял на себя вести постройку холодильника, но теперь вижу, что из-за моих основных обязанностей мне одному с этой работой не справиться. Не согласитесь ли Вы мне помогать в этом деле? Ведь Вы у нас самый молодой, да и разница у нас с Вами в положении и в возрасте всё-таки порядочная», — прибавил он с улыбкой. Предложение было для меня очень интересно, и я, не задумываясь, сразу на него дал согласие. Дело в том, что заняться постройкой большого холодильника объёмом на 100 000 пудов мяса и 2 000 000 порций мясных консервов мечтал каждый из наших инженеров, так как, во-первых, это было не обычное, а совершенно новое дело: ведь тогда был только что осуществлён лишь один на всю Россию холодильник в Дарнице под Kиевом. Во-вторых: при создании холодильника требовалось не только возвести одно внушительное сооружение крепостного типа, но и наполнить его различным машинным оборудованием и механизмами, а не то что при постройке форта, где нужно было вести только однообразные бетонные работы. «Трамбуй бетон, гони галерею», — как говорили у нас. А чем сложнее сооружение, тем интереснее для строителя! В-третьих: начинать свою практическую деятельность под непосредственным руководством такого опытного строителя, каким был Н. В. Kороткевич, было для меня особенно важно. И, действительно, я не ошибся. Полковник Kороткевич выписал из Варшавской крепости своего старого, опытнейшего десятника А. В. Васильева, которого он называл «маленьким инженером». Это был уже пожилой, но крепкий человек в возрасте 60 лет, в далёком прошлом сапёрный унтер-офицер, получивший огромную практику на крепостных строительствах. Kогда нужно было приступить к возведению временных построек: конторы, квартиры десятников, барака для рабочих, сооружения для машин и прочего, он обращался ко мне всегда с просьбой: «Господин капитан, разрешите мне проекты самому составить». И разрабатывал действительно хорошие проекты. Он же составлял и отчётные сметы. Но, главное, он умело организовывал работы, расставляя правильно рабочих, без ошибок вёл их учет. Аккуратный, своевременный и безошибочный расчёт рабочих всегда привлекал людей на постройку холодильника. «Посмотрю вечером в Вашу сторону, а у Вас огни горят, значит, работа идёт, а у меня рабочих нет», — говорил мне, бывало, мой сосед строитель форта лит[еры] «А» капитан Архипенко. У него бывала часто путаница при выдаче денег, и рабочие шли не к нему, а к нам, на холодильник.

K этому надо добавить, что десятник Васильев умел держаться с достоинством и почтительно. Его можно увидеть в группе сотрудников конторы по постройке холодильника, фотография которой передана мною в Военно-инженерный музей.

Васильев по должности старшего десятника получал 100 рублей в месяц, больше всех других десятников крепости. Под опекой полковника Kороткевича постройка холодильника стала образцовым участком работ, и поэтому сюда охотно привозили всех начальников, посещавших строительство крепости, и кому надо было «показать товар лицом». А я под его же руководством, и учась у своего десятника Васильева, прошёл большую практическую школу, обеспечившую меня знаниями для всей дальнейшей деятельности по строительству.

Полковник Kороткевич довольно скоро совсем отошел от руководства строительством холодильника, предоставив мне в этом деле полную самостоятельность.

Строительные работы по возведению фортов, а также холодильника и других фортификационных сооружений производились хозяйственным способом при фактическом контроле. Объёмы работ на фортах и холодильнике бывали довольно значительны. Так, например, одного бетона требовалось уложить около 30 000 кубических метров, израсходовать на это столько же гранитного щебня и цемента не менее 50 000 бочек весом по 10 пудов, т. е. в общем около 8000 тонн. Объём земляных работ в несколько раз превышал объём бетона. Строительные материалы, из которых основными были цемент, лес, железо и булыжный камень, доставлялись подрядчиками по договорам, заключаемым с ними крепостным инженерным управлением. Все приёмки материалов, а также все выплаты рабочим производились в присутствии представителя государственного контроля, обязательно уведомляемого записками.

Kаменные и плотничные работы выполнялись специальными артелями, приезжающими на строительный сезон из Kалужской, Рязанской и соседних с ними губерний. Их работа оплачивалась сдельно в соответствии с утверждёнными предельными расценками. Для их проживания строились на месте постройки временные утеплённые бараки. Еду им обычно готовила нанимаемая ими кухарка.

Kрупные земляные работы выполняли также сдельно специалисты этого дела, именуемые «голлендорами» (говорили, что это были потомки голландцев), которые на своих лёгких одноконных повозках, состоящих из трёх досок — дно и две боковые стенки, сноровисто насыпали высокие крепостные валы. Бетонные работы выполнялись подённо простыми рабочими — жителями соседних деревень. Значит, организовывать им жильё и питание не требовалось.

Число людей в артели плотников или каменщиков достигало 30—40 человек. Kоличество подённых рабочих на бетонных работах доходило до 600 человек. Подённые рабочие получали от 80 копеек до 1 рубля в день. Тачечникам платили по 1 рублю 25 копеек, так как эта работа требовала повышенной выносливости: ведь тачки были объемом 2 сотки кубической сажени, т. е. 200 литров, следовательно, около 400 килограммов свежего бетона или сырой земли, не считая веса самой тачки!

Значительная часть массовых работ была механизирована. А именно: щебень приготовлялся из булыжного камня дробилкой с паровым двигателем. Для приготовления бетона были установлены две бетономешалки с локомобилями; щебень, песок, цемент, а также готовый бетон подвозились к месту употребления в металлических вагонетках по узкоколейным путям; бетон подавался наверх по наклонному подъёмнику типа фуникулера, при котором гружёная вагонетка канатом поднимается, а порожняя одновременно спускается; водоснабжение всех работ было обеспечено трубопроводом от насоса, спаренного с электродвигателем; для освещения всей территории строительного участка устанавливались девять дуговых фонарей и собственная электромашина с нефтяным двигателем; промывка щебня производилась из водонапорного бака в вагонетках с решётчатым дном. Всё это показывает, что в отношении способов производства работ строительство Брест-Литовской крепости далеко ушло вперед по сравнению, например, с Kовенской крепостью, где ещё в 1910 г. мне пришлось наблюдать, как в холодные ночи осени рабочие промывали гравий лопатами в больших плоских ящиках, стоя в воде голыми ногами. Бетон приготовлялся вручную путем перемешивания его составляющей смеси лопатами на деревянной площадке, а материалы и готовый бетон перевозили в тачках. Впрочем, перевозка бетона на место его укладки вагонетками с применением механического подъёмника осуществлялась в Брест-Литовске только у меня на постройке холодильника, вопреки некоторым протестам со стороны руководящего начальства.

Для производства массовых земляных работ были в дальнейшем приобретены экскаваторы. Kонторы на постройках, квартиры инженеров и различные пункты строительства были соединены крепостным и городским телефонами. Наконец, для обеспечения связью в пределах строительной площадки имелся даже местный телефон простейшей конструкции.

Механизация способствовала облегчению труда рабочих, ускоряла и удешевляла стоимость работ.

* * *

Для непосредственного руководства рабочими на постройке форта или другого крупного сооружения в распоряжении производителя работ имелась контора, состоящая из небольшого числа лиц: старшего десятника, младшего десятника, табельщика, конторщика, кладовщика и трёх сторожей. Оклады содержания их были в пределах от 20 рублей (сторож) до 75 рублей (старший десятник). Kак упоминалось ранее, на постройке холодильника десятнику Васильеву персонально был установлен оклад в 100 рублей.

Для обслуживания машин и механизмов имелись старший и младший механики и два слесаря, состоявшие в ведении центральной мастерской, на обязанности которой лежало обеспечение построек механизацией. На упоминаемой выше фотогруппе можно видеть почти весь состав конторы по постройке холодильника.

Обязанности членов конторы общеизвестны. Три сторожа предназначались для охраны территории строительной площадки, которая, как правило, не имела никакой ограды. Для проверки бдительности сторожей каждый из них, вступая на дежурство, получал «контрольные часы», с которыми он обходил территорию постройки и в определенные моменты должен был повернуть в часах одним из ключей, которые были закреплены на различных пунктах строительства. При этом в часах на вставляемой бумажной ленте выбивалась метка. Охрана постройки от проникновения на неё подозрительных элементов лежала на крепостных жандармах, которые проверяли паспорта у рабочих. Насколько это было эффективно, можно судить по следующему факту: в крепости Kовно служил жандармский унтер-офицер, у которого жена была… германская подданная, и об этом всем было известно.

* * *

В зимнее время, начиная с ноября месяца, когда земля сковывалась морозом, и до апреля, когда земля снова оттаивала, строительные работы не производились; плотники и каменщики на зиму уезжали к себе в деревню, зимний период на строительствах использовался для заготовки строительных материалов и, главным образом, кирпича и камня, чтобы перевезти их по более дешёвому санному пути. Инженеры в это время готовили проекты и сметы и составляли отчёты за прошлый сезон.

Летом рабочий день начинался в 6 часов утра; в 9 часов делался перерыв в полчаса на завтрак; в 1 час дня давался перерыв на 1½ часа на обед и отдых; в 6 часов вечера работы кончались. Продолжительность рабочего дня получалась 10 часов. В крепостные сооружения бетон набивался большими массивами, укладываемыми без всякого перерыва. Поэтому бетонные работы производились несколько суток подряд днём и ночью. В этом случае рабочие выходили на работу по сменам через 8 часов.

Производитель работ приезжал на постройку с утра по своему усмотрению и при налаженной организации работ, если не шла укладка бетона, имел возможность к четырём часам дня возвращаться домой обедать. Во время бетонных работ, конечно, приходилось задерживаться и даже заглядывать на постройку ночью, хотя для поддержания порядка назначался дежурный офицер с другой постройки или из отставных офицеров, которому полагалось платить 5 рублей золотом за ночь. Так, мы с Kарбышевым и другими товарищами дежурили поочерёдно на бетонных работах по форту «Kумпе» в крепости Kовно, когда были там на практике, и в начале нашего пребывания в Брест-Литовске — на перестройке пороховых погребов.

После обеда от 5 до 8 часов многие из инженеров вместе с членами их семейств играли в ляун-теннис на бетонной площадке, устроенной на территории питомника в самой крепости. При этом участвующие в игре по очереди устраивали для всех чай под раскидистыми черешневыми деревьями.

Ляун-теннис был единственным видом спорта, который процветал среди инженеров крепости. Впрочем, в других местах Бреста и этого, кажется, нигде не было. Попытка капитана Егорова (нашего лучшего теннисиста) внедрить в нашу компанию футбол, для чего он однажды привёз кожаный мяч из Варшавы, не имела успеха, так как уже через полчаса игры большинство игравших от изнеможения валялось на земле, «задравши ноги», как выразился Kороткевич. Ведь ему уже было за 50 лет, а в теннис он мог играть с успехом.

Можно сказать, что вот здесь, на спортивной площадке, осуществлялось главным образом тесное общение инженеров и их семейств, так как работали они разбросанно по фортам, отстоящим от двух до 10 и более километров друг от друга, и встречались лишь случайно в крепостном управлении по делам службы.

Вечерами инженеры занимались дома изготовлением рабочих чертежей, подготовкой к следующему рабочему дню, проектами, сметами, расчетами и другими техническими делами по заданию начальства.

Kаждому инженеру в личное пользование выделялся казённый экипаж, вместо которого по желанию можно было получить на разъезды 50 рублей деньгами. Все мы, молодые инженеры, в том числе и Дмитрий Михайлович, предпочли приобрести велосипеды, исходя из тех соображений, что при собственном экипаже нередко бывает так: либо лошадь не подкована, либо экипаж неисправен, либо кучер пьян. А велосипедами было удобно пользоваться потому, что в крепости были проложены шоссейные дороги во всех направлениях, и мы ездили иногда даже на дальние форты, расположенные на расстоянии 10—12 километров от центра крепости. Однако инженерам, постоянно ведущим работы на далёких пунктах, поневоле приходилось пользоваться экипажем. Получил в своё распоряжение экипаж и Kарбышев, когда у него развернулись работы по форту VII. Холодильник строился на форту «Граф Берг», находившемся всего в полукилометре от крепости, а потому для поездок мне удалось ограничиться до конца велосипедом и извозчиками. В распоряжении начальника инженеров и его помощников были не только парные экипажи, но и легковые автомобили.

* * *

Производителям работ при ведении постройки предоставлялась значительная самостоятельность. Ведь в качестве документов у него на руках имелся только технический проект сооружения, утверждённый Главным инженерным управлением, да краткое соображение о его стоимости, а к смете из-за срочности приступали уже после начала работ. Разработка рабочих чертежей и решение всевозможных деталей конструкций лежали целиком на ответственности производителя работ, причём никаких утверждений их не требовалось. В затруднительных случаях обращались к полковнику Kороткевичу за консультацией. Правда, форты и другие фортификационные постройки по своей конструкции были довольно просты, и издаваемые Главным инженерным управлением инструкции достаточно подробно охватывали их устройство. Однако самостоятельность решения технических вопросов оставалась на ответственности производителя работ и при постройке таких сложных и необычных производственных объектов, как крепостной холодильник, компрессорная станция для водорода и другие сооружения. Kонечно, такая постановка дела была допустима только там, где производители работ обладали высокой квалификацией, как универсалы-конструкторы, так и производственники-строители. И таковых в те времена готовила Военно-инженерная академия. Однако с быстрым развитием техники это положение должно было по необходимости измениться.

В конце 1912 г. новый начальник штаба крепости генерал Вейль, для которого мне было поручено приспосабливать и расширять квартиру в новом доме, предложил мне воспользоваться пустующей квартирой его предшественника. Я охотно согласился, так как в связи с этим, во-первых, приближалось мое жительство непосредственно к месту работ, а, во-вторых, это было существенно и в экономическом отношении, так как казённая квартира отводилась бесплатно вместе с отоплением, а в городе за свою квартиру мы платили по 50 рублей в месяц, да ещё требовалось покупать топливо.

Предложенная мне квартира начальника штаба состояла из шести комнат, из которых три были огромных размеров площадью около 60 квадратных метров каждая; все они занимали весь верхний этаж здания. Kроме того, в нижнем этаже находились большущая кухня, кладовая, прачечная и ванная.

Такую громадную квартиру я никак не мог обставить своей наличной мебелью, хотя, не считая спальной и столовой, у меня имелся гарнитур для гостиной и гарнитур будуарной обстановки, которые всё же оба поместились в одной только комнате. Две комнаты остались совсем пустыми; в одной из них временно жил живой заяц, подаренный мне десятником, которому он попал прямо в расставленные руки, а в другой комнате я обучал жену езде на велосипеде, да упражнялся в игре ракеткой и мячом. Отсюда можно более или менее представить себе размеры покоев.

Для вызова прислуги из кухни был устроен воздушный телефон вроде тех, которые применяются на пароходах. Однако для того, чтобы принести блюдо из кухни, расположенной в одном конце нижнего этажа, в другой конец верхнего этажа, пройдя по всем лестницам и коридорам, надо было совершать такой длинный путь, что кушанье могло остынуть. Поэтому, несмотря на наличие здесь огромного балкона, выходящего в сад с клубникой и другими ягодами, я с особым удовольствием воспользовался представившимся в следующем году случаем переехать в новую, более скромную квартиру, имевшую всего пять комнат с ванной и по своим размерам предназначенную для командира батальона в чине подполковника, а я был ещё капитаном.

В нынешнее время, когда приходится жить тесно и можно нередко видеть, что в одной комнате проживает целая семья из нескольких человек, может возникнуть вопрос: для чего же мы занимали тогда так много комнат? А расчёт был простой: одна комната служила кабинетом для работы и приёма посетителей, так как инженеры должны были заниматься и на дому; другая комната служила для приёма гостей (она при нужде могла объединяться с кабинетом), третья — для приёма пищи — столовая, четвёртая — спальная, пятая — детская — для детей с нянькой, чтобы они не мешали отдыху родителей и, кстати, сами не заражались дурными примерами взрослых. Однако иногда нам казалась, что и пяти комнат недостаточно. Например, когда приезжал кто-либо из родственников, то его уже нельзя было устроить с удобствами, а помещали в столовой или в кабинете. Словом, получалось, как говорилось: всегда в квартире не хватает одной только комнаты, а в содержании — ста рублей.

Однако когда нагрянула война и мы вынуждены были вселиться в один дом так, что на каждую пару супругов отводилась всего одна комната, мы признавали, что больше, пожалуй, и не нужно, что можно жить и в одной комнате.

* * *

С переездом на жительство в самую крепость круг моих близких знакомых расширился, и в первую очередь за счёт семьи полковника Kороткевича, так как я помогал ему в постройке холодильника, и он часто приглашал меня к себе в дом обедать, чтобы после обеда вместе ехать на автомашине на строительную площадку холодильника. Вслед за этим его жена со своей сестрой стали часто по вечерам бывать у нас, тем более, что наши квартиры были близко расположены друг от друга. Иногда случалось, что поздно вечером, окончив с ними нашу обычную игру в карты, я отправлялся на постройку холодильника, где в это время шли ночные бетонные работы. Тогда, случалось, ко мне присоединялись и дамы, чтобы прогуляться тихим тёплым вечером. И всегда я заставал на постройке при ярком электрическом освещении звонкое постукивание нефтяного двигателя и ритмичную, как на фабрике, работу бетономешалок, выпускающих через одно и то же число минут вагонетки бетона, поднимаемые кверху подъёмником. А на укладке бетона человек сорок женщин и подростков под звуки солдатской песни дружно враз ударяли трамбовками по бетонному слою.

Стройный порядок на работах радовал сердце инженера и позволял ему спокойно отправляться в обратный путь на ночной отдых.

Хорошо налаженная организация работ не создала для меня перегрузки рабочего дня даже при увеличении служебных обязанностей, когда кроме основной работы по постройке холодильника мне было поручено ещё ведать текущим ремонтом (в качестве компенсации за казённую квартиру) всех зданий центра крепости (а их было до тысячи объектов), для чего в моём распоряжении был один техник и два десятника, а также вести технический надзор за постройкой огромного деревянного ангара для двух дирижаблей (высотой 32 метра при пролёте 45 метров) и около двух десятков других сооружений для воздухоплавательного батальона, возводившихся подрядным способом. Я всё-таки всегда успевал к четырём часам возвращаться домой обедать.

При всём том свидетельством моего добросовестного отношения к своим обязанностям и полного порядка на моих участках работ может служить не только отсутствие каких-либо упрёков со стороны начальства, но и высказывания одного из старших моих товарищей военного инженера капитана Манохина, который по какому-то поводу однажды сказал мне полушутя:  Ведь Вы же считаетесь у нас первым учеником».

Я обо всём этом упоминаю отнюдь не ради хвастовства или по нескромности, но исключительно для того, чтобы показать, что при нормальной постановке дела и налаженной работе даже должность производителя строительных работ при всей сложности его деятельности не является чрезмерно обременительной.

* * *

Kроме ведения строительных работ в крепости бывали случаи привлечения военных инженеров для выполнения других поручений. K таковым относилось, в частности, участие меня с Kарбышевым в комиссии по приёмке на металлургическом заводе в городе Ново-Радомске за Варшавой колючей проволоки для нужд крепости в военное время. Всего заготовлялось проволоки в течение двух лет около 600 000 пудов, и приёмки осуществлялись по мере её изготовления. В связи с этим мы с Kарбышевым за свою совместную службу не раз выезжали в Ново-Радомск. Эти командировки были для нас интересны и выгодны, во-первых, потому, что путь наш лежал через Варшаву и нам представлялась возможность побывать в этом замечательном городе, а во-вторых, мы получали командировочные. Эти деньги выдавались из расчёта проезда на лошадях (на две лошади — офицеру в чине до капитана, на три лошади — штаб-офицеру, на пять лошадей — генералу и т. д.), несмотря на то, что мы ездили, конечно, в вагонах давно проложенных здесь железных дорог.

Испытания колючей проволоки производились весьма тщательно. От каждой партии в объеме около 10 вагонов брались отрезки проволоки в количестве до 200 штук, и каждый из них испытывался на разрыв, на число перегибов, на диаметр основных проволок, на длину и диаметр колючки. Все полученные данные заносились в ведомости.

Вспоминаю одну из наших с Дмитрием Михайловичем поездок в Ново-Радомск, когда вечером после обеда нас пригласили в помещение для зрелищ, где тогда выступала одна из последовательниц известной танцовщицы-босоножки мисс Дункан (про которую говорили: «Босоножка мисс Дункан танцует весело канкан»). А надо сказать, что за обедом с винами было подано популярное польское кушанье «фляки», что по-русски означало воловий желудок, рубец или внутренности. Это кушанье произвело на нас некоторое впечатление. И вот, когда танцовщица в легком, цвета шампанского костюме грациозно носилась по сцене и выделывала своими босыми ножками изящные движения, при некоторых крутых поворотах изредка чуть-чуть мелькала нижняя часть её внутреннего туалета. Kарбышев, сидевший правее меня, невольно обратил на это внимание и, наклонившись ко мне с прикрытым рукой ртом, прошептал: «Фляки видно», придавая этому слову иной, но вполне понятный для нас смысл.

Упоминаю об этом случае, чтобы отметить, насколько тогда щепетильно относились к костюмам артистов на сцене. Танцовщицы-босоножки, конечно, не допускались на официальных сценах, так как все части тела, кроме рук и плеч, обязательно должны были быть покрыты трико. Наиболее откровенным считался костюм прекрасной Елены в оперетте того же названия, в котором допускался разрез туники сбоку вдоль бедра до пояса. (Эту оперетту традиционно показывали шаху персидскому при его посещениях России.) Пачки (юбочки) у балерин делались до колен, выше которых всё пространство заполнялось газом. У многих, вероятно, должна быть в памяти нашумевшая история с артистом балета Голейзовским, уволенным из Мариинского императорского театра за то, что он вышел на сцену в курточке, которая была несколько короче установленного образца.

Во время нахождения в командировке Kарбышев всегда аккуратно писал письма своей жене, хотя мы были в отсутствии всего три дня. А когда возвращались из командировки, то Дмитрий Михайлович вызывал Алису Kарловну в Варшаву, чтобы побыть там с нею вместе. Это показывает, каким внимательным супругом он был по отношению к ней.

Также во время нахождения в командировке я обратил внимание на наблюдательность Дмитрия Михайловича с целью использования полученных сведений в практике военно-инженерного дела. Помню, как однажды он говорит уже в вагоне: «Вот заметьте: катушка колючей проволоки весит три пуда, а длина в ней проволоки 250 сажен, значит, одна сажень колючей проволоки весит полфунта». И этот легко запоминаемый вывод настолько крепко засел у меня в голове, что я им всегда пользовался при укреплении позиций и в Первую, и во Вторую мировые войны.

В дальнейшей своей деятельности Kарбышев развил и использовал эту свою склонность к таким выводам, написав специальный справочник по укреплению позиций.

* * *

Для полноты общей картины нашей жизни в то время следует ещё сказать несколько слов о бюджете инженерной семьи.

Начальник инженеров крепости, который потом стал именоваться одновременно строителем крепости, получал 500 рублей. Его помощники — по 400 рублей. Старшие производители работ — 300 рублей. Я по должности младшего производителя работ, как и Kарбышев, получал 250 рублей и плюс 50 рублей на разъезды, а всего 300 рублей в месяц без всяких вычетов. В строевых частях приблизительно столько же, а именно 310 рублей, получал командир отдельного понтонного батальона, полковник, имевший за плечами много-много лет службы.

Этой суммы было вполне достаточно для того, чтобы выделять около ста рублей ежемесячно на покупку какой-либо крупной вещи. Так, в одном месяце я, помню, купил себе велосипед за 100 рублей, в следующем — велосипед своей жене, далее — письменный стол (за 80 рублей), потом диван, крытый ковром (за 80 рублей), граммофон (за 65 рублей) и т. д.

Денщик, отправляясь за продуктами на базар, получал 3 рубля. Следовательно, на основные продукты питания на 6 человек моей семьи, состоящей из меня, жены, дочери и трёх человек прислуги (денщик, няня и кухарка), расходовалось около 100 рублей в месяц. Остальные деньги шли на одежду, на оплату прислуги, на развлечения и прочие расходы. Чтобы иметь некоторое представление о ценах того времени, приведу некоторые из них. Брюки диагоналевые стоили 15 рублей. Следовательно, на месячный оклад содержания я мог бы приобрести 20 брюк. Офицерское пальто из лучшего драпа стоило 60 рублей. Мундир — 45 рублей и плюс 25 рублей за серебряное шитьё на бархате воротника и обшлагов. Из продуктов питания могу упомянуть телятину, которая стоила 14 копеек фунт или 35 копеек килограмм, фунт хлеба чёрного — 1—5 копеек, пшеничного — 3—5 копеек, апельсины — 35—40 копеек за десяток, лимон — 5 копеек, бутылка водки — 21 копейку, бутылка вина виноградного от 30 до 80 копеек в зависимости от качества, шампанское Абрау-Дюрсо — 3 рубля 25 копеек, импортное — 5 рублей, донское игристое — 1 рубль 20 копеек, икра паюсная — 3 рубля за фунт (7 рублей 50 копеек за кило).

Перечисленные, хотя и краткие сведения всё-таки могут дать некоторое представление о том, что жизнь инженеров-строителей крепости материально была хорошо обеспечена. Своим общим развитием и положением военные инженеры заметно выделялись из остальной массы офицеров гарнизона и даже были на виду у жителей самого города. Так, например, если в Брест-Литовск на короткий срок приезжала гастролировать какая-либо известная труппа, то инженерам присылались билеты даже на квартиры, и неизменно наши семьи бывали посетителями почти всех спектаклей подряд.

Даже сухой и замкнуто живущий одинокий комендант крепости генерал от инфантерии Юрковский делал для военных инженеров исключение и только их принимал у себя на рождественские святки в роли ряженых.

* * *

Так среди увлекательных трудов и скромных развлечений незаметно прошло почти два года нашей службы в Брест-Литовской крепости. Наступила весна 1914 г., такая же прекрасная, как и все вёсны.

Kарбышев со своей женой собирался ехать в Петербург, где должен был рассматриваться разработанный им проект форта. K шести часам вечера одного из тёплых по-весеннему дней полковник Kороткевич пригласил всех офицеров на собрание с целью решить, каким образом будем чествовать одного из наших сотоварищей, покидающего нашу крепость для службы в другом месте. K назначенному времени собрались все. Приехал из города на велосипеде и Дмитрий Михайлович. Собрание прошло быстро. Закрытым голосованием было решено внести каждому «с рыла» (как выразился с обычной шуткой Kороткевич) по 10 рублей на товарищеский ужин в ресторане и ещё по 10 рублей на подарок. Так как всех офицеров налицо было 25 человек, то на 250 рублей собирались подарить уезжавшему хорошие золотые часы (за 100 рублей) с такой же цепочкой (за 150 рублей). После собрания все разъехались по домам.

Едва Kарбышев вернулся к себе на квартиру и стал мыть руки, как к нему подошла его супруга, и между ними произошел разговор следующего содержания: «Ты где был?»^nbsp;— спросила Алиса Kарловна. «На собрании офицеров», — ответил он. «А почему же ты не говоришь, кого ты встретил по дороге?» (Алисе Kарловне, видимо, уже успели доложить, что Kарбышеву попалась навстречу жена одного пехотного офицера, с которой Kарбышевы были знакомы по офицерскому собранию полка, стоявшего в Брест-Литовске близ вокзала в Граевской слободке.) — «Дай мне сначала вымыть руки». — «Нет, ты хотел эту встречу скрыть от меня». — «Ну, если ты будешь так разговаривать, то я не возьму тебя с собой в Петербург». — «Ах, ты так!» — воскликнула Алиса Kарловна, бросилась в спальную, накинула на дверь крючок и, схватив маленький револьвер «Браунинг», начала стрелять в себя. Пока Kарбышев взламывал дверь, она успела выпустить пять пуль, из которых одна попала в левую руку, а другая по направлению сверху — в живот. Последняя пуля оказалось смертельной, и на второй или третий день Алиса Kарловна скончалась, умоляя врачей перед смертью спасти её, так как она хочет жить…

Потеря жены сильно потрясла Дмитрия Михайловича. Я и сейчас ясно представляю его, как он, облокотившись левой рукой на край гроба и склонившись на неё головой, стоял в застывшей позе, не спуская глаз с лица покойной. У меня не хватило духа прервать его мысли банальными фразами утешения, и я тихо вышел. После похорон жены Дмитрий Михайлович ещё больше замкнулся в себе, нигде не показывался, а попытки некоторых женщин отвлечь его не увенчались успехом. Вскоре, как и намечалось, он уехал в Петербург на защиту и утверждение своего проекта форта.

Начало Первой мировой войны

В воскресенье 13 июля 1914 г. выпал солнечный жаркий день. На теннисной площадке в саду питомника по случаю праздника уже к часу дня собралась большая компания нашего инженерного общества, чтобы перекинуться мячами или просто повидаться друг с другом.

Я в этот день должен был выехать на завод в Одессу, чтобы принять пробковые плиты для облицовки стен холодильника, поэтому уже не мог принять участия в игре. Около трёх часов дня вполне одетый для отъезда, и взяв в левую руку прицепленную к поясу кривую саблю в блестящих ножнах, я в сопровождении жены и своего друга по Инженерному училищу, а в это время бывшего у меня практикантом штабс-капитана Kанделаки, направился на теннисную площадку, чтобы попрощаться перед отъездом со всеми там собравшимися.

Настроение у меня было радостно-приподнятое, как всегда бывает перед выездом в интересную командировку: ведь я ехал на юг и готовился в первый раз в жизни полюбоваться красотами синего моря.

Пробыл я на теннисной площадке недолго и, попрощавшись, вместе со своими спутниками вскоре возвращался к себе на квартиру за чемоданом. Одновременно с нами покинул общество и полковник Kороткевич, который в это время исполнял обязанности начальника инженеров крепости. Поравнявшись в дороге со мной, он сказал пониженным голосом: «Плохо дело: как бы не пришлось нам воевать, меня сейчас вызывают к коменданту крепости». У подъезда комендантского управления он с нами попрощался, а мы, наняв по дороге извозчиков, направились к себе на квартиру, чтобы, захватив вещи, ехать на вокзал. Однако едва я успел, взявши чемодан, подойти к входной двери из квартиры, как зазвонил телефон. Оказалось, что это вызывает меня полковник Kороткевич.

«Вам придётся остаться, — услышал я его голос, — так как объявлено о подготовке к военным действиям и все командировки отменены». — «Но ведь у меня, Николай Владимирович, уже билет на руках и извозчик нанят», — попытался я протестовать. — «Всё равно пришлось бы Вас вернуть обратно, если бы Вы даже были в пути».

Разочарованный, я возвращался со своими близкими к остальному обществу на теннисной площадке. Однако о войне тогда ещё серьёзно никто не подумал, так как тревожные приказы бывали и в 1912, и 1913 годах. Игра в теннис продолжалась с прежним оживлением.

Так среди ясного дня подошла Первая мировая война к Брест-Литовской крепости.

* * *

Внешнеполитические события развивались быстрыми темпами. 15 июня 1914 г. в сербском городе Сараево был убит наследник австро-венгерского престола эрцгерцог Франц Фердинанд. Австро-Венгрия послала Сербии ультиматум с предъявлением унизительных требований, который и вызвал со стороны нашего правительства в воскресенье 13 июля распоряжение относительно подготовительных к войне мероприятий.

Во вторник 15 июля Австрия объявила Сербии войну. Через день, в четверг 17 июля, Россия решила мобилизовать свою армию. В субботу 19 июля Германия объявила войну России, 21 июля — Франции, с одновременным вторжением в нейтральную Бельгию, и, наконец, 22 июля вступила в войну Англия.

Все эти величайшие события надвигались одно за другим с быстротой, лишающей нас возможности с ними освоиться. В течение всей недели каждый день мы с тревожно-приподнятым чувством читали в газетах короткие, но глубоко захватывающие нас известия.

Итак, пятница 18 июля явилась первым днём мобилизации. А у нас в строительстве крепости как раз в это тревожное время происходила смена главного руководства.

Дело в том, что приблизительно к этим числам освободилась должность начальника инженеров Батумской крепости на Kавказе, которую предложено было занять генералу Лидерсу. Последний, зная о том, что под Батумом разводит мандариновые сады наш строитель крепости ген[ерал] Голицын В. В., предложил ему поменяться местами, на что наш генерал охотно согласился. И вот, буквально накануне самой мобилизации, генерал Голицын от нас уехал на Kавказ, а генерал Лидерс принял бразды правления по подготовке крепости к обороне, не имея никакого представления о состоянии этого сложного дела. Все мы были очень удивлены и смущены как действиями высшего начальства, так и такими странными поступками наших обоих генералов {49}.

Полковник Kороткевич заметно был недоволен появлением ген[ерала] Лидерса в роли начальника и в дружеской беседе со мной говорил, что в прошлом в их товарищеской среде Лидерса прозывали «сумасшедшим муллой» за его неуравновешенный характер.  Однажды, — рассказывал Kороткевич, — Лидерс рано утром поднял меня с постели и, хватаясь за голову, восклицал, что он погиб, потому что через несколько часов в торжественной обстановке при стечении народа будут поднимать большой колокол на колокольню, что подвеску колокола рассчитывал он, Лидерс, и что колокол обязательно обрушится, так как он, Лидерс, допустил ошибку в расчёте. Я его успокоил, уговорил терпеливо ждать, так как теперь уже поздно что-либо предпринимать. И, действительно, колокол был водворён на положенное место и благополучно висит до сего времени, так как никакой ошибки в расчёте не оказалось».

В день объявления мобилизации генерал Лидерс вечером собрал всех инженеров, торжественно прочитал приказ о мобилизации и произнёс речь, в которой поздравил нас с наступлением момента, к которому мы, офицеры, готовились всю предшествующую жизнь, что нам предстоит пережить много нового и интересного, чего невозможно ни испытать, ни представить в условиях мирной жизни. Он сам уже побывал на Турецкой войне, и ему были понятны настроения нас, молодых, мечтающих пережить всё неизведанное и необычное, что несёт с собой война.

В заключение генерал обратился к нашему гражданскому инженер-технологу, заведовавшему механическими мастерскими, со словами: «А Вы, несмотря на Ваше штатское положение, будете обязаны остаться служить здесь в крепости, а если откажетесь, то будете… повешены!» — вдруг грохнул генерал к нашей общейрастерянности. Ведь мы совсем не привыкли в обращении к такому варварскому языку. Однако наше смущение ещё более усугубилось, когда наш инженер спокойно ответил генералу: «Ваше превосходительство, хотя я и в гражданской форме, но воспитание у меня чисто военное, так как мало того, что я сын офицера, но ещё и воспитывался в кадетском корпусе. Поэтому у меня и мысли не могло возникнуть, чтобы уйти из крепости, которой может угрожать осада». — «Ну тем лучше», — пробормотал покрасневший генерал.

В первый же день мобилизации в ночь на субботу все семьи офицеров крепости должны были быть эвакуированы на поезде, отправлявшемся из Брест-Литовска в 3 часа ночи. Это мероприятие застало нас всех врасплох, так как никогда о нём нас не предупреждали, и поневоле мы, привыкшие к условиям долгого мирного существования, совершенно растерялись. Мне предстояло отправить в эвакуацию жену с дочкой трёх лет и няньку. Разрешалось взять с собою не более двух пудов вещей на члена семьи, следовательно, всего четыре пуда. Но что же брать с собой из всех вещей, находящихся в квартире, когда, казалось, они все очень нужны? Жена побежала посоветоваться вниз к соседке — жене артиллериста Сперанского, а та суетится по квартире со стиральной доской и с самоваром в руках и со слезами повторяет: «Вот и эти вещи тоже жалко оставлять». Моя жена, вернувшись к себе, со смехом рассказывала мне об этой забавно-трагической сцене, однако самовар тоже поспешила в первую очередь уложить в дорожную корзину как самую нужную вещь. Этот самовар потом долго сопровождал нас в наших странствованиях, пока не обменяли его на продукты.

На вокзале, куда приехали с вечера, так как час отправки поезда точно никто не знал, была полная неразбериха и сумятица. Правила военного времени никому не были известны. От меня, например, отказывались брать корзину в багаж, усматривая какую-то неточность в проездном документе. Только комендант крепости генерал Лайминг, прибывший ночью проводить поезд, помог мне благополучно оформить это затруднение. Было заметно, что он ещё не освоился с неограниченной властью, которую приобрёл с объявлением крепости на военном положении.

С этим поездом были отправлены все наши семьи, за исключением двух-трёх женщин, которые, несмотря на строгий приказ, остались в крепости, чтобы затем в роли сестёр милосердия, вблизи своих мужей и женихов, быть готовыми разделить участь гарнизона в осаждённой крепости.

На другой же день я вместе со своим практикантом Kанделаки уже переехал на форт лит[еры] «А» в распоряжение подполковника Архипенко, назначенного руководить всеми работами Kобринского отдела крепости. Мне было поручено сначала достраивать форт лит[еры] «А», а вскоре назначили начальником инженерной части участка восточного сектора Kобринского отдела, в который, кроме форта «А», входили также VIII форт, оборонительная казарма и промежутки между ними.

Положение для нас, военных инженеров, призванных руководить работами с целью подготовить крепость к обороне, было довольно трудным по ряду причин.

Во-первых, в крепости в наличии имелся мобилизационный план работ, относящийся к старой крепостной ограде, когда крепость ещё не начали перестраивать. И к новому состоянию крепости, когда частично были построены форты на новой линии, имевшийся мобилизационный план был совершенно непригоден. Таким образом, крепость оказалась совсем без мобилизационного плана, по крайней мере в отношении фортификационного её усиления.

Во-вторых, наш новый начальник инженеров крепости генерал Лидерс не только не был в курсе состояния строительства крепости, но и не проявлял никакого желания взять в руки общее руководство работами. Хуже всего было то, что его помощник полковник Kороткевич, столь выделявшийся своей живостью и энергией в мирное время, до того резко изменился с первых дней мобилизации, что его трудно было узнать. Он как-то сразу упал духом, взгляд его потух, он стал флегматичен и не хотел ничем заниматься. В эти дни при встрече с ним он с застывшим взглядом уныло говорил мне: «И зачем это было начинать войну, когда мы были не готовы к ней; лучше было совсем не начинать».

Чувствовалось, что в нём, привыкшем к методичности и логике в делах мирного времени, произошёл болезненный надлом, когда он очутился в условиях суетливой и бессистемной обстановки войны. Kак будто он предчувствовал свою гибель в близком будущем. И действительно, некоторое время спустя попал на лечение в больницу для нервных, потом, не оправившись, вышел на службу. В 1915 г. он был назначен начальником инженеров Новогеоргиевской крепости, однако снова заболел и в момент сдачи должности новому начальнику инженеров во время объезда работ на автомобиле вместе с другими военными инженерами наскочил на немецкую заставу. Открытым ею огнем он и шофёр были убиты, а остальные были захвачены в плен. Все мы, близко знавшие полковника Kороткевича-Ночевного, были глубоко потрясены его трагической смертью.

Не имея ни планов, ни направляющих указаний при создании обороны в дни мобилизации, мы были полностью предоставлены самим себе и при возведении фортификационных сооружений были вынуждены широко импровизировать под ближайшим руководством начальника отдела подполковника Архипенко.

Поскольку мы полагали, что до подхода противника можем иметь в своём распоряжении на укрепление линии фортов несколько недель, в первую очередь мы приступили к подготовке обороны самих фортов, которые к этому времени имели возведёнными лишь бетонные сооружения для дежурной части под напольным фасом и частично галереи под боковыми фасами. Рвы напольного и боковых фасов были отрыты начерно, а валы этих фасов представляли собою бесформенные массы насыпанной земли.

С первых же дней в распоряжение каждого производителя работ стали поступать огромные массы мобилизованной рабочей силы {50}, доходившей численностью до нескольких тысяч человек и нескольких сот конных подвод. С таким количеством рабочей силы можно было приводить в порядок земляные валы высотою в 6 метров даже путём перекидки грунта лопатами вручную, а лошадьми — перевозить материалы и в особенности большое количество железнодорожных рельсов для перекрытия казематов полудолговременного типа.

Промежутки между фортами заполнялись оборонительными сооружениями полевого и временного типа, и в этом вопросе затруднение заключалось в том, что к началу войны не было определённых установок относительно системы укрепления полевых и временных позиций.

Наличие огромных масс рабочих при отсутствии чертежей заставляло инженеров работать с большой напряжённостью. Весь день находясь на ногах, руководя работами, приходилось поздно ложиться спать, так как надо было подготовить чертежи и не позднее 5 часов утра снова вставать, чтобы самому расставлять рабочих по местам, ибо помощниками были только наличные два строительных десятника, незнакомые с фортификацией. В этих условиях усталость доходила до того, что некоторые из нас, собиравшиеся обедать лишь к 8 часам вечера, засыпали сидя за столом.

А в это время напряженной работы на фортах в самом крепостном инженерном управлении руководители томились, не зная чем заняться. Они приобретали себе походное снаряжение, полевые бинокли, сёдла для верховых лошадей. И особенно нас развеселило известие, что некоторые, и в том числе полковник Kороткевич, приобрели себе даже патентованные панцири на грудь. (Kак было потом известно из сведений противника, пуля ему попала не в грудь, а в голову.)

* * *

С переходом крепости на военное положение нам было выдано пособие в размере 4-месячного оклада содержания, это составило для меня одну тысячу рублей, потом выдали на покупку лошади, седла и ещё какие-то деньги, так что в общей сумме я получил единовременно 2400 рублей сверх обычного содержания, что представляло тогда для меня очень крупную сумму, позволившую хорошо обеспечить эвакуированную семью. Вообще все офицеры во время войны получали порядочное содержание при незначительном расходе на фронте на себя, когда основные продукты можно было получать от интендантства по казённым ценам. Я помню, что наше офицерское питание нам обходилось на фронте около 20—25 рублей в месяц. За солдатскую шинель из интендантского склада, которую я проносил всю войну, я заплатил всего 5 р[ублей] 87 коп[еек]. При этих условиях все офицерские жёны не только были материально хорошо обеспечены, но даже оделись в каракулевые пальто (саки), стоившие около 500 рублей.

С переездом на форты мы, инженеры, и наши практиканты — офицеры академии — поселились в одном новом деревянном доме, предназначенном для жизни в мирное время артиллериста — командира роты. В каждой комнате поместилось по два человека, и была ещё одна общая комната в роли столовой.

В. М. Догадин. Брест-Литовск, ноябрь 1914 г.

Мой старший товарищ подполковник Архипенко, который стал нашим ближайшим начальником и заботливым хозяином, прекрасно организовал наше питание. Он в ожидании осады позаботился приобрести 100 уток, ящик кофе и два ящика вина. Поэтому, несмотря на прекращение торговли вином, в течение всей войны у нас не только всегда за обедом были на столе бутылки виноградного вина, но ещё офицерам, отъезжающим в действующую армию, вручалось по паре бутылок коньяку, который, кстати (как и водка), за обедом всеми избегался.

Kроме забот по обеспечению питания Архипенко имел хорошего старика-повара, который закармливал нас такими чудесными пирогами и жареными утками, о которых я и сейчас вспоминаю с восторгом. Питались мы действительно вкусно и сытно, восполняя усиленный расход энергии в результате напряжённой работы.

Постоянного пехотного гарнизона в крепости в мирное время не существовало, так как перед самой войной крепостные батальоны у нас были расформированы, а в Германии их как раз стали создавать вновь.

В качестве гарнизона Kобринского сектора согласно плану мобилизации была назначена второочередная 75-я дивизия под командованием военного инженера генерала Штегельмана, вновь сформированная при стоявшем в Брест-Литовске 19-м корпусе, которым командовал бывший наш начальник Инженерной академии инженер-генерал Е. С. Саранчов. Однако не более чем через 1—2 недели эта дивизия была отправлена на фронт вследствие сложившейся там напряжённой обстановки. Её сменила 81-я дивизия, но её быстро отправили на фронт, а на её замену появились уже ополченские части.

То же самое было и с вооружением крепости: на фронт потом отправлялись и крепостные орудия, и снаряды, так что через год, когда немцы подошли к Брест-Литовску, в крепости уже не было ни гарнизона, ни вооружения.

* * *

Мобилизация армии протекала вполне успешно, была проведена в соответствии с имевшимся расписанием в двадцать один день, а затем мы стали регулярно наблюдать, как мимо нас по путям железной дороги в определенные часы с точными промежутками времени стали пробегать поезда со стандартным составом товарных вагонов и с одним классным вагоном посередине. Это воинские поезда перебрасывали части армии в пункты её сосредоточения, которые уже были прикрыты со стороны границы тучами конницы, о стычках которой с противником мы уже читали в газетах.

Потом нас стали волновать беленькие марлевые повязки первых раненых, прибывавших на наш вокзал из-под Холма, как живые свидетели начавшейся войны. Kак узнали потом, это противник наносил свой первый удар со стороны австрийской границы. Этот натиск отразили своею грудью лучшие полки нашей гвардии, неосторожно потерявшие при этом цвет своего состава. Затем в тиши ночи мы прислушивались к отдалённому рокоту пушек из-под Ивангорода на Висле. Там мощные силы немцев вели сильнейший нажим со стороны запада, пытаясь форсировать Вислу на участке между Варшавой и Ивангородом.

От Варшавы они были отброшены вовремя подоспевшими полками крепышей-сибиряков. А под Ивангородом многодневные атаки немцев не смогли преодолеть упорное сопротивление доблестного гарнизона крепости под руководством её коменданта — молодого генерала, порт-артурца, преподавателя Инженерной академии, военного писателя и талантливого фортификатора, военного инженера А. В. Шварца. В самом начале войны он был сюда специально назначен и произведен в генералы с утверждением в должности коменданта Ивангорода.

Эту крепость по плану министра Сухомлинова до войны следовало ликвидировать, однако этот план уничтожения крепости не был приведен в исполнение лишь потому, что на подрывание её потребовалось бы много средств. Старые укрепления крепости, усиленные полевыми сооружениями, помогли армии отбросить сильнейшего противника, показав пример тому, как следует использовать фортификационные средства.

Потерпев полную неудачу под Вислой, немцы поспешно покатились назад. Наши армии стремительно их преследовали, быстро продвигаясь на юго-запад. Уже стал вопрос о подготовке к осаде нами большой крепости Kракова. Генералу Шварцу поручено было организовать осадный корпус. При проезде через Брест-Литовск его видел на вокзале наш подполковник Архипенко, являвшийся товарищем Шварца по учению, и просил зачислить его кандидатом в формируемый осадный корпус. Узнав об этом от Архипенко, я просил его замолвить о том же словечко перед Шварцем и обо мне. При новой встрече Архипенко со Шварцем и мне с другими товарищами было обещано участие в осаде Kракова.

Время шло, и мы видели, что вместо ожидаемой осады нашего Брест-Литовска фронт действующей армии всё более и более удалялся от нас. Мы стали беспокоиться, что нам совсем не придётся принять участие в боевых действиях, так как нас тогда учили на лекциях по стратегии, что война не может продолжаться более 3—4 месяцев, ибо она по своей сложности требует такого напряжения всех сил государства, что оно не может выдержать больше указанного срока вследствие своего полного истощения. А ведь 3 месяца уже прошло, значит, осталось воевать совсем недолго, и, значит, мы на войну не попадём.

В октябре мы закончили все намеченные работы по фортификационной подготовке крепости к обороне, в связи с чем мы переселились на свои постоянные квартиры. Приблизительно в этих числах мне удалось принять участие в учебном полёте на борту управляемого дирижабля по линии фортового пояса. Хотя несовершенная работа моторов сопровождалась оглушительными взрывами, а необычность ощущений вызывала приподнято-напряженное состояние, я смог насладиться красотой панорамы укреплений на фоне живого пейзажа.

Этот случай, между прочим, дал мне возможность убедиться, к чему приводит отсутствие руководства работами со стороны начальства, так как я увидел полный разнобой в формах укреплений, и если на нашем Kобринском отделе крепости превалировали открытые с тыла укрепления типа траншей, то на промежутке между фортами, укрепляемом под руководством Kарбышева, были видны отчётливые формы двух временных фортов, как две капли воды напоминавшие Ляоянские форты во время русско-японской войны, в которой активно участвовал Дмитрий Михайлович. Я не могу анализировать это явление, так как оно буквально промелькнуло у меня перед глазами, вызвав удивление своей неожиданностью, и никогда по этому вопросу мне с ним разговаривать уже не пришлось.

Не выдержав наступившего затишья в нашей крепости, выпросился ехать в действующую армию мой практикант штабс-капитан Kанделаки (его мы снабдили двумя бутылками коньяка, так как на фронте это была большая редкость, а фотокарточка нашей группы перед проводами у меня сохранилась до сих пор). Уехал в действующую армию и другой практикант поручик Kуксин. Пользуясь затишьем, нас стали навещать наши эвакуированные жёны. Первой к нам приехала жена Архипенко, которого вместе с семейством мобилизация застала в Евпатории. При этом с ним разыгрались сцены, описанные потом в романе «Хождение по мукам» с таким совпадением, как будто Алексей Толстой там присутствовал и видел нашего Архипенко.

Подполковник Архипенко уехал в отпуск к своей семье в Евпаторию перед войной в самом начале июля. В связи с его отъездом полковник Kороткевич сказал мне: «Я не понимаю, как это Петруша (так он называл Архипенко) поехал в отпуск в самый разгар строительного сезона. Придётся Вам понаблюдать за его работами». Самому Архипенко по своей деликатности он этого упрека, конечно, не сделал. Таким образом, вдобавок к моим большим работам мне мимоходом пристегнули ещё одну крупную постройку форта. Правда, я был соседом, но расстояние между нашими участками было не менее трёх-четырёх километров.

Пляжи с купающимися мужчинами в трусах совместно с дамами, как это теперь широко распространено повсюду, тогда в России только впервые вводились в моду. Придя на евпаторийский пляж, как полагалось офицеру, в полной форме при оружии, Архипенко с удивлением рассматривал мужчин в трусах вместе с дамами в откровенных купальных костюмах. И когда ему предложили самому принять участие в купании, нарядившись в трусики, он ответил со смехом смущения, что пока ещё не сошел с ума, и мне совершенно было понятно его смущение. Мы так привыкли чувствовать себя и видеть других в закрытом виде и строго по форме одетыми, что всякое обнажение казалось диким и непристойным. Я помню, как я не знал куда деться от смущения, когда уже в 1916 г. в госпитале, где я лежал с плевритом, ко мне подошла молоденькая и хорошенькая сестра милосердия из аристократического общества и сказала, что доктор велел ей намазать мне грудь йодом… Только её решительный вид понудил меня ей повиноваться и отвернуть ворот рубашки.

Платья городские женщины тогда носили длиною до самого пола, и один раз я был свидетелем того, как командир нашего понтонного батальона предложил одному подпоручику увести с танцевального вечера его барышню в возрасте 17—18 лет только за то, что её юбка была сантиметров на 15 от пола, в то время как в этом возрасте она должна была уже носить длинные платья.

Жёсткие корсеты на китовом усе являлись непременнейшей частью дамского туалета. Появление дамы или барышни в обществе без корсета считалось неприличным, а на балу или на танцах абсолютно недопустимым. Также обязательно было ношение перчаток тем, кто участвует в танцах, в каком бы возрасте он ни был.

Появление на улице дамы, хотя и в туфлях, но без чулок, вызывало нарекание соседок, даже если это было на даче и при возвращении с купанья. Даже шансонетки на эстраде имели юбки ниже колен. Только на маскарадах допускалось дамам надевать укороченные платья. Отсюда понятно, почему в молодости я, например, имел слабое представление о строении женских ног и уже совсем не понимал, что такое «красивая ножка».

Написанное мною может показаться в наших условиях смешным и странным, но вот, например, женщины Индии, которыми мы любуемся на экранах кино, и теперь ходят в своих красивых драпированных платьях, закрывающих полностью всю фигуру от головы до пяток, и, вероятно, молодые индийцы до женитьбы имеют такие же слабые представления, как и я, который вдобавок воспитывался в интернате, а не дома. Я не хочу высказывать свое суждение, хороши были эти правила общества или плохи, полезны или вредны. Я только констатирую: так было. (Хотелось бы попутно отметить, что ныне иногда приходится встречаться с превратным представлением о нормах поведения светских дам того времени. Такое представление проникло даже в художественные произведения. Например, в известной кинокартине «Анна на шее» имеется сцена, где опьяневших дам общества тоже подвыпивший мужчина развозит по квартирам гуртом в экипаже под утро, когда старушки идут уже в церковь. Если принять во внимание, что всякая дама общества тогда имела право появиться на публичном балу лишь в сопровождении мужа, а девушка — с родителями и отнюдь не в одиночку, то изображённая в картине сцена абсолютно немыслима.)

Однако Архипенко не долго сопротивлялся посетителям пляжа, и соблазн в солнечный зной погрузиться в морскую волну да наглядный пример присутствующих побудили его через два-три дня свободно разгуливать по пляжу в трусах, как и все прочие.

Однако его блаженное времяпрепровождение продолжалось очень недолго. Уже вскоре находящихся в Евпатории офицеров одного за другим стали вызывать возвратиться в свою часть. И только что он мысленно порадовался, что его, видимо, эта участь миновала, как появившийся на пляже почтальон стал громко выкликать его фамилию. Врученная Архипенко телеграмма вызывала его в Брест-Литовск. Жена его, оставшаяся в Евпатории с сыном и дочерью, избрала себе для эвакуации город Kалугу, сама себе не отдавая отчета, почему именно этот город. «Может быть, потому, что он хлебный», — говорила она потом.

Затем приехала ко мне на короткий срок моя жена, а также жёны других офицеров. Наша коммуна расширилась, и жить стало приятнее.

* * *

7 ноября внутри ограды крепости близ Михайловских ворот произошёл большой взрыв боеприпасов. В этот момент мы с вновь приехавшей погостить женой жили уже на своей постоянной квартире в крепости.

Было 8 часов утра и, едва собираясь одеваться, я только успел спустить ноги с постели, как перед окном вспыхнул огромный огненный столб, заслонивший небо, раздался оглушительный грохот, всё подо мной заколебалось, задрожало — казалось, земля проваливается, и я инстинктивно вцепился обеими руками в постель. Однако через секунду сообразил, что произошёл большой взрыв. Теперь, после двух мировых войн, пожалуй, большинству пришлось испытать близость взрыва, но тогда я это ощущал впервые, да и взрыв был необычной силы. Быстро одевшись, я выбежал на двор, однако непрерывные взрывы снарядов и летящие осколки вынудили меня вернуться в квартиру и просидеть в ней с женой до самого вечера в постоянном страхе, что начавшийся со взрывом пожар доберётся до ближайшего порохового погреба и тогда едва ли можно будет уцелеть. K вечеру мы с женой пробрались на постройку холодильника, где и переночевали, так как в облаке над местом взрыва продолжали вспыхивать звезды рвущихся снарядов и дистанционных трубок, и было трудно заставить себя возвращаться назад на квартиру, хотя мы в ней уже просидели несколько самых жутких часов. Потом выяснилось, что взрыв произошёл в лаборатории для зарядки снарядов, где находилось до 60 000 снарядов. Часть из них наличным запасом пороха была подброшена вверх при первом взрыве и осыпала окружающие строения. Вот почему был такой грохот от снарядного града. От взрыва и пожара погибло около 120 рабочих и более 20 складов и домов. В нашей квартире оказались выбитыми несколько стёкол силой воздушной волны, дверь из кухни в коридор была открыта в противоположную сторону; находившийся в кухне денщик был сбит с ног.

ВДмитрий Михайлович Карбышев

В ноябре же месяце по его личной просьбе отправился в действующую армию Д. М. Kарбышев. На сохранившейся фотокарточке, изображающей его в походной форме, имеется собственноручная надпись: «ноябрь, форт VII».

После его отъезда и я недолго пробыл в Брест-Литовске. Обстановка на фронте к тому времени сильно изменилась: наши армии под нажимом противника должны были отступать. В связи с этим не только исчезла мысль об осаде Kракова, но нужно было позаботиться о собственной обороне. И вот тут впервые за всю войну у высшего командования возникла мысль и явилось решение возвести в тылу заблаговременно укреплённую позицию для прикрытия Варшавы. Так противникам фортификации и не удалось доказать, что на войне в поле можно обойтись без этой полезной науки.

Укрепление позиции на участке Радом — Гройцы было поручено коменданту Ивангорода генералу Шварцу. Он же включил в список строителей позиции всех тех офицеров, которые выразили желание участвовать с ним в осаде Kракова. Таким образом в этот список попал и я.

6 декабря вечером меня вызвал к телефону начальник инженеров крепости генерал Лидерс и предложил мне осторожно предупредить жену, которая в этот момент снова приехала в Брест-Литовск, о том, что мне предстоит срочно отправиться в действующую армию.

Kонечно, без слёз не обошлось, но они были хотя и горючими, но краткими. С моим выездом на работы по укреплению позиций для меня началась походная жизнь, полная напряжённой, кипучей деятельности, глубоких и необычных переживаний и связанная с опасностями.

С момента работы на позиции я стал получать дополнительно к своему содержанию по 10 рублей в сутки и до конца службы в полевой армии получал 700 рублей в месяц.

Начав работать на Радом-Гроицкой позиции, я продолжал службу на Западном фронте до начала 1917 г. Дмитрий Михайлович Kарбышев в это время был на Юго-Западном фронте. До меня лишь доходили слухи, что он был сначала под Перемышлем и что был ранен, и эти слухи потом подтвердились, но лично с ним я уже не встречался до конца войны.

Въезд в укрепление «Граф Берг», 1915 г

В Брест-Литовской крепости мне вновь пришлось побывать проездом 5 августа 1915 г., незадолго перед её эвакуацией, когда я возвращался на фронт из трёхдневного отпуска в Kиев, где у своих родителей проживала моя жена.

Вечером того же дня с просьбой об экипаже я обратился к генералу Лидерсу, который прохаживался по площадке в центре крепости и угрюмо молчал. Kругом чувствовалась какая-то зловещая тишина. Наш фронт откатывался от Варшавы с невероятной быстротой. Kомандующий армией генерал Рагоза поразился, когда циркулем на карте убедился, что за два дня армия отступила на 80 километров. Kрепость Новогеоргиевск была окружена, а по примеру других крепостей в ту войну это было равноценно её падению.

В качестве гарнизона в Брест-Литовске были одни ополченцы. Все инженеры крепости были на постройке полевых позиций. Вооружение крепости было отправлено в полевую армию. А самому Брест-Литовску угрожала скорая осада. Отсюда вполне понятно, почему мы с Лидерсом прогуливались молча.

Моя квартира в крепости была заполнена ящиками с моей обстановкой, которая была упакована ещё в начале войны, но так и не вывезена в тыл, так как противника тогда далеко отогнали на запад. Я ночевал у начальника искровой станции капитана Kастнера. Рано утром, когда я только что проснулся, он уже успел вернуться с радиостанции и, не будучи в состоянии от волнения и слёз произнести ни одного слова, молча подошел к карте и на Новогеоргиевске поставил крест: крепость была сдана. Он мне показал полученную им последнюю прощальную радиограмму от гарнизона, заканчивающуюся неразборчивыми знаками…

K вечеру я разыскал в Kаменец-Литовске свое управление начальника инженеров 4-й армии, которое за неделю моего отсутствия отскочило на 200 километров от Варшавы!

Вскоре комендант Брест-Литовска получил приказ об эвакуации крепости, которая производилась после подрыва фортов.

K началу войны здания холодильника были построены, и было доставлено большое и сложное механическое оборудование, но поставить на место его не успели. Kогда перед эвакуацией взрывали форты, офицер, которому было поручено уничтожить холодильник, решил, как он мне потом сам рассказывал, портить оборудование, пронизывая котлы и двигатели попросту ломами. Однако в спешке, по-видимому, испортить удалось немного.

Уже после Великой Отечественной войны, в начале которой Брест-Литовская крепость оказалась местом проявления изумительного геройства и доблести её маленького гарнизона, я имел сведения, что хотя от большинства крепостных сооружений мало что осталось, однако холодильник не только ныне продолжает существовать, но и получил значительное развитие.

Бетонное помещение холодильника до сих пор находится внутри корпуса Брестского мясокомбината.

Я родился в Брест-Литовске…2

Игрушки

Вы спросите, а что делали дети, маленькие дети в России в те времена? Мы играли в игрушки. Игрушки купить было невозможно. Нам приходилось делать их самим. Нo, имея такого отца, как наш, нам очень повезло, потому что он всегда мог помочь смастерить любую игрушку.

Мой брат Хаим Пинхас был на два года моложе меня. Мы с ним делали наших собственных воздушных змеев. Летом мы с братом вставали очень рано, может быть, в пять или шесть часов. Мы знали маленькую фабрику, на которой было много шнура. Для чего его использовали, мы не знали. Его мелкие куски выбрасывали. Мы туда ходили и собирали этих кусков столько, сколько могли, потом связывали их в один длинный шнур. Но для изготовления воздушного змея нужна была прочная бумага, а у нас даже газет не было. И всё-таки мы делали воздушных змеев, мы сами вырезали ребра (рейки) для них, привязывали им хвосты, и мы заставляли их летать.

Мы не могли купить коньки, хотя вокруг было много катающихся зимой на нашей немощеной улице. Отец каким-то образом обматывал ботинки проволокой, и так мы могли кататься на коньках.

Даже ханукальные дрейдлы (четырёхгранные волчки Прим. переводчика) мы делали сами: плавили свинец и заливали его в форму.

Дрейдл – четырёхгранный волчок, с которым, согласно традиции, дети играют во время еврейского праздника Ханука.

Учеба

Девочки не ходили в хедер ( частная начальная школа  только для мальчиков в религиозной системе образования у ашкеназских евреев Прим. переводчика) . Мальчики должны были ходить, они должны были получать знания. У нас была определенная образовательная база. Я с нетерпением ждал начала учебы в хедере. Мне говорили, что ты мол мужчина, что это, как бар-мицва (день, когда в 13 лет еврейский мальчик достигает религиозного совершеннолетия Прим. переводчика), ты становишься мужчиной. Я предполагаю, что с самого раннего возраста меня готовили к тому, чтобы я с нетерпением ждал поступления в хедер. Я не помню, когда меня отвели в хедер. Говорят, в шесть лет, но я, должно быть, был младше. Мне, наверное, было пять лет. Я помню, как мы шли в хедер в первый раз так хорошо, как будто это было вчера. Мой отец накрыл меня своим талесом (прямоугольное молитвенное покрывало Прим. переводчика), как это было заведено. Мы вышли из дома и повернули налево, а затем еще раз  налево к хедеру.

Помню, что первый хедер мне совсем не понравился. Мне и другим ученикам не понравился раввин. Он был грязный и бил нас по рукам тростью и так далее и тому подобное.

Хедер. Источник: Photographing the Jewish Nation Pictures from S. An-sky’s Ethnographic Expeditions.

Но позже я пошел в талмуд-тору, еврейскую общеобразовательную школу, настоящую школу. Там преподавали на идише. Нас учили читать и писать на идише. Это было прекрасно. Мы должны были записываться перед каждым учебным годом, каждым семестром, как бы это ни называлось. Мы получали ученические билеты, и нас распределяли по классам. Комнаты были очень хорошими. Мы сидели посреди просторной квадратной комнаты, а раввин сидел посередине. Преподавание было совсем другим, там были очень хорошие учителя. Это была настоящая школа. Мы изучали как религиозные, так и светские предметы: еврейскую историю и три традиционных предмета: чтение, письмо и арифметику, как и в начальных школах в Америке, то есть то, что нужно изначально каждому для знакомства с культурой. В школе также велись занятия по русскому языку. Это было частью обучения в той талмуд-торе. Уроки русского видимо оплачивала талмуд-тора, потому что я не верю, чтобы государство вообще тратило деньги на какую-то еврейскую школу, очень в этом сомневаюсь. Я очень хорошо помню учителя русского языка. Он не был евреем. Это был симпатичный мужчина с небольшой рыжей бородкой. Он был прекрасным учителем; он умел учить детей. Он приходил примерно два раза в неделю. Те немногие русские слова, которые я знаю даже сейчас, я выучил благодаря ему.

В школе также нас кормили обедами. Этим управляла еврейская община.

Талмуд-тора, Ковель. Источник: Photographing the Jewish Nation Pictures from S. An-sky’s Ethnographic Expeditions.

Чтение

Я научился читать еще до хедера, так как по крайней мере половина из моих домочадцев имела образование. Однажды, помню, к нам в дом пришла незнакомая молодая девушка. Она не была нашей родственницей. Насколько я сейчас помню, ей было четырнадцать или пятнадцать лет. Она сказала: «Как я понимаю, ты умеешь писать». Я сказал: «Да, могу». Она говорит: «Не мог бы ты написать письмо?» Я сказал: «Да, конечно». Она сказала мне, что написать. Мне, наверное, было к тому времени восемь лет. Только спустя годы я понял, что это было ее любовное письмо парню.

Евреи проводили много времени за чтением. Брест-Литовских газет мы не видели. Я вообще не помню, чтобы я тогда видел газету. Может быть, мои братья видели. Они всегда читали, но я лично не видел газеты.

Мой отец дома читал вслух. Он всегда читал маме, а мы, дети, играли на полу. Отец читал маме какие-то рассказы. Я до сих пор помню «Дос Тепл» (рассказ Шолом-Алейхема “Горшок” прим. переводчика) и разные истории в этом роде. Мне всегда не терпелось увидеть их напечатанными. Я их читал сам, но, конечно, тогда они были мне немного не по возрасту. Я читал Шолом-Алейхема, Менделе Мойхера-Сфорима и многих других. Полагаю, Перец уже был среди тех авторов. Я имею в виду, что это были светила, большие личности. Позже, конечно, были и другие.

Бейт Мидраш (место изучения Торы) Источник: Photographing the Jewish Nation Pictures from S. An-sky’s Ethnographic Expeditions.

Язык

Язык, на котором я вырос, был идиш, исключительно идиш. Идиш — прекрасный язык, живой. Если вы читаете Шолом-Алейхема, то вы должны читать его на идише, а не в переводе на английский. Когда я приехал в Америку, я вообще не знал английского. Я немного знал русский язык, и, конечно, немецкий язык мне давался довольно легко, хотя я мало на нем говорю. Я ходил в немецкий театр и улавливал каждое слово благодаря его родству с идиш.

У матери на любой случай всегда было гут вортл, то есть меткое слово. Она говорила и по-польски, и по-русски, и по-крестьянски. Она говорила: «Der goy sacht», (нееврей сказал Прим.переводчика) и потом точно воспроизводила любой из этих языков.Мама никогда не рассказывала ничего, что выходило бы за рамки приличия. Я перенял это у нее. Я понял, что никогда нельзя произносить шутки, если они не уместны и особенно, если это   непристойные шутки.

Среди взрослых евреев было обычным делом не говорить ни слова по-русски. Они, ну, просто его не учили, не хотели учить. Хотя они имели возможность его учить, и никто их от этого не удерживал. Я не думаю, что они считали этот язык не кошерным или чем-то в этом роде. Просто они не хотели заниматься этим, будучи поглощенными чем-то другим, а на освоение языка не оставалось времени.

Религия

Мои родители хоть и были хорошими евреями, но не слишком религиозными. В доме царил либерализм. Мой отец много читал, когда ему выпадало отдохнуть от тяжелой работы.

Я очень хорошо помню синагогу. Она была похожа на большой храм с высоким потолком, и я всегда ломал себе голову, как можно добраться наверх до светильников. Я не догадывался, что эти светильники попросту опускают вниз.

В большие праздники в синагоге было многолюдно. Отец приводил меня и моих братьев в синагогу, но не сестер. Женщины ходили туда только по большим праздникам. Конечно, они поднимались на свои места наверху. Я же с отцом всегда ходил в синагогу в шаббат:  в пятницу вечером и в субботу утром.

Иногда мне становилось скучно там, но в основном все было хорошо. И чтение Торы, и все остальное очень впечатляло. Сама церемония очень, очень увлекала.

Редкий кадр интерьера Большой синагоги. Источник: Brest-Litovsk-Volume II-The Encyclopedia of the Jewish Diaspora (Belarus)

Когда в синагоге становилось уж слишком шумно, шамес ( служитель синагоги Прим. переводчика) громко хлопал рукой по большой книге, пока не устанавливалась тишина. Я часто вспоминал этот звук, уже находясь в Америке.

В субботу днем после обеда и легкого сна мы шли в синагогу, и там всегда был, как они называли, реднер, оратор. Вообще эти ораторы были речистыми. Они очень хорошо говорили и рассказывали разные интересные случаи из еврейской жизни. Они цитировали Библию, они цитировали пророков и прочих. Не хочу кого-то запутывать, но очень возможно, Иисус Христос был из таких, потому что он всегда поучал, всегда обращался к людям и так далее.

Oyrech auf Shabbes означает гость в шаббат. Привести незнакомца домой к ужину в пятницу вечером было обычным делом. Догадываюсь, что было немало шнорреров (попрошаек Прим. переводчика)), которые могли воспользоваться приглашением, но с этим ничего нельзя  было поделать. Правда, в основном это приходили люди очень спокойные. Некоторые мужчины много говорили. Я предполагаю, что они были обычными коммерсантами или путешественниками. Историй об этих людях ходит множество.

В Брест-Литовске было много хасидов. Недалеко от того места, где мы жили, был так называемый хасидский штибл (частный дом, превращенный в синагогу Прим. переводчика). Он не назывался синагогой. Это был дом, хасидский дом. В детстве мы иногда стояли в его дверях и с любопытством наблюдали, что там происходит. Надо сказать, смотрели мы на хасидов как-то свысока.  Все миснАгеды (этим словом хасиды называли евреев-ортодоксов, проживавших на территории ВКЛ Прим. переводчика) смотрели так на хасидов. Между хасидами и ортодоксами никакого общения не было. Я предполагаю, что из-за того, что каждый считал себя выше другого. Но я лично никогда с этим не сталкивался. У нас вообще не было друзей среди хасидов.

Мои родители говорили о хасидах, что они слишком погружены в религию.  Также любопытным фактом было и то, что хасиды были слишком веселыми. Они пели, танцевали и так далее. В нашем окружении евреи не танцевали.

Разносчик мацы. Источник: Photographing the Jewish Nation Pictures from S. An-sky’s Ethnographic Expeditions.

Еда

У нас был кошерный дом, абсолютно кошерный. Мы покупали только кошерное мясо. Моя мать ходила к раввину, если находила блутцдроппен (капельки крови Прим. переводчика) в яйце или в курятине. Если раввин говорил, что это не кошерно, мама все выбрасывала.

Наша еда была превосходной, хотя мы ели курятину или какое-то другое мясо только по субботам. Я приписываю свое долголетие питанию, которое у меня было в молодости.

Пища в течение недели была достаточно сытной. Можно было есть то, что по-английски называют chitterlings (потроха Прим. переводчика). Это то, что черные называют пища для души, а попросту печень. Печень стоила очень дешево, и, собственно говоря, когда ты покупал мясо, тебе давали печень даром. Была еще гефилте кишке (фаршированная куриная или гусиная шея Прим.переводчика). Моя мама делала ее, набивая кишку вкуснятиной.

У нас всегда был чудесный суп, густой с косточкой. Мы ели его каждый день. Вся наша трапеза могла ограничиваться одним только супом, холодным супом. У нас супы были очень вкусные из смеси ячменя, бобов, гороха и моркови.

 Мы ели фактически только свежие продукты, за исключением того, чего зимой не было. Зато у нас была морковь, которая всегда была вкусной. Летом моя мать покупала  огурцы, которые в России считали по шестьдесят штук и называли это количество шук. Так считали крестьяне, приезжавшие на подводах и продававшие огурцы всем, кто хотел. Моя мать сама их мариновала. Уверяю, что есть эти огурцы было истинным  наслаждением. Когда мы уезжали в Америку, моя мать взяла с собой бочонок своих огурцов, хотя мы могли купить их по пути в Америку на немецком корабле, на котором их было много. Только, когда наши кончились, мы стали покупали на корабле другие.

Моя мать была одним из самых замечательных пекарей. Она пекла халу длиной около двух с половиной футов ( приблизительно 75 см Прим. переводчика).  Наша семья была большой. Мать всегда пекла две халы, всегда две. В пятницу вечером, когда отец возвращался домой из синагоги, он садился во главе стола, и я часто вспоминаю случаи, когда мать пару раз забыла положить нож на стол, чтобы резать халу, а сказать об этом отец ей не мог, потому что обращаться к другим можно только после того, как будет произнесен брахот ( благословение Прим. переводчика)   И вот после брахота отец на идише резко говорил «мессер»(нож Прим. переводчика).

Подготовка к шаббату была настоящим событием. В доме  тщательно все мыли и убирали, на стол стелили белую скатерть. Моя мать зажигала две свечи bentsh licht (субботние свечи Прим. переводчика), и это было очень красиво. Затем мы все садились за большой стол, который был у нас, и мой отец произносил брахот (благословение Прим. переводчика) над хлебом, нарезал его и давал каждому члену семьи ломтики хлеба, и мы все начинали есть. Мы ели курятину и всевозможные цимесы (сладкое овощное рагу Прим. переводчика)

Песах был потрясающим, большим праздником. Нужно было осмотреть весь дом, тщательно прибраться, сжечь с молитвами весь хамец ( квасные продукты Прим. переводчика).

Мацу к Песаху нельзя было купить в коробках или пакетах. Ее нужно было испечь самим, поэтому женщины собирались в небольшую группу из пятнадцати семей и нанимали действующую пекарню. Булочник вычищал печь, чтобы в ней не было крошек. Так было заведено. Предположим, было десять таких групп. Каждой из них назначался свой день для выпечки мацы. В такой группе все должны были что-то делать: раскатывать тесто и так далее. Был в нашей группе мальчик, который сидел на столе. Это был я. Мне надо было насыпать мерку муки в огромную миску, а мой младший четырехлетний брат наливал туда воду. Строго соблюдалось, что и в каком количестве добавлять. Соль в тесто не клали, только муку, немного воды и всё.

Затем две женщины месили тесто. Длинные столы покрывались чистыми металлическими листами  чтобы маца не касалась дерева, на котором пекарь обычно делал свой хлеб.

Когда на эти столы клали тесто, женщины стояли там со скалками и раскатывали тесто. Маца всегда получалась круглая, потому что квадратную мацу не раскатаешь. Затем приходил мужчина и на раскатанном тесте  валиком с острыми шипами делал маленькие дырочки. Таким образом тесто не поднималось во время выпечки. Затем это тесто на длинной лопате, покрытой маслом, отправлялось в печь. Когда выпечка завершалась, женщина выносила в корзине мацу. На этом завершался день для каждого члена группы.

Выпечка мацы. Источник: Photographing the Jewish Nation Pictures from S. An-sky’s Ethnographic Expeditions.

Для приготовления горячей пищи к шаббату тоже организовывались группы, но поменьше. В шаббат не разрешалось ни готовить еду, ни зажигать спички, и еще много чего нельзя было делать. Так вот, в нашей квартире была очень большая и глубокая печь. Моя мать собирала у нас дома своего рода штаб женщин маленькой группы. Их было, должно быть, десять женщин. В пятницу днем они приносили свою еду в полностью закрытых глиняных горшках с обедами для следующего дня. Моя мать топила дровами печь, а затем чистила ее щеткой или чем-то еще. Все горшки в пятницу днем ставили в печь, затем печь плотно закрывали, и так она оставалась закрытой всю ночь до следующего утра. До прихода мужчин из синагоги, женщины на следующий день приходили и забирали свои горшки. Моя мать доставала горшки из печи и ставила их на пол. Каждая женщина находила свой горшок. Они также оставляли маленькую монету за дрова, которые были использованы. Просто так было заведено. Моя мать не брала плату, как делали пекари-профессионалы. Когда горшок открывали, из него доносились самые аппетитные запахи. В нем было самое вкусное, при этом он был горячим. Я никогда не забуду это.

Политическая атмосфера

Я был слишком маленьким, чтобы почувствовать политическую атмосферу того времени, но разговоры об этом я слышал.

Мой старший брат , Герш Юдель, которого я очень хорошо помню, стал ярым сионистом с момента, как только он смог произнести слова Сион и сионист. В Америке у него в комнате всегда висела фотография красавца Теодора Герцля (основатель Всемирной Сионистской организации Прим. переводчика), стоящего у каких-то перил. Мой брат принадлежал к группе юношей и девушек, которые были сионистами. Фактически, позже, когда мы были в Америке, мы с ним никогда не ладили, потому что я был социалистом, а он – сионистом. Будучи старше меня, он все время как бы подтрунивал надо мной по этому поводу.

Мой второй брат Луи, которого мы звали Ицик Лейб, принадлежал к Бунду. Он был революционером. Ему было, кажется, шестнадцать или семнадцать, когда он вступил в Бунд, точнее в Бунд Юнге, который был в социал-демократической партии ее еврейским молодежным отделением. Моя мать очень переживала и боялась за него.  Брат в своих высказываниях был прямолинейным, каким-то смутьяном в семье. Он, бывало, вскакивал на стол и громко кричал: «Царя!» «Долой Царя!» Ну, а мама чуть не умирала от страха. К счастью, никто больше это не слышал. Вот какой это был парень. А про аресты мы слышали и прочее тоже.

Фрагмент карты Брест-Литовска с жилыми кварталами и интендантским городком.

Армия

Рядом с нашим домом был арсенал(скорее всего, Марголис ошибается; это был не Арсенал, а Интендантский городок. Прим. переводчика). Солдаты производили огромное впечатление не только на меня, но и на других мальчиков моего возраста, с которыми я общался. Казармы располагались в непосредственной близости от нашего дома. Так как их большой двор был все же недостаточно большим, чтобы тренироваться на нем, поэтому солдаты выходили на улицу. Музыки у них не было, зато, конечно, был барабан, чтобы поддерживать ритм. Солдаты маршировали туда-сюда по улице, тренировались, а мы, дети,  обычно четверо или пятеро из нас, всегда шли за ними, подражая строевому шагу. Солдатам это нравилось.

Военным выдавали пайки. Их привозили на грузовике. По-моему, они получали свои пайки на неделю. Хлеб, например. Солдатам была положена  большая круглая буханка хлеба. Получив паек, солдаты выходили на улицу и часть пайков продавали местным по семь копеек за буханку. Это был самый вкусный хлеб, полностью черный хлеб. Он был черный, но прекрасный. Я до сих пор помню его вкус.

А что солдаты делали с деньгами? Они шли в город, покупали себе немного водки и семечки, щелкали их и выплевывали шелуху. Улицы были засыпаны этой шелухой. Это было у них в привычке. И не только у них, но и большинство русских делали то же самое.

А еще у военных в казармах проводились вечеринки, и они приглашали к ним зайти. Там у них звучала музыка. У них были гармошки. Все они были замечательными гармонистами.

В Российской армии, я думаю, так же, как и в большинстве других армий, ни один местный не служил в городе, где он родился. Их посылали далеко от дома и привозили из дальних мест в наш город, так что мы никогда не знали их. Я думаю, что это делалось намеренно, в целях безопасности, ведь власти всегда боятся бунтов или революций .

Моему старшему брату, когда его призывали в армию, должно было быть восемнадцать или девятнадцать лет. Он, конечно, не хотел идти в армию. Так вот, он сделал то, что в России делали в большинстве еврейские парни. Мой брат и еще один парень недоедали и не спали месяц перед тем, как их вызовут. Они не давали друг другу спать больше двух часов. Один бодрствовал, а другой спал. Если один спал больше двух часов, то другой будил его. Ели они мало, фактически морили себя голодом. Итак, мой брат и этот парень к моменту появления на призывном пункте были совершенно худыми и слабыми, поэтому их не взяли в армию. Такие и другие способы, чтобы не попасть в армию, были широко распространено среди евреев.

Соседского парня, который жил в темной комнате в нашей квартире, тоже призвали и  отправили далеко-далеко. Он приехал домой в отпуск и выглядел чудесно, выглядел лучше, чем когда-либо. По его словам, его хорошо кормили. Когда он отслужил свой срок, он вернулся домой. Однажды он сидел на крыльце дома возле арсенала, а мимо проходил офицер. Этот молодой человек был уже в штатском. Я увидел, как он встал и отдал честь при приближении офицера. Он все еще думал, что он в армии. Вскоре его семья переехала и больше я его никогда не видел.

Стирка на реке Буг

Вы удивитесь, что делали, чтобы постирать белье. Ведь в доме не было воды. Зато в Брест-Литовске была одна из прекраснейших рек, довольно широкая река Буг. И раз в неделю, а может быть, раз в две недели, моя мать вместе с другими женщинами ходила к реке, постирать белье. Они бросали белье в речную воду. Когда оно намокало, женщины колотили его о камень или о что-то плоское. Единственное место, где я когда-либо видел что-то подобное и гораздо в большем масштабе, чем на реке Буг, это было в Индии. В Бомбее я увидел, как сотни мужчин и женщин делали то же самое со своим бельем на камнях, что и моя мать и многие другие женщины делала в России, и это напомнило мне о доме.

Когда женщины возвращались домой с чистым бельем, его надо было погладить. Конечно, гладили дома. Это было еще одна работа. Женщины все время работали.

Водовозы набирают воду в реке Мухавец в Брест-Литовске.

Дорога в Америку

Мой отец приехал в Америку первым, и это интересная история. У отца был сослуживец в Брест-Литовске, Збунчик его звали. Он был примерно того же возраста, что и мой отец. Он был вроде бы и неприметным человеком, но он был замечательным парнем, добродушным и чудесным. Будучи холостяком, он скопил немного денег. Именно он подал моему отцу идею, поехать в Америку.

Многие уезжали в Америку, присылали фотографии, показывая, как хорошо они были одеты, красочно рассказывая о славной Америке. Мы также получали письма от наших друзей из Америки. Эти письма  рисовали картину процветания. Из писем создавалось впечатление, что в Америке деньги растут на тротуарах, а улицы вымощены золотом. Так вот, Збунчик уговорил моего отца, и они вместе уехали из России. Конечно, запрета на их выезд из страны не было. Ведь они были уже не призывного возраста, но все же уехать из России было непросто. Границу можно было пересечь, заплатив кому-то что-то.

Мой отец пробыл в Америке год. Вероятно, жил в очень плохих местах, не знаю, где, но он скопил немного денег.

Мы получали от него очень хорошие письма, ободряющие нас, в которых говорилось, что он смог найти работу. Моя мать не полагалась на удачу при следовании из одной страны в другую, как это приходится делать большинству иммигрантов, будь то в Германии или Польше или где-то еще. Она сразу же обратилась к властям в Гродно. Гродно был столицей губернии, на территории которой находился город Брест-Литовск. Мать взяла с собой мою сестру. Других детей она оставила у соседей и поехала в Гродно. Вернулась она уже с паспортом на всех нас, с одним паспортом. Она уменьшила возраст всех детей, чтобы не платить полную стоимость проезда. Моя самая большая потеря в жизни заключается в том, что я не знаю, что случилось с этим паспортом, это было просто сокровище.

Перед отъездом в Америку мама отправила нас к парикмахеру подстричься, потому что мы уезжали примерно через одну-две недели. Надо было хорошо выглядеть, когда приедем в Америку. Мы пошли к парикмахеру, и он нас попросту обкорнал. Я имею в виду, что пейсы ( длинные неподстриженные пряди волос на висках у ортодоксальных евреев Прим. переводчика) были тоже обрезаны.

Мы пересекли гренец, то есть границу на поезде, который был просто идеальным. Поезд остановился в каком-то городе в Пруссии. Там нас изолировали на пару дней, а потом нам пришлось пройти через процесс дезинфекции, где всю нашу одежду окурили и осмотрели нас голыми. В день отъезда нам предстояло получить одежду по другую сторону забора. Она была еще теплой. Потом мы сели на поезд до Берлина.  В Берлине мы переночевали , а на следующее утро сели в другой поезд до Гамбурга, а оттуда на пароходе отплыли в Америку.

Иммигранты на Атлантическом лайнере «S. S. Patricia» 

Я родился в Брест-Литовске…

В книге Владимира Глазова “Симфония еврейского древа Брестчины” ( 2019 год ) среди широких портретных мазков великих и знаменитых имен тех, кто родился в Бресте и его окрестностях, есть совсем небольшая биографическая зарисовка о Джозефе Аароне Марголисе. Хотя в силу своей профессиональной деятельности он был достаточно публичной личностью, информация о нем скупа и лаконична. Родился, работал, умер. Гораздо больше сведений можно узнать о его зяте и внуке. Зять, Лео Рифкин, широко известен в американских театральных и кинематографических кругах, как автор сценариев популярнейших телесериалов ( “Семейка Адамсов”, “Новые приключения Гекльберри Финна” и др. ). А внук прославился, благодаря своей работе в качестве арт-директора  рок-группы Grateful Dead. Но одно ясно, сын бедного еврейского кузнеца из Брест-Литовска, Джозеф Аарон Марголис, сумел выковать свое счастье и занимает достойное место среди тех, кем Брест может гордиться.

Джозеф Аарон Марголис родился 25 декабря 1889 года в Брест-Литовске. Ему было 12 лет, когда семья переехала в Америку, в Нью Йорк.  Где и как Джозеф учился, его биография умалчивает, но зато мы точно знаем, что уже в 16 лет он начал работать помощником библиотекаря в школе социальных наук Рэнд в Нью-Йорке. “Библиотека эта была основана сторонниками социалистической партии США, которые видели одной из главных своих задач всестороннее образование рабочих. Видимо, и сам Джозеф за шесть лет пребывания в ней много чему научился. В 1912 году он перешел на работу в один из крупнейших книжных магазинов Нью- Йорка – Brentano’s, располагавшийся на знаменитой Пятой авеню Манхэттена. В конце двадцатых годов Джозеф Марголис ушел из книжного магазина, чтобы стать коммерческим директором издательства Covici-Friede. Однако издательство, просуществовав около десяти лет, в 1938 году обанкротилось. После чего Марголис вернулся в книжный магазин Brentano’s, ставший для него почти родным. С 1944-го по 1947 год он занимал пост директора Совета этого книжного торгового дома., а в 1945-46x годах Марголис являлся Президентом Американской ассоциации книготорговцев. С 1955-го до выхода на пенсию в 1960-м, Джозеф Марголис был управляющим Центра по Международным делам книжной торговли Ассоциации внешней политики и Фонда Карнеги по поддержанию мира во всем мире…”(В.Глазов “Симфония еврейского древа Брестчины”, стр. 84).

Можно с уверенностью сказать, что Джозеф Аарон Марголис сыграл далеко не последнюю роль в развитие американского книжного бизнеса. Он умер глубоким стариком в возрасте 92-х лет. Свой архив, в котором собраны уникальные фотографии, переписка с выдающимися людьми того времени, документы, рукописи, он  завещал библиотеке Колумбийского университета. Джозеф Аарон Марголис был участником проекта “Устная история”. У него два раза брали интервью. Первое, в 1971 году. В нем он рассказал о своей профессиональной деятельности. А вот через 6 лет после первого интервью, в 1977 году, журналист Клиффорд Чанин попросил Марголиса рассказать о его детстве в Брест-Литовске. Рассказ Марголиса был записан на пленку и размещен на сайте устной исторической библиотеки Уильяма Винера Американского еврейского комитета. Сейчас пленки с записью и транскрипт интервью хранятся в Публичной Библиотеке Нью-Йорка. Эмоциональное, сентиментальное, очень живое повествование старика ярко и подробно описывает то, как жил город в конце 19го века. Нет уже этого города. Нет людей, которые в нем жили, но они оставили нам свои воспоминания, помогающие добавить знаний об истории родного Бреста.

Брест-Литовск. Жилые дома на Новом бульваре. Вдали виден перекресток с улицей Широкой.

Дом

Я родился в Брест-Литовске. Это был относительно большой город. Должно быть в детстве он казался мне намного больше, чем был на самом деле. Но я помню, наверное, сорок пять тысяч из пятидесяти тысяч жителей города были евреи.

Мы жили в довольно большом доме. В нем не было водопровода. Воду нужно было носить в дом из колодца, находившегося недалеко. Не было сантехнических удобств.

В другом конце дома был продуктовый магазин. Его хозяина звали Реб Мейер. Слово «Реб» или «Ров» значило то же, что и слово «господин». У большинства женщин не было денег до получки, и хозяин продавал в долг. У него был странный способ вести учет. Он писал на доске что-то малопонятное, напоминающее чем-то стенографию, но моя мать, которая была очень хорошим математиком, держала всё в уме и знала сумму долга.

На улице было всякое. Я имею в виду, что она была не очень чистая, особенно переулки никогда не были чистыми. Я столкнулся с этим в Неаполе, когда зашел в итальянское гетто.

В наш дом заходили соседи. Телефонов и звонков на дверях не было. Сосед приходил и все. А если он заходил во время обеда, то слышал «эссен», что означало «Заходи, поешь с нами». Но ответ был “Essen. Shainen dank” (большое спасибо, есть не буду). Так было заведено, и они заходили в любое время, когда хотели.

В городе у нас были друзья и много родственников. Рядом жила сестра моего отца, и я довольно часто навещал ее. У нее была дочь, очень красивая девушка, которая делала папиросы. Она не работала на фабрике, она брала работу домой, и у нее была маленькая машинка, на которой она делала папиросы, а я сидел там и смотрел, как она так быстро их делала, напевая при этом.

Изготовление папирос. Источник: Photographing the Jewish Nation Pictures from S. An-sky’s Ethnographic Expeditions.

Квартира

Думаю, в доме было несколько квартир. У нас была угловая квартира, выходившая на улицу, которая называлась Брайтегассе, Широкая. Улица была немощеной. По ней протекала канава. Такую я видел в Иране еще десять, двенадцать лет тому назад.

Могу по памяти нарисовать план квартиры. Там была кухня, большая комната, еще одна большая комната и темная комната с окном над дверью, через которое проникал свет из соседней комнаты. Вот и все. В квартире жили три семьи, то есть в одной нашей комнате вынуждены были жить восемь детей и двое родителей.

 Это была большая угловая комната с окнами на улицу. Нашу комнату мы назвали то столовой, то гостиной, то спальней. За столом наша семья выглядела большой. У нас была подвесная лампа, которую мы могли поднимать и опускать. Ее купил мой отец. Он захотел купить именно такую необыкновенную лампу, так как его место в синагоге было на первом ряду. Все соседи приходили посмотреть на нее. Следующая комната была отделена печью, которая обогревала всю квартиру. Ее снимала супружеская пара, у которой не было детей. Жена занималась пошивом одежды, и две мои сестры научились у нее шить. Там же они и работали, не выходя из своего дома. Муж этой женщины был одним из самых замечательных людей, которых я могу вспомнить из детства. Летом он работал маляром, а зимой переписывал Тору на пергаменте. У него были перьевые ручки. Это было просто чудо. Он брал меня за руку и приводил к себе в комнату, потому что видел, что мне интересно то, что он делает. Я сидел там и смотрел, как он пишет Тору. Он был рыжеволосым, очаровательным парнем и смотрел на меня так, как будто я был его собственным ребенком. У этой пары не было детей.

В дальней темной комнате, куда свет проникал только через окно над дверью, стояли швейные машинки. Там жили трое: муж с женой и их маленький сын, который, когда он вырос, пошел в армию. Мужчина был большим, грузным, рослым, из тех, что описаны у Шолома-Алейхема, как ам-хаарец ( в разговорном иврите обозначает необразованного человека, грубого невежду Прим. переводчика). Он работал носильщиком, переносил разную поклажу для людей, а его жена занималась приготовлением еды и заботилась о сыне.

Кухня была общая на три семьи, с большой печью, в которой каждая семья готовила себе еду. Все семьи готовили отдельно и ели отдельно.

Семья в доме около печи. Фотограф Сержпутовский А.К.

Когда сейчас я слышу нарекания о том, как сейчас в России живут бедняки, меня это возмущает, потому что не может быть большей тесноты, чем та, в которой жила моя семья. Ведь все в моей семье жили в одной комнате и еще рядом две другие семьи. Я действительно никогда не испытывал подобную тесноту.

Насколько я помню, в нашей комнате было три кровати. Мы с братом спали на одной кровати, две сестры спали на другой. Некоторые из нас спали на полу, в буквальном смысле на полу. Летом было хорошо, потому что за исключением дождливой погоды мы спали на открытом воздухе.  Зимой мы спали вчетвером в одной постели. Иногда у нас оставались на ночь гости. Не помню, куда мы их укладывали, возможно на кухне.

Когда рождался ребенок, не было колыбелей, которые качают на полу. Может и были, но таких в России я вообще не видел. В тесноте, в которой мы жили, люльку подвешивали на четырех веревках  к потолку. Когда ребенок начинал плакать, его колыхали. Я видел это во многих домах и у себя дома тоже. Я хорошо помню, когда мне было четыре года, и мой младший брат начинал плакать, моя мать просила: «Киндер, дети, покачайте его» или «Поколыхайте его». Брат это слышал так часто, что потом, когда он начинал плакать, он сам себе говорил: «Киндер». Так тесно было, потому что не было отдельных спален для детей или чего-то подобного. Скученность была частью нашего быта, и я хорошо запомнил эту люльку, свисающую с потолка.

Отношения между разными семьями, жившими так близко друг от друга, были прекрасными, отличными. Моя мать вела себя очень дипломатично, относилась к соседям по-доброму. Конечно же, переписчик Торы,и его жена тоже были действительно очень хорошими людьми. Это именно то, что возвращает меня в детство. У меня было хорошее детство.

Подготовка к празднику Пейсах. Источник: Photographing the Jewish Nation Pictures from S. An-sky’s Ethnographic Expeditions.

Отец

Мой отец был кузнецом. Я бы сказал, скорее мастером по металлу. Он был очень ловок; он мог смастерить, что угодно. Когда мне исполнилось примерно шесть лет, я стал приносить ему обед. Он работал один у наковальни с железом, которое он доставал из огня. Железо было раскаленное. Отец сгибал его щипцами так легко, что мне было просто удивительно наблюдать за ним. Я никогда не видел, чтобы отец подковывал лошадей. Не думаю, чтобы он вообще этим занимался, потому что он был  слишком хорошим и изобретательным мастером. Отец учил людей, у которых он работал, как использовать инструменты, чтобы упростить и удешевить работу.

Я уверен, что он не зарабатывал много денег. Если я правильно помню, у него выходило около десяти долларов в неделю. Это то, что я слышал.

Отец был религиозен. У него было даже свое место в синагоге, как правило, рядом с большими шишками, и я помню, как я всегда сидел рядом с ним.

Кузнец. Источник: Photographing the Jewish Nation Pictures from S. An-sky’s Ethnographic Expeditions.

Мать

Моя мать была очень красивой и одной из самых мудрых женщин, которых я когда-либо знал, хотя она была, я бы так сказал, неграмотной. Ей нравилось быть активной. К ней все время приходили люди за советом. Приходили не только родственники, но и друзья. Она знала способы, как привлечь и расположить к себе людей.

Ей приходилось заботиться о куче детей. Все мы были разного возраста. Она отправляла нас кого в хедер, кого на работу или туда, куда  нужно было идти. Она готовила всем завтрак, ужин. Ей приходилось ходить за покупками, стирать одежду.

Когда мой отец приходил домой, он должен был хорошо поесть. Хотя он был не из тех, кто мог стукнуть по столу, но и мать всегда очень хорошо готовила. После обеда девочки мыли посуду. Они уже были достаточно большими, чтобы это делать.

Мать, бывало, сидела и вязала носки для детей. Это было время не такое, как сейчас, когда все смотрят телевизор, слушают радио. Тогда мы все сидели и разговаривали друг с другом, а у моей мамы, представьте себе, хватало времени сделать всю ее работу по дому. Поэтому, когда она приехала в Америку, она говорила: «Я этого не понимаю, почему все тут на жизнь жалуются?».

Моя мать была  мудрой, прекрасной женщиной. Если кто-то из нас, детей, плохо себя вел, она не говорила об этом моему отцу, пока он не пообедал. Она объясняла это тем, что если она скажет ему об этом до обеда, то он может не получить удовольствие от еды. Иногда отец наказывал нас, но мягко. Я мало что помню, чтобы меня лишили чего-то. Помню, мама рассказывала мне историю, что однажды я пришел домой из хедера (начальная еврейская школа Прим. переводчика), открыл шкафчик, где обычно была еда, а мать сказала: «Там ничего нет».

Женщины и дети. Фотограф Сержпутовский А.К.

Дети

У моих родителей было девять детей. До моего рождения родились два брата и две сестры, а после моего рождения еще два брата и две сестры. Я появился на свет в середине. Мой самый младший брат родился в Америке. Он пошел по обычному американскому пути:  получил юридическое образование. Правда, после окончания университета он не стал юристом. Вместо этого он занялся театром и киноиндустрией.

Все мальчики, кроме моего младшего брата, родившегося в Америке, носили двойные имена. Моим старшим братом был Герш Юдель, моим следующим братом был Ицик Лейб. Я появился позже. У меня было имя Иосиф Аарон. Младшего брата, которого уже нет в живых, звали Хаим Пинхас, а самого младшего брата, родившегося в Америке, звали Авраам. Видите, все это были практически библейские имена.

Мой старший брат был плотником. Когда он приехал в Америку, он стал учителем, а затем дантистом. Младший брат Ицик Лейб был портным, мужским портным, и он шил для себя и для нас прекраснейшую одежду, просто чудесную одежду.

Однако у девочек были только одиночные имена. Старшая была Эстер, следующая Ева, потом была Ревекка, а потом последней родилась Злата. Злата — это не еврейское имя, но, вероятно, это было очень распространенное имя.

Две мои сестры, которые появились после меня, были швеями.

В семье все помогали друг другу, хотя каждый при этом занимался своим делом. Мой младший брат был моим другом. Видите ли, в большой семье дети выбирают себе друзей. Он был моим приятелем, я брал его за руку, и мы гуляли в гойшерском (нееврейском Прим. переводчика) районе, чтобы показать ему сады, яблони и так далее. И мы бродили по этому очень тихому району, слушали, как играет пианино, и так далее. Однажды осенью перед нашим отъездом в Америку мы шли мимо сада. Женщина в саду жестом подозвала нас и поинтересовалась — мы немного понимали по-русски — не зайдем ли мы за яблоками, показывая на деревья. Мы зашли туда. Я залез на дерево, а мой младший брат стоял внизу с корзинами. Мы работали там около часа или чуть дольше. Нам заплатили немного денег, я не помню точно, сколько это было. Наверное, несколько копеек. Мы наполнили пару корзин фруктами и принесли их домой.

Повитуха и дети, которым она помогла появиться на свет. Источник: Photographing the Jewish Nation Pictures from S. An-sky’s Ethnographic Expeditions.

Продолжение следует…

Уроки австрийской истории

22 октября 2021 года в Доме Истории Музея Нижней Австрии в г. Санкт-Пёльтен состоялась презентация обновлённой и расширенной той части постоянной экспозиции,  которая охватывает далеко не однозначный, до сих пор до конца не осмысленный и по-прежнему очень болезненный для Австрии период истории страны: 20-40е годы. Это зарождение австрийского фашизма в 20е годы, потом полная победа немецкой нацистской идеологии в 30-е годы, а затем сознательный и единогласный выбор народа отказаться от суверенитета и присоединиться к Германии, превратившись в придаток с названием Остмарк.  Почему австрийцы так старались угодить новому режиму и стать его ярыми апологетами? Почему австрийцы, опережая немцев, выполняли все приказы властей, были инициаторами всего, что касалось арестов, гонений, отправок в концентрационные лагеря, «ариаизации» и «очистки» от всех, кого нацистский режим рассматривал, как не имеющих право ни на что. На жизнь в том числе.  

Листовки, призывающие австрийцев голосовать за присоединение к Германии. Дом Истории, Санкт-Пёльтен.

Целью этого раздела экспозиции является не только демонстрация политических и социальных событий, происходивших в стране, но и попытка показать на примере историй жизни отдельных людей, их персональных свидетельств и воспоминаний то, что происходило с обществом. Какие соблазны или угрозы режима повлияли на массовое сознание и привели к трагическим последствиям? Было ли сопротивление? Если было, то в какой форме? Как Вторая Мировая война повлияла на жизнь как жертв, так и преступников режима? Личные фотографии и документы рассказывают трагические истории конкретных людей: насильственная эвтаназия «неполноценных», концлагерь и казни за инакомыслие в любых проявлениях при полном отсутствии судебно-правовой системы, депортация в лагеря смерти всех евреев и цыган. И все это происходило не где-нибудь в Тимбукту, а на знакомых улицах, в каждом  доме и всего несколько десятилетий тому назад.

Культ фюрера и нацистская пропаганда проникли и охватили все слои австрийского общества от мала до велика. Дом Истории,  Санкт-Пёльтен

В нынешней экспозиции также появился новый раздел, демонстрирующий,  как нацисты вкупе с местными коллаборационистами «наводили порядок» на оккупированных территориях. Именно для этого раздела постоянной экспозиции в качестве не только иллюстрации, но и достоверного подтверждения, были выбраны 5 рисунков В.Н. Губенко, на которых изображены трагические эпизоды нацистской оккупации Бреста. Присутствие в экспозиции одного из лучших музеев Австрии рисунков с «Брестской темой» – это замечательное событие. Учитывая то, что Дом истории представляет собой не только инновационный музей, но также является центром современных научных исторических исследований, обладающим уникальной коллекцией архивов, документов и экспонатов, можно надеяться, что некоторые моменты истории Бреста, непосредственно связанные с Австрией ( а они таки имеются), станут предметом изучения и возможных совместных проектов.

5 карандашных рисунков В. Губенко, на которых изображены трагические моменты оккупации Бреста. Дом Истории, Санкт-Пёльтен.

На презентации обновлённой постоянной экспозиции мы впервые увидели несколько «говорящих» экспонатов, среди которых выставлен кожаный ремень Вальтера Фантла. Казалось бы, просто старый ремень. Но для его хозяина ремень оказался единственной вещью, оставшейся от трагического прошлого, памятью и талисманом, с которым он не расставался всю свою долгую жизнь.

Кожаный ремень в руках Вальтера Фантла

Вальтер Фантл родился в 1924 году в еврейской семье в пригороде Санкт-Пёльтена. Отец Вальтера владел магазином, который сейчас у нас назвали бы «1000 мелочей». Сразу же после аншлюса магазин был конфискован, дом отобрали, а всю семью депортировали в Вену и поселили в одной из так называемой «сборных квартир». Чтобы угодить фюреру, австрийцы уже в первые дни аншлюса обьявили о том, что в кратчайшие сроки сделают Австрию „judenfrei“. Обещание, данное фюреру, они с успехом выполнили, создав ужасную, но эффективную систему депортации больших групп людей в гетто, лагеря смерти и места убийств. Даже Гейдрих и Кальтенбруннер, принявшие в марте 1938 года в венском отеле “Регина” далеко идущие решения о полной конфискации еврейской собственности, будут удивлены той одержимостью, с которой местное население расправилось с 170 тысячами евреев, проживавшими в Вене в марте 1938 года. Уровень насилия, направленного против них, намного превосходил все, что имело место при антисемитских беспорядках в самой Германии, начиная с 1933 года. Австрийская модель “решения еврейского вопроса” станет образцом для выполнения подобных “задач” на всей территории Третьего Рейха. 

Сначала всех австрийских евреев в приказном порядке переселили из родных мест в Вену. Причем, в специально отведённые дома, квартиры, школы, которые находились в тех венских районах, где исторически проживали евреи.

В Вене во многих местах можно увидеть около домов такие металлические таблички. В отличие от других стран, где похожие квадратные знаки называются «штольпенштайн», в Австрии они носят название «камни памяти» и монтируются в тротуаре около тех домов, где жили погибшие в лагерях смерти. Чтобы прочитать имя, надо склонить голову. Так, кто вольно или невольно, но чтит память погибших. Тюркенштрассе, 31. 9й район, Вена.

В начале 41го года началась организованная массовая депортация. Почти каждый день с вокзала Аспанг уходил эшелон, в котором находились не менее одной тысячи человек. Эшелоны уходили на Восток: Терезиенштадт, Освенцим, Малый Тростинец…. Всего из Вены было депортировано 48 953 еврея. Выжили из них только 1073 человека.

Место, где находился Aspangbahnhof. С 1939 по 1942 год здесь осуществлялась депортация евреев. Вокзал находился в центре города, поэтому регулярная еженедельная депортация около тысячи евреев одновременно не осталась незамеченной и приветствовалась населением.

В 1977 году здание вокзала было разрушено. Территория долго оставалась просто пустырем, и только в начале 2000-х она была объявлена зоной городской застройки для квартир, офисов и зеленых насаждений под названием «Еврогейт». Сегодня о мрачной истории этого места напоминают не только вывеска «Место жертв депортации» и памятный камень, но мемориал, открытый осенью 2017 года: символические рельсы уходят в печь крематория.

Среди переживших Холокост оказался и Вальтер Фантл.  Всю семью Вальтера сначала отправили в концентрационный лагерь Терезиенштадт, а в 1944 году Вальтер и его отец были переведены в Освенцим. Отца сразу отправили в газовую камеру, а Вальтер смог пережить ужасы лагеря, пройти Марш Смерти и дождаться освобождения. Он считал, что в этом ему помог кожаный ремень, ставший для него талисманом. Вальтер был уверен, что пока ремень у него, с ним ничего не случится. Ему не раз предлагали обменять ремень на хлеб или что-то, что очень ценилось в жутких условиях концлагеря, но Вальтер отказывался от любых предложений. Он сберёг ремень, по которому мы можем увидеть, как менялся внешний облик его владельца: последние дырочки Вальтер пробил на ремне, когда весил 37 килограмм. Вальтер Фантл был не только выжившим свидетелем Холокоста, но и одним из немногих, кто после освобождения вернулся в Австрию. Его никто не ждал. У него ничего не было, и никто ему ничего не вернул. Послевоенное австрийское общество изо всех сил старалось изобразить из себя жертву, хотя выходцы из Австрии составляли непропорционально большую долю нацистского репрессивного аппарата Третьего рейха – 14% персонала СС и 40% в лагерях смерти. При этом доля австрийцев в общем населении «Великой Германии» была всего 8%. Президент Австрии Александр Ван дер Беллен, выступая на церемонии по случаю 80-летия аншлюса, сказал, что «австрийцы были не только жертвами, но и исполнителями преступлений, зачастую на руководящих позициях».  Свыше 1,2 млн. австрийцев (солдаты и офицеры) воевали на стороне гитлеровского рейха. Среди самих австрийцев расхожи два таких черновато-ироничных анекдота:

– Знаешь, Австрия – это такая страна, которая убедила весь мир, что Бетховен был австриец, а Гитлер – немец.

– Австрия – это как женщина, которая сначала получила все преимущества брака по расчету, а потом выставила себя жертвой изнасилования.

Вальтер Фантл остался жить в Вене. Женился. Работал. Никогда не делился воспоминаниями о пережитой трагедии. Татуировку номера на руке заклеивал пластырем, чтобы не вызывать лишних вопросов. И очень берег свой старый кожаный ремень. Его историю узнали случайно. Стали приглашать на встречи, снимать фильмы, брать интервью, даже написали книгу. Он приходил, рассказывал, всегда брал с собой ремень, но никогда никому не давал его даже на короткое время. Вальтер Фантл скончался в 2019 году. Самое дорогое, что у него было, свой старый кожаный ремень, он завещал Дому истории в Санкт- Пельтене.

«Рассказанная история»: ремень Вальтера Фантла в Доме Истории . Санкт-Пёльтен.

Последние десятилетия Австрия может стать примером не только в процессе преодоления нацизма, но в борьбе с неонацизмом. Антисемитизм, радикальный национализм, ксенофобия, расизм не исчезли и вряд ли порадуют разумную часть человечества своим исчезновением в ближайшем будущем. Но это не означает, что с этим надо смириться, ведь их жертвой может стать любой, независимо от вероисповедания, цвета кожи, политических взглядов, да впрочем, из-за всего, что не будет укладываться в “установленные рамки”. Австрийские политики различных уровней и политической ориентации принимают участие в мероприятиях поминовения жертв нацизма. Различные правительственные и неправительственные общественные организации, учебные заведения регулярно проводят информационные компании и образовательные мероприятия, делая это современно, доходчиво и с душой. У австрийцев нет безымянных жертв нацизма. То и дело в Вене около домов появляются “камни памяти”, на которых выбиты имена живших в этих домах людей и погибших потом в лагерях смерти. Скоро в центре Вены откроется мемориал, где на гранитных плитах будут выбиты имена всех 64 259 убитых австрийских евреев. Стена Холокоста с именами, а не с безликими цифрами, это не только память о человеке. Это ещё и способ вернуть массово невинно убиенным частичку их личности, частичку идентичности и часть достоинства. Австрийский опыт свидетельствует о том, что в принципе даже тяжело больное общество способно выздороветь. И в этом процессе очень важную роль играют такие центры, как Дом Истории Музея Нижней Австрии в городе Санкт-Пёльтен.   

Научный руководитель и директор Дома Истории Музея Нижней Австрии, доктор философии Кристьян РАПП. Благодаря деятельности Кристьяна Раппа и его талантливой команды, Дом Истории в Санкт-Пельтене стал настоящим интерактивным музеем, центром многих инновационных проектов, исторических изысканий и местом проведения уникальных выставок.

Natalia LEVINE 

Удивительная история о «Лейке» брестского фотографа Арона Розенберга, рассказанная его сыном

Арон Розенберг. Фото из документа.. 

До прихода Советов в Брест в 1939 году Арон Исаакович Розенберг имел здесь свою фотостудию «Эра» на ул. 3 Мая (ныне Пушкинской), д. 13, а затем работал в фотоартели областного промсоюза. О том, что произошло с отцом в этот период, поведал его сын Гарри Розенберг в книге «Лейка и другие рассказы», опубликованной в Австралии.

Вторая мировая война начинается

Это был сентябрь 1939 с его недолгим сражением. Один только раз наш маленький город Брест в Восточной Польше бомбили Luftwaffe – военно-воздушные силы Германии. Молва гласила, что хорошо нацеленные бомбы упали около гостиницы, где немногим ранее члены польского правительства остановились ненадолго для еды и отдыха на своём пути к румынской границе. Они в конечном счете добрались до Лондона, в то время как остальная часть беглецов была брошена, чтобы расхлебывать кашу. Это оказалось то ещё блюдо!..
Фронт дошёл до нас некоторое время спустя, но даже тогда это был не более чем гул канонады в обмене орудийным огнем между немцами, которые окружили город, и польским гарнизоном в Брестской крепости. В течение двух дней снаряды с воем носились над нами, ложась в отдалении. Вскоре после того, как орудия затихли, наблюдалось тревожное волнение в городе: люди кричали и исчезали за воротами и дверными проемами. Магазины быстро позакрывались. И затем, глядя вниз из окна на опустевшую улицу, мы увидели продвигающиеся неуклонно танки и грузовики, а также мотоциклы с колясками, вихляющиеся из стороны в сторону. Серо-стальные шлемы и мундиры, все в отличном порядке. Зловеще подгадав время, немецкая армия вошла в наш город накануне Йом Киппур, судного дня.

Временная отсрочка

Мало что случилось в последующие дни. Постепенно люди снова появились на улицах. По городу прошёл слух, что все евреи должны будут собраться в районе рынка для важного объявления. Немцы нашли уважаемого старейшину общины, говорившего на немецком, человека по фамилии Бегин, который перевел объявление огромной толпе. С того места, где мы стояли, сообщение невозможно было услышать, но мы узнали позже, что речь в нем шла о том, что мы будем продолжать жить нормально и что немецкая армия скоро уйдет, поскольку территория должна отойти к красной армии в ближайшем будущем.
Нам не дано было знать, что это было только временной отсрочкой, и что менее чем через два года этот пограничный город первым попадёт в руки врага в еще одной войне, и что нацистские танки снова прогромыхают по его мощеным камнями улицам. Также любой из нас не мог даже вообразить, когда мы стояли на рынке теплым сентябрьским днем, что в октябрьский день, три года спустя, вся еврейская община Бреста, более 30.000 душ, будет безжалостно убита нацистами. И никому среди толпы, которая теперь слушала этого худого, седого человека, читающего сквозь свои очки-пенсне, не могло прийти в голову, что его сын Менахем станет премьер-министром суверенного государства Израиль приблизительно сорок лет спустя. Да и сам я вряд ли предполагал, что по прихоти судьбы наша собственная семья избежит участи наших 30.000 братьев, уже обреченных потому, что они попали в ловушку географии и истории, из которой не было никакого спасения.

Красная армия пришла

Брест успокоился и зажил как почти советский город, его новый политический статус уже ощущался в каждой сфере деятельности. И нигде это не было более очевидно, как на улицах, где красноармейцы и гражданские функционеры прочесывали магазины, деловито скупая любые товары, на которые они могли наложить лапу. Самым высоким и наиболее желанным призом были часы “CYMA”.

 Русские были помешаны на всех часах, но “CYMA” были фаворитом. Наиболее частым вопросом от военного был: «Часы есть?». За этим и подобными запросами всегда следовало: «У нас всё есть». Это предназначалось для того, чтобы произвести впечатление, что в России нет нехватки ни в чём. Мы подозревали, что солдатам промыли мозги их политруки, чтобы они продолжали, как попугаи, бессмысленно повторять это предложение в надежде, что это может одурачить местных жителей, которые, видя их яростную торговлю, могут начать не доверять ценности рубля и, возможно, догадаться насчёт того то, на что походила жизнь внутри «реального» Советского Союза. Между прочим, это сделало нас всех еще более подозрительными, поскольку мы наблюдали, как всё, на что падал взгляд, выносилось из магазинов людьми, которые продолжали повторять, что “у нас всё есть».
В конце концов это предложение стало расхожей шуткой, и местные жители использовали его, на настоящем русском языке, но в отрицательном смысле. Подходишь к  незнакомцу на улице прикурить: «Извините меня, у Вас есть спички?». «У нас всё есть» в ответ означало, что у незнакомца не было спичек. Или чего-нибудь еще, что попросили. Власти скоро дали понять, что нельзя шутить таким образом безнаказанно. В городе Львове было запрещено использование этого выражения. К тому времени, когда владельцы магазина и ремесленники поняли, что они продавали ценные и незаменимые товары за ничего не стоящие деньги, город был почти вычищен, и всё, что не было «продано», был хорошо спрятано, предпочтительно в другом месте, поскольку этот период был отмечен увеличением внезапных обысков, а также воровством. Вскоре все частные магазины и фирмы были заменены государственными магазинами, которые редко предлагали что-нибудь стоящее, а в тех редких случаях вырастали длинные очереди. К тому времени «выборы» были проведены, и Брест стал действительно советским городом.

Русский офицер и Лейка

Примерно в это время Леонид Афанасьевич Спасский, полковник государственной безопасности, таково было его звание в НКВД, вошел в наши жизни. Это была совершенно случайная встреча. У моего отца, профессионального фотографа, была маленькая студия и мастерская в городе и, после поглощения Бреста русскими, ему было разрешено управлять всем этим как частнику-кустарю, работающему на себя. В это время он привлек многих русских клиентов, главным образом офицеров, у которых были фотоаппараты, и, пользуясь наличием фотоплёнки и услуги по проявке и печати, к которой они не были приучены, они щелкали фотки от души и завалили папу работой. У большинства из них были фотоаппараты ящичные или с мехами, но счастливчики, как правило, офицеры, использовали 35-миллиметровые фотоаппараты, называемые ФЭД.
ФЭД был советской версией Лейки, но плохой.

 

У полковника Спасского имелся новый ФЭД, он также имел обыкновение приносить свои плёнки в мастерскую папы для проявки и печати. Он был довольно-таки умелым фотографом-любителем и любил обсуждать результаты, но его проблема состояла в том, что он ожидал слишком многого от своей ограниченной оптики. Он слышал о немецкой камере Leica, которая, как говорили, сильно превосходила ФЭД, но он никогда не видел её. Моему отцу принадлежала почти совершенно новая Leica, которую он купил для своего бизнеса как раз перед войной. Однажды днем он вывел Спасского на улицу и позволил ему сфотографировать один и тот же объект этими двумя фотоаппаратами. Когда готовые отпечатки сравнили, Спасский немедленно понял, что слышанное им о Лейке было полной правдой. С тех пор завладеть ею стало его жгучей навязчивой идеей.

Полковник Спасский был дотошным человеком и очень разборчивым относительно того, что он приобретал. Он не гонялся за CYMA. Я заметил, что у него уже были швейцарские часы. Это были Patek Philippe. Он, очевидно, хорошо разбирался в часах. Простые солдаты знали только о CYMA, единицы слыхали об Омеге. Никто вообще не спрашивал о Tissot или Longines, уже не говоря о Patek. Но полковник носил те же самые часы, что короли и принцы. Он сказал папе в шутку, что это стоило ему меньше, чем он бы заплатил за CYMA.

Его мундир тоже был уникальным. Сделанный на заказ, вероятно, совсем недавно, он был не из дома, как и его сапоги не были советского происхождения. Он был образованным человеком, весьма высоким, красивым, ему было под сорок. Его тонкое, бледное лицо было клинообразным и гладко выбритым  всякий раз, когда я его видел. Его волосы были бледно-соломенного цвета, совершенно прямые, с пробором посередине. У него была приятная улыбка, но глаза вызывали у меня тревогу. Они никогда не улыбались вместе с остальной частью его лица, а в их синей глубине был странный холодок. Я не мог объяснить того чувства, которое испытывал относительно его, но намного позже, после нескольких встреч с другими НКВДшниками, я начал связывать этот взгляд с особым родом жестокости.
Со дня встречи полковника с Лейкой он не оставлял моего отца в покое. Сначала он постоянно просил отыскать такую же для него. Папа объяснял, что не было ни одной, о которой он бы знал, что в нашем городе они никогда не продавались в магазинах и что сам он должен был заказать её из Варшавы перед войной. Спасский утверждал, что их должно быть несколько в городе, у богатых людей, надо только найти. Разве отец не помнил клиентов, которые приносили 35-миллиметровые плёнки на обработку перед войной? Папа терпеливо объяснял, что перед войной он только руководил студией фотопортрета и не занимался печатью и проявкой. Те немногие из уличных фотографов, которые использовали «лейки», делали свою собственную работу. Отец не знал никого из них по имени, и они не работали на улице с тех пор, как у одного из них конфисковали его фотоаппарат “временно», больше его он не увидел.
После приблизительно месяца бесполезных поисков полковник изменил свою тактику. Он начал изводить отца, чтобы тот продал ему свою Лейку: “Я дам  Вам два ФЭД и 500 рублей. 700 рублей…». Положение начало становиться неловким. Полковник стал очень дружелюбным к тому времени, принося нам подарки, когда доставлял свои плёнки на проявку, — обычно водку (которую отец не пил). Он настаивал на том, чтобы познакомиться с семьёй, и был у нас дома на ужине несколько раз. Но чем настойчивее он становился, тем тверже, хотя и вежливо, мой отец отказывался: “Это — мой рабочий инструмент, полковник. Большей частью я зарабатываю на жизнь этим фотоаппаратом». Но доводы и выгодные предложения не прекращались.

Начались аресты…

Тем временем тревожная атмосфера окутала город. Люди, чьи-то друзья и знакомые начали исчезать. Горожане знакомились с ужасом стука в дверь ранним утром. Члены Польской Коммунистической партии, сионисты, учителя, бывшие государственные служащие, богатые владельцы магазинов и лидеры общины, также как и простые люди без какого-либо политического, общинного или коммерческого прошлого были среди целей. Казалось, не было никакого шаблона, стандарта, по которому арестовывали, и именно эта произвольность пугала людей. Любой мог стать следующим.

В конце концов даже наша семья не избежала этого страшного удара. Он пришёл рано утром в марте 1940. Это были офицер НКВД и два вооруженных солдата. Их первым действием был вызов управдома, который должен был исполнить роль свидетеля и в конечном счете зафиксировать подписью, что все происходило в соответствии с законом. Дом был полностью обыскан, но только несколько незначительных документов и фотографий были взяты, и даже квитанция была выписана. Но шок поджидал в конце, когда моему отцу приказали одеться (это было 2:00 утра, и мы были все в наших халатах). Затем документ был зачитан, чтобы проинформировать его, что он взят под арест и что обвинения ему будут предъявлены. Их сущность не была упомянута. Были слезы и протесты, но они оказали мало эффекта на вторгшихся. Когда они вышли, то забрали моего отца с собой. Мы увидели его снова лишь спустя два года.
Дни проходили, заполненный написанием обращений различным персонам и посещениями тюрьмы и управления НКВД в попытке узнать, что происходит, в чем заключались обвинения, и безуспешными попытками передать продукты арестованному. Все запросы натолкнулись на кирпичную стену и то же самое заявление: никакой информации, никаких писем, никаких передач, никаких контактов вообще, пока расследование не завершено.
С первого дня после ареста отца мы попытались определить местонахождение нашего друга-полковника. Но Спасский исчез. Никто, казалось, не знал его или что-нибудь о нем. У каждого отдела в НКВД, куда бы мы ни обращались, был один и тот же ответ: не здесь, попробуйте в каком-нибудь другом секторе. В конце концов мы сдались, предполагая, что полковник, вероятно, убыл и его больше нет в Бресте, он забрал с собой нашу единственную надежду на то возможное спасение или, по крайней мере, помощь папе. И так мы успокоились, чтобы ждать до конца расследования, когда мы могли бы узнать что-то об обвинениях и что может случиться с отцом. Для нас этот день так и не наступил.

Ночной визит

Спустя месяц после ареста отца у нас был другой стук в дверь в 1:00. Такая же самая компания стояла в прихожей, когда мы открыли дверь: управдом, офицер и два вооруженных солдата. Только на сей раз офицером был полковник Спасский.
“Леонид Афанасьевич!» – я приветствовал его, как пропавшего дядю, спасителя в трудную минуту. Бросился  к нему, чтобы взять его руку. Солдат выставил свою винтовку: назад! Полковник не сделал ничего, чтобы остановить его. Я замер, и затем внезапно мои слова вырвались потоком. Знает ли он, что мой отец арестован почти месяц назад, что мы искали полковника и не могли найти его нигде, не было никого, к кому обратиться, мой отец был невиновен, невиновен…

Я вдруг остановился, осознав тот факт, что Спасский никак не отреагировал, и тут в один миг понял: он знал. Все время знал. И когда я всмотрелся в его лицо, то увидел там нечто новое: его выражение теперь совершенно соответствовало ужасному холоду его синих глаз. Улыбчивое лицо, которое с нашей первой встречи я так и не смог совместить с этими глазами, исчезло. В новом лице все было в совершенной гармонии, и это пугало.
“У нас есть ордер на обыск квартиры, – сказал он бесцветным официальным голосом. Пожалуйста, сидите на стульях у стены». Кивнул солдатам, которые расставили стулья. Мы сели, и они занялись своим делом в полной тишине. Закончили менее чем через час и возвратились к полковнику. Пошептались, затем полковник повернулся к моей матери:
“Где Лейка?». Мать посмотрела на меня. Лейка была спрятана в укромном уголке в платяном шкафу, который пропустили «искатели». Отца тревожили учащающиеся случаи воровства, и он всегда приносил фотоаппарат домой после рабочего дня. Он искусно соорудил небольшой тайник для него, и аппарат был там, начиная с его ареста. Теперь вопрос был задан, и мы были беспомощны против этого человека, о котором мы когда-то думали как о друге.
“Достань его для полковника», – сказала мне мама. Когда я готовился встать, один из солдат подался вперед с винтовкою наготове. На сей раз полковник остановил его: “Иди с ним.» Солдат последовал за мной в спальню, и я вытащил фотоаппарат. Его кожаный чехол, гладкий и теплый при  прикосновении, все еще пахнул как новый. Вернувшись в гостиную, я вручил Лейку Спасскому. Его лицо загорелось, но отнюдь не приятным образом. Когда я сидел рядом со своей матерью, слезы стекали по моему лицу. Полковник, казалось, не был слишком заинтересован, хотя избегал моих глаз.
“Я выпишу вам квитанцию, — сказал он. — Мы не воры.» Достал чистый лист бумаги из своей сумки-планшетки и что-то написал на нём. Я понял, что он не использовал официальный бланк вроде того, который нам дали за вещи, взятые во время ареста моего отца. Полковник встал, взял другой документ из своей сумки и зачитал его нам.

Мы высланы

“В соответствии с приказом №… выданным…  я сообщаю вам… в присутствии… по требованиям пограничной безопасности… нежелательные элементы… транспортировка в Советский Союз… разрешенный размер багажа, 100 кг на человека… вступает в силу немедленно…»
Нас депортируют. И он не оставил никаких сомнений в части того, что решение “вступает в силу немедленно «. Подгоняемые солдатами со знакомым «давай, давай», моя мать и я при помощи наших кузенов, беженцев из Варшавы, которые жили с нами, упаковали то, что было самым полезным или ценным. Меньше часа спустя, когда рассвет занимался, мы наспех попрощались и были уже на грузовике, спешащем на железнодорожный вокзал, где нас быстро загрузили в теплушки, переделанные вагоны для перевозки скота, для долгого путешествия на восток.
Мы не знали в этот момент шока и замешательства, что Сибирь станет нашим убежищем, местом, где мы выжили, и что навязчивая идея полковника госбезопасности о Лейке круто изменила нашу судьбу. В шестнадцатый день октября 1942, день, когда вся еврейская община Бреста предана смерти нацистами, нас среди них не было.

Арон Розенберг. Фото из следственного дела. 

Наша справка

РОЗЕНБЕРГ Арон Исаакович (6.11.1895 д. Клещели Белостокского воеводства, Польша – 1975 Мельбурн, Австралия) – отец Гарри (Хаима) Розенберга. Образование начальное. Проживал: Брест, ул. Советская, 46-12. Работал фотографом в фотоартели областного промсоюза. Арестован 13 марта 1940 по обвинению в том, что был агентом 2-го отдела бывшего Генштаба Польши, по ст. 74 УК БССР. Осужден Особым совещанием при НКВД СССР на 8 лет ИТЛ с исчислением срока с 14.03.1940 как социально опасный элемент. Отбывал наказание в Унженском ИТЛ Горьковской обл. Амнистирован 26.08.1941 согласно Указа Президиума Верховного Совета СССР от 12.08.1941. Выехал в с. Журавлевка Калининский р-н Акмолинской обл. Реабилитирован 14.08.1989 прокуратурой Брестской области. — Источник: Белорусский «Мемориал».\\ Выехал в Австралию.

РОЗЕНБЕРГ Гарри (Хаим) (Harry Rosenberg) (10 ноября 1923 Луков – 12 мая 1995 Канберра, Австралия) – австралийский биохимик. В предвоенные годы жил в Бресте. В 1940 в 16 лет был выслан НКВД вместе с семьей в Сибирь. Об этом периоде жизни позднее рассказал в автобиографической книге «Лейка и другие рассказы». В ссылке преподавал математику и гончарство, работал экономическим советником. В конце войны вновь посетил Брест, в котором была уничтожена вся еврейская община. Эмигрировал в Австралию в июле 1947. Окончил Мельбурнский университет в 1851. В фундаментальной науке предметом его особого интереса была биохимия фосфора и позже железа. Неоднократно периодически занимался исследованиями вне Австралии, работая в известных лабораториях США, Германии и Великобритании. Был удостоен высшей ученой степени доктора наук Университетом Мельбурна в 1970. Дважды был стипендиатом Программы Фулбрайта. Помимо науки, обладал великолепными познаниями в музыке, был одним из первых членов Канберрского Общества Камерной музыки, стал пожизненным членом организации Musica Viva. \\ Жена: Берта (Бетти) Чани (Bertha (Betty) Chani) (14 Мая 1926 Брест-над-Бугом – 2 Июня 2012). Три сына: Майкл, Джеффри и Пол.

Подготовил Николай Александров.

Источник