„Stiefel putzen!“

Posted on by Natalia

Мой друг Алик Садовский оказался в Бресте в июне 1941 года. Его мама Людмила Владимировна родилась в Бресте, но уехала в Москву еще до бурных событий  1918-1920х годов. Юная красавица, обладающая к тому же высоким культурным уровнем, она быстро нашла свое место среди образованного и интеллигентного московского общества. Ее красотой восхищались известные художники. Алик показывал мне один из ее портретов, написанным каким-то очень маститым автором.  Она вышла замуж за московского профессора. Родила сына. Увидеть снова свою мать  она смогла только после событий осени 1939 года.  В 1940 году, оставив в Москве мужа-профессора, она с сыном  приехала в Брест. Впереди были только радужные планы. Война сломала все.  

22 июня 1941 года. Перекресток ул.Московской и ул.Пионерской. исход. (рис. В. Губенко)

Ранним утром 22 июня 1941 года Алик с мамой вместе с толпой беженцев, переполнившей Московское шоссе, уходили на восток под грохот далёкой и близкой канонады. Это был опасный путь. Нестройную колонну бредущих людей, не обращая на них внимания, обгоняли «полуторки». В кузовах грузовиков сидели семьи командиров Красной Армии, ответственных и потомственных совпартработников. Они имели возможность организовать транспорт для своих родственников. Однако большинство беженцев шли пешком. Среди них было много восточников. В основной массе это были женщины и дети, но попадались и мужчины, среди которых большинство составляли военные. Всех этих людей объединяло единое желание добраться до мест, суливших им безопасность. Они были уверены, что поход будет коротким, и они снова вернутся в Брест. Многие их земляки остались в городе, спрятавшись в подвалах домов или просто в квартирах, в ожидании благополучного скорого окончания «немецкой провокации», о которой их ещё недавно предупреждали.  

Рассвет 22 июня 1941 года. Беженцы из Бреста уходят вдоль железной дороги на Жабинку, чтобы там дважды попасть под жесточайшую бомбежку двойного налета в 10-11 часов утра. (Рис. В. Губенко)

Алик с мамой добрались до Жабинки, которая становилась местом скопления брестских беженцев. Уже на второй день войны Жабинка стала глубоким тылом стремительно наступавшего вермахта. Путь на восток для беженцев был отрезан удаляющейся от них линией фронта. Надо было постигать науку выживания на оккупированной территории, не представляя сколько лет может продлиться оккупация и что их ожидает. Брестские беженцы начали обустраиваться в Жабинке, снимая комнаты, углы у её жителей. За гостеприимство они платили подённой работой в домах или на сельхозугодьях хозяев. Осенью 1942 года немцы, пытаясь в зародыше подавить возникающее партизанское движение и подозревая в связи с ним беженцев–восточников, организовали кровавую экзекуцию, убив практически всех женщин и детей. Это преступление оккупантов известно, как «Жабинковский расстрел». Алик с мамой  чудом избежали гибели. Хозяйка дома, где они жили, предупредила их о готовящейся акции. Многие жители Жабинки знали о расстреле, так как полицаи из местных принимали непосредственное  участие в этой расправе. Садовские вернулись в Брест и вновь поселились в доме бабушки на улице Крашевского, на Киевке. Долгие поиски работы Людмилой Владимировной закончились тем, что она нашла её на немецкой лесопилке в качестве разнорабочей. Алик, который до войны закончил два класса, тоже начал работать, освоив специальность чистильщика обуви. До создания гетто этот бизнес был в монополии у еврейских мальчишек. Теперь они были огорожены от внешнего мира колючей проволокой, а их места заняли «не евреи».

Чистильщики обуви – одна из самых распространенных специальностей детей и подростков довоенного Бреста. В большинстве этим занимались дети из бедных еврейских семей. После возникновения гетто, а затем и убийства всего еврейского населения Бреста, место чистильщиков заняли дети поляков, русских, белорусов. (Рис. В.Губенко)

Алик обзавелся нужным инвентарём и стал одним из многочисленных брестских подростков, оглашавших улицы города призывным перестуком сапожных щёток о деревянный ящик. Ящик служил для хранилища инвентаря и одновременно являлся подставкой для обутой ноги клиента. По всему городу раздавались рекламные вопли брестских мальчишек: «Stiffel putzen!!» Основными клиентами были немцы, которые, казалось, чистили свою обувь после нескольких шагов, сделанным ими по уличным тротуарам. До блеска начищенные сапоги были предметом их постоянной заботы. Алик работал на центральном вокзале в компании таких же, как он подростков, объединённых общей профессией и монополизировавших это хлебное место. За приобретённый их обувью блеск немцы щедро платили деньгами, разнообразными консервами, шоколадом. Всё заработанное было солидным приваром к скудному домашнему рациону Алика. 

Брест. Оккупация. Чистильщики всегда и везде могли найти желающих привести свою обувь в надлежащий вид.  1942 г.

Почти все брестские подростки с возраста, когда они начинали осознавать и ценить свою самостоятельность, занимались избранным по своему характеру, уму и физическим возможностям делом. Физически крепкие, выносливые, здоровые ребята работали «трагашами» (от немецкого tragen – нести).Но они не были заурядными носильщиками. Почти у каждого из них была тележка, на которой они перевозили груз наёмщика. Основная масса трагашей ждала на вокзале прибытия с фронта отпускников. Трагаши сопровождали их до санитарно- пропускного пункта (Entlausungs-Anstalt), расположенного в Северном городке. Пройти эту процедуру обязан был каждый отпускник. Трагаши ждали своих клиентов, а потом сопровождали солдат обратно на вокзал. Королём трагашей считался мой одноклассник Витя Нечаев, «Чайка». Кстати, он, как и Алик, тоже был из восточников.

Вокзал ст. Брест-Центральный. Период оккупации. Немецкие отпускники направляются в пункт дезинсекции для санитарной обработки. Подростки с тележками “трагаши” (нем.tragen /нести) заменяли носильщиков. (Рис. В. Губенко)

Указатель на пункт обработки одежды и/или людей от вшей. ” Выход в город только для прошедших дезинсекцию в Бресте”. Брест, зима 1942 г.

Ещё одну группу малолетних бизнесменов составляли вездесущие «хандляже», торговцы – продавцы, а на языке советского уголовного кодекса – мелкие спекулянты: покупали оптом, продавали в розницу, получая хорошую маржу. Особенно на сигаретах. У немецких солдат покупали блоки сигарет, затем шла торговля в розницу. Важно было как можно дешевле выторговать сигареты у немцев, которые отчаянно и упорно торговались с подростками. Это хорошо умел делать мой одноклассник, ставший в последствие моим многолетним приятелем, Женя Летун , он же «Лётка», «Ружичка». Среди этих незаурядных талантов попадались совершенные уникумы. Неприметный карликовой внешности Цезарь Короленко «Цезарусь» мог сбыть, «впарить» любому обратившемуся к нему клиенту совершенно ненужную тому вещь, да ещё и по драконовской цене. После освобождения Бреста такими «акулами» бизнеса были переполнены классы не только нашей семилетки, но и все школы.

 

Брест. Оккупация. Король розничной торговли Гинио-“Розочка” (Женя Летун) в процессе покупки популярных сигарет “Juno”, которыми торговали немецкие солдаты. (Рис. В. Губенко)

Моя «деловая» практика была кратковременной, жалкой и убыточной, как финансово, так и морально. Летом 1943 года на Саратовском базаре я попытался продать скопившиеся дома газеты, полученные по обязательной подписке родителей. Газеты пользовались спросом на базаре в качестве курительная бумаги. Госцена газеты составляла 10-15 копеек. На базаре ее можно было продать за 5 рублей. Торговля, казалось, сулила огромный барыш, но он был мизерным по сравнению с ценами на продукты. Одна буханка хлеба стоила несколько сот рублей, стакан семечек – 15 рублей. Я не успел продать и пары газет, как был задержан милиционером и доставлен в участок. Газеты, как предмет спекуляции, были конфискованы. Жалкая выручка от их продажи, обнаруженная при мне при обыске, тоже. Из милиции меня вытащила мама. Во время оккупации продажей газет и журналов в Бресте занималось много ребят. Они были вездесущи – в залах ожидания на вокзале, в вагонах среди немецких солдат, пассажиров, в немецких учреждениях, столовых, на улицах города. Службы охраны и безопасности относились к ним лояльно, ведь мальчишки распространяли продукцию немецкой пропаганды. Этим пользовались подпольщики, как польские, так и советские. 

Оккупационные будни. Торговые ряды рынка. Брест, лето 1942 года

Многие ребята, оказавшиеся в Бресте после 1939 года и оставшиеся в оккупации, ради безопасности старались выглядеть и вести себя так, чтобы не отличаться от местных сверстников. Алик быстро ассимилировался, и никто в 10-летнем мальчишке не смог бы разглядеть сына московского профессора. Он был одет так, что ничем не выделялся из среды своих местных сверстников. На ногах – добротные яловые, окованные гвоздями и подковами, всепогодные немецкие сапоги с просторными голенищами, в которые солдаты часто засовывали свои ручные гранаты–колотушки. Брюки заправлены в сапоги, удобная куртка местного покроя, заломленная на «бакер» фуражка с лаковым козырьком и голубым кантом. Фуражка прикрывала копну густых русых, слегка вьющихся волос. Под козырьком – весёлые голубые глаза, правильные, тонкие черты лица. На вид – типичный местный chlopak, urwis z Kijówki. При этом всё было «zierlich–manierlich, ganz akkurat». Сапоги были всегда начищены. Профессия обязывала. Впрочем, за чистотой обуви следили все жители города от мала до велика, не жалея на её смазку даже аппетитных ломтей сала, если не было сапожной ваксы. Сапоги были универсальной, практичной, надёжной обувью большинства жителей города всех возрастов и обоего пола. Их шили «на заказ» отличные мастера. Профессия сапожника обеспечивала гарантированный кусок хлеба насущного. В большинстве своем сапожным ремеслом занимались евреи. Все они были убиты в октябре 1942 года при ликвидации гетто. Обувь также можно было купить и на базаре, в том числе и военную разных армий. Особым спросом пользовались немецкие солдатские сапоги и ботинки. Модельная обувь, купленная ещё в довоенное время, бережно хранилась, дожидаясь лучших времён. Но одежда еще не давала гарантий быть признанным «своим». Нужно было не только знать польский язык, но и хорошо владеть им. Это был язык общения местных жителей города, сохранившийся с довоенного времени. Кроме того, несмотря на то, что оккупанты включили Брест в состав Рейхскомиссариата «Украина», а генерал-губернаторство «Польша» осталось за Бугом, сами они всегда использовали польский язык при контакте с местным населением, считая, что это территория бывшей Польши, временно отошедшая СССР по договору Риббентропа–Молотова. Кроме польского языка Алик владел немецким в объёме, позволявшем ему без труда договориться с клиентами, а поскольку среди них попадались и венгры, и итальянцы, кое–что он усвоил и из этих языков. Алик с первых дней нашего знакомства, быстро перешедшего в тёплую дружбу, стал охотно знакомить меня со своим фольклорным богатством – польские, немецкие, итальянские, венгерские песенки, дразнилки и, конечно, образцы оккупационной ненормативной лексики, которая показалась мне смешной и безобидной по сравнению с чудовищным русским матом, повседневностью нашей жизни, каждое слово которого страшнее удара кнута. Но многое из сообщённого мне Аликом я помню до сих пор. Могу привести пример самого безобидного: Meine liebe wesz, Dokąd wędrujesz? Ich wędruje in die Schule, Do każdego za koszule. 

Брест. Оккупация. Лето 1942 года. (Источник eBay)

Надо сказать, что все мои школьные друзья, пережившие оккупацию, тоже наелись досыта этим линговенигретом, которым их кормило военное лихолетье. Они хорошо владели сложившимся арго, с коррективами, привнесёнными в местный сленг оккупацией, чувствовали разницу между приватным и обычным языком общения, как между собой, так и с «клиентами». Вообще, они много чего знали и испытали: и что такое «laponka» – облава, которую они научились предугадывать, изучив малейшие признаки её подготовки, и спасаться от полицейских плетей и всяческих опасных осложнений, т.к. «улица была полна неожиданностей», поджидавшими их в любое время суток, как впрочем и всех жителей города. Видели они и публичные казни, и трупы убитых нарушителей комендантского часа, и массовые расстрелы. В 1943 году немцы начали организовывать высылку подростков на принудительные работы в Германию. Алик Садовский тоже попал в списки для высылки. Людмиле Владимировне удалось спасти сына. Возможно, тут одинаковую роль сыграли и невероятная коррумпированность немецких чиновников, и то, что мама Алика работала на немецком предприятии.  Об этом эпизоде своей жизни мне рассказал Алик, когда дружба между нами достигла такой степени доверия, что позволяла вести столь откровенные разговоры.

Брестский вокзал. Отправка на работы в Германию. ( Источник eBay )

 Фольклорное богатство, приобретённое Аликом на привокзальной площади и на брестских улицах, не люмпенизировали его. Это был начитанный парнишка, уже знакомый с образцами мировой литературы. У меня тоже к этому времени образовался небольшой запас прочитанной классики, и мы делились друг с другом своим знанием прочитанного, узнавая новое для себя. Так для меня впервые зазвучало имя польского писателя Хенрика Сенкевича, автора исторических романов «Potop», «Ogniem i miechem». Алик прочитал их в оригинале, но о содержании, особенно последнего, не распространялся. Просто сказал, что я должен их прочесть, потому что они очень интересные. Я не знаю, было ли ему тогда известно, что в Советском Союзе творчество писателя оценивалось очень негативно, а книги его были под запретом. Алик стал моим гидом, справочником–путеводителем. Наши совместные с ним прогулки по Бресту были интересны и познавательны. Постепенно у меня формировалось чёткое представление о жизни населения Бреста под оккупацией, свободное от пропагандистских клише. Эту жизнь можно было сравнить с хождением по минному полю, где мины установлены со взрывателями «свой – чужой».

(Из воспоминаний В. Губенко)

Дранько Архитектор

Posted on by Viktor

Каждый раз, когда Николай Александров публикует очерк под рубрикой “ЛИЦА БРЕСТА”, его рассказ становится важным дополнением к коллективному портрету жителей города. За многолетние годы своей кропотливой исследовательской работы, Николай Александров открыл для нас сотни имен тех, кто не только был знаменит или заслужен, но и тех, кто просто оставил маленький след в истории Бреста. Если сложить все эти лица, то получится огромное мозаичное полотно. У каждого элемента портретной мозаики свой размер, своя насыщенность цвета, свое место, свой блеск и свои темные пятна. Мы тоже по мере сил и возможностей пытаемся добавить к этой картине маленькие детали. Чем больше лиц будет на портрете, тем ярче предстанет перед нами история города.

Начиная публикацию о братьях Дранько, мы хотели рассказать о Дранько Тренере, о Дранько Учителе и Дранько Архитекторе. Об Учителе и Тренере собрать материал было не сложно. А вот с Архитектором мы наткнулись на почти полное отсутствие информации, однако не написать об этом человеке означало бы лишить нашу мозаику достаточно яркого элемента.

Алексей Васильевич Дранько  (стоит справа, приобняв своего отца Василия Дранько) Фото из семейного архива Дранько

Итак, семья Дранько занимала большой дом, который стоял на перекрестке ул. 3 Мая и ул. Широкой.  У Василия Корнеевича и Пелагеи Лаврентьевны Дранько было шестеро детей: дочь (Лидия) и пятеро сыновей (Пётр, Михаил, Иван, Николай, Алексей). Архитектором был Алексей. Алексей Васильевич Дранько. Не имея доступа к архивным документам, пытаясь найти родственников или сослуживцев, мы смогли узнать, что Алексей Васильевич Дранько при Польше окончил Политехнику во Львове. 

Львовский политехнический институт. Фото: Национальный цифровой архив (NAC) / audiovis.nac.gov.pl

Будучи студентом, Алексей настолько увлекся политикой, что даже стал членом КПЗУ.  В 30-е годы он вернулся в Брест, участвовал в белорусском национальном сопротивлении в рядах КПЗБ, но под БЧБ флагом. Какое -то время после присоединения Западной Беларуси к СССР был среди активных строителей новой жизни. Но к началу войны разочаровался и в большевизме, и в порядках “новой жизни”. “Царил абсурд. Председателя русского благотворительного общества, тянувшего на себе единственную на целый край частную русскую гимназию, известного в городе доктора, который жизнь положил на сохранение русского (читай — православного) духа в противовес государственной политике полонизации, — с приходом русских, которых он так ждал, сгноили в тюрьме. Все ключевые и мало-мальски руководящие посты заняли приехавшие “восточники”, даже подпольщики КПЗБ, прошедшие польские тюрьмы и концлагерь Березы-Картузской, были объявлены вне закона и тоже познали прелесть Сибири и теперь уже советских лагерей.” (Василий Сарычев “Миг и судьба. Николай Дранько”)

Алексей Дранько чудом избежал репрессий. Всю оккупацию он прожил в Бресте. У немцев не служил, но и в сопротивлении не участвовал. После войны, пройдя многочисленные чекистские проверки, но имея пожизненное клеймо “Проживал на временно оккупированной территории”, Алексей Дранько устроился на работу по своей полученной еще во Львовском Политехническом Университете  специальности архитектора в созданный в 1945 году “Брестоблпроект”. Эта организация за свою долгую историю несколько раз меняла названия (Облпроект, Брестгражданпроект, Брестпроект). 

Алексей Васильевич был женат на Галине Павловне Пироговой, блокаднице, по распределению попавшей в Брестгражданпроект архитектором. В Бресте она проектировала сквер с фонтаном в начале Комсомольской, сквер на пл.Ленина. Родители Алексея Дранько не приняли невестку. Конфликтные отношения закончились разводом, и Галина Павловна вернулась в Ленинград. Но, несмотря на развод, дружба и привязанность между Галиной Павловной и Алексеем Васильевичем сохранялись  всю жизнь. Детей у них не было. Алексей Васильевич часто ездил в гости к бывшей жене. Если время его визитов совпадало со школьными каникулами, он брал с собой своего внучатого племянника Валерия, чтобы познакомить мальчика с архитектурой, музеями и другими достопримечательностями города на Неве. Останавливались всегда в доме Пироговых.

Площадь Ленина в Бресте. 

 

Яркие впечатления от этого человека остались в памяти В.Н. Губенко. Они не связаны с архитектурой. Они связаны …. с теннисом. Первые теннисные корты в Бресте были построены в 20х годах прошлого столетия. Именно в это время в независимой Польше во многих городах стали возникать теннисные клубы, организовываться турниры, проводиться соревнования. Тогда еще не было строгого разграничения между любителями и профессионалами, поэтому участником теннисных поединков мог стать любой желающий, умеющий хорошо играть в теннис. Алексей Васильевич Дранько был одним из таких спортсменов-любителей. Он почти на равных играл на тогда еще не пришедших в упадок, а потом и совсем исчезнувших брестских кортах, со многими именитыми теннисистами, среди которых был и первый чемпион БССР по теннису Савва Березовый.

“Алексей Дранько по профессии  был инженером – архитектором, получив высшее образование ещё до 1939 года. Он жил в квартире красивого, нового по тем временам дома на углу улиц Гоголя и Крупской, напротив стадиона, в то время носившего имя маршала Юзефа Пилсудского. Если старшие братья были очень похожи друг на друга, то младший отличался от них в первую очередь фигурой. Это был красиво скроенный среднего роста, стройный светловолосый мужчина в очках в тонкой позолоченной оправе с чертами лица американского типа. Он всегда был одет с вызывающей элегантностью: отутюженный костюм, белоснежные рубашки, изысканно повязанные галстуки и неизменная, красивая, чуть сдвинутая на бок шляпа, дорогая обувь. Ни одной случайной вещи не было в его в одежде. Всё было в ансамбле. Это делало его фигуру заметной, обращающей на себя внимание своим заграничным видом. Спорт, которым он занимался, был весьма дорогим и малодоступным – теннис. По воспоминаниям Савы Николаевича Березового, коренного львовянина, осевшего ещё в довоенное время в Бресте, связанного профессионально с теннисом, стоимость хорошей ракетки превышала стоимость коровы.

Я видел младшего Дранько на корте: такой же элегантный, в белых брюках или шортах, он выглядел случайным заграничным гостем.

Играл он чаще всего с молодой женщиной, которая увлекалась этим видом спорта еще в польские времена. Я знаю, что она работала контролером на стадионе «Спартак» и играла за  женскую баскетбольную команду этого же клуба.   Вместе с Дранько они стали даже призёрами на первом первенстве БССР по теннису, где доминировали сохранившиеся довоенные теннисисты из Пинска. Других игроков в то время в советской Белоруссии не было.

Это не удивительно. Какой-то теннис был только в Москве, может быть ещё в Ленинграде.  Еще в 20-е годы  советское руководство,  в первую очередь представители военных структур, разрабатывали программу физической подготовки населения и армии, методы внедрения в  быт физкультуры и спорта. Видов спорта было много. Нужно было отобрать такие, которые наряду с укреплением физической силы, выносливости, навыков единоборства, в то же время воспитывали коллективизм, стали бы массовыми, но при этом не требовали дорогого инвентаря. Первое место в утверждённом для употребления списке оказались футбол, волейбол, борьба, бокс, фехтование (в том числе и на штыках), игровые виды, городки. Теннис был заклеймён, как буржуазный, сугубо индивидуальный, чуждый пролетариату вид спорта ожиревших капиталистов. В довоенное и долгое послевоенное время теннис был в загоне почти повсеместно.

В конце 40х гг. на улице Горького была сооружена большая спортивная площадка. Стараниями Саввы Николаевича Березового, который знал секрет грунта, там же был построен великолепный теннисный корт, на котором играли все теннисисты Бреста. Кроме теннисного корта на этой спортивной площадке соревновались волейболисты, баскетболисты, городошники. Рисунок В. Н. Губенко

Кстати, Алексей Дранько и его партнерша вполне могли играть на брестских довоенных кортах с такими местными мастерами тенниса, известными польскими теннисистами Бреста-над-Бугом, как Зыгмунд Енджиевский, его сестра Мария Енджиевская-Михайловская. Судьба членов этой семьи трагична. Их отец, Ян Енджиевский, инженер сельского хозяйства, осенью 1939 года  был арестован НКВД, посажен в Брестскую тюрьму, откуда о вышел в июне 1941 года после оккупации города. В сентябре 1942 года был убит немцами. Евгения Енджиевская, их мать, держала кофейню «Го-Ги»- «Это здесь». Кофейня с самого открытия была контактным пунктом подпольщиков АК, возвращавшихся с востока после заданий. Матери активно помогала её дочь Мария Енджиевская-Михайловская. Несмотря на предупреждение руководства польской подпольной организации о надвигающейся угрозе ареста, они отказалась покинуть явку и оставить без своей помощи подпольщиков. Весной 1944 года мать и дочь были арестованы гестапо и казнены в Брестской тюрьме. Муж Марии, врач, подполковник В.Михайловский был арестован НКВД еще осенью 1939 года и расстрелян в Катыни в мае 1940 года. Они все были брестчане, любили этот город, свою родину и погибли за неё.

Память о них, об их подвигах старательно уничтожала советская власть и её последователи.”

(Из воспоминаний В. Губенко)

Не так давно ушел из жизни Арнольд Константинович Михальчук, бывший главный конструктор Гражданпроекта. Он работал вместе Алексеем Васильевичем и мог бы много интересного рассказать о своем коллеге. Как часто нам приходится сожалеть о том, что не успели расспросить, просто поговорить со свидетелями и очевидцами исчезнувшего вместе с ними прошлого. К счастью какие-то сведения еще можно отыскать в недрах архивов, как, например, этот, найденный стараниями Николая Александрова, где есть фотография матери тех, о ком мы вам рассказали, – Пелагеи Дранько.

Легитимация ( польское удостоверение личности) Дранько-Мойсюк Пелагеи. Документ найден Николаем Александровым в  Государственном архиве Брестской области

Дранько Тренер

Posted on by Viktor

Николай Васильевич Дранько ( фотография сохранилось в Госархиве Брестской области в немецких документах для выдачи водительских удостоверений и была впервые опубликована Н. Александровым)

“Николая Васильевича Дранько я впервые увидел во всей красе на первомайской демонстрации 1946 года, когда он возглавлял колонну своих воспитанников, юных велосипедистов. Это было для нас, подростков, да и для многих взрослых, впечатляющее, даже захватывающее дух, зрелище. Проезд велосипедистов был долгие годы гвоздем физкультурных парадов. 

Впереди своей колонны ехал на настоящем, невиданном нами гоночном велосипеде Николай Васильевич.  Грузная фигура велосипедного аса вызывала удивление и вопрос: как изящная, хрупкая на вид машина выдерживала эту тяжесть? На широкой красной ленте через правое плечо сверкали многочисленные медали, награды за его довоенные победные гонки. Ему ассистировали, двигаясь на велосипедах по бокам, его сыновья – Вася и Саша, тогда ещё малыши. Колонна проезжала под гром аплодисментов и звуки бравурного марша. Николая Дранько мы узнавали издали, не ленились сделать лишний шаг, чтобы увидеть его. Ловкий и легкий в велосипедном седле, по земле Николай Васильевич ходил медленной, тяжёлой походкой, свойственной многим профессиональным велосипедистам.

По его следам пошёл только сын Василий, ставший тренером по велоспорту. Александр закончил Минский политехнический институт и до выхода на пенсию работал на БЭМЗе.” 

Из воспоминаний В. Губенко

Торжественный проезд учеников велошколы во главе с Николаем Дранько. Фото из архива СДЮШОР № 2 г. Бреста. Источник “Брестская газета”

“Дранько Николай Васильевич(1908-1986) – брестский спортсмен-велогонщик, тренер и педагог. Стал первым брестчанином, принявшим участие в Олимпийских играх (Амстердам, 1928), принес зачетные очки команде Польши, за которую выступал. В годы войны работал в Бресте водителем почтовой машины. ” (Н. Александров) 

Николай Дранько со своими трофеями. 1930-е годы. Брест над Бугом. Фото из архива СДЮШОР № 2 г. Бреста. Источник “Брестская газета”

“После Великой Отечественной войны Н.В.Дранько до 1952 работал тренером сборной БССР, затем переключился на работу с юниорами. Около 60 его воспитанников стали призерами первенств СССР, более 200 – призерами чемпионатов БССР, а их наставнику в 1962 было присвоено звание «Заслуженный тренер БССР». Благодаря настойчивости Николая Дранько в Бресте была открыта ДЮСШ № 2 по велоспорту, которую он долгие годы возглавлял.” (Н. Александров)

Николай Васильевич с учениками. 1970 год. Фото из архива СДЮШОР № 2 г. Бреста. Источник “Брестская газета”

Дранько Учитель

Posted on by Natalia

Петр Васильевич Дранько

В 50 – е годы на одной из самых оживлённых улиц Бреста – Советской, можно было видеть человека небольшого роста, одетого в  видавшую виды пиджачную пару с большим, битком набитым, похожим от этого на баул, портфелем, явно очень тяжёлым, потому что хозяину приходилось часть веса распределять на подставленное бедро. Ручка портфеля отсутствовала. Скорее всего она оторвалась, не выдержав тяжести переносимого в ней содержимого. Портфель знал лучшие времена, о чём свидетельствовали два блестящих никелированных замка и кожа, из которой был изготовлен портфель. В те времена портфели изготавливали в основном из дермантина, получившего из – за своей недолговечности название «дерьмантин». Кожаный портфель представлял собой продукт «ранишнего» времени и являлся признаком былого достатка и благополучия владельца.

Человек с портфелем, чуть  скособочившись от его тяжести, энергично отмахивался свободной рукой, стремительно шагал по каменным плитам ещё довоенного тротуара, ловко минуя встречных прохожих, которые, впрочем, охотно уступали дорогу человеку с такой громадной ношей под мышкой. Человек был этакой живой иллюстрацией слов: всё, что имею, ношу с собой. Проносясь мимо, человек успевал  небольшим поклоном поблагодарить оказавшему ему любезность. Чёрные, густые длинные волосы украшали его голову. Тогда это была широко распространённая, сейчас почти исчезнувшая причёска, называемая «политическим зачёсом». Её носили большинство взрослого мужского населения, её заводили пятиклассники, которых до этого стригли наголо. Причёска «под ноль» была строго обязательна для учащихся 1 – 4 – х классов. Причёска  «полька» считалась легкомысленной и буржуазной. Спортсмены и хулиганы предпочитали причёску «бокс» или «полубокс», а совсем маленьких мальчиков, дошколят, стригли почти наголо, оставляя лишь челку.

Человек шёл, чуть наклонив голову вперёд, от чего казалось, что у него отсутствует шея. Почти квадратное лицо, короткий прямой нос, твёрдый подбородок говорили о решительности  и большой внутренней силе. Чёрные глаза улавливали всё происходящее вокруг их хозяина и во время его передвижения, как радары, прокладывали ему дорогу в уличной толпе.

Не доходя до перекрёстка с улицей Маяковского, человек с портфелем пересекал наискосок улицу Советскую и выходил к конечному пункту своего устремления – школе №3, бывшей до 1940 г. гимназии Левицкого, а с осени 1946г. ставшей мужской средней русской школой. В осенние и весенние тёплые дни, толпясь на переменах перед школой, мы ещё издали узнавали в толпе по характерной фигуре  и походке человека и дружно его приветствовали: «Здравствуйте, Пётр Васильевич!». Он, не уменьшая скорости, проносился мимо, успевая окинуть нас всех своим взглядом, показывая этим, что он отвечает всем и каждому в отдельности своим «Здравствуйте!», растягивая слово. Получалось «Здра-а-а-вствуй-те-е!», причём, последнее «тее!», мы уже слышали, глядя ему в спину. Он очень спешил. Почти сразу же после его появления звучал школьный звонок, и мы бежали в класс. Появление человека с портфелем было предупреждением о конце перемены.

Здание по улице Маяковского, в котором с 1946 года располагалась мужская средняя школа №3 г. Бреста .

Стремительный, постоянно спешащий в школу и из школы человек с портфелем, был одним из самых уважаемых наших педагогов, преподаватель физики и математики Пётр Васильевич Дранько. Поколение выпускников 1947-51г.г. СШ №3 сохранило о нём самую добрую память, как о человеке и учителе.

Нашему классу досталась только физика, и он сумел донести её нам на довольно хорошем уровне, хотя, в сущности, мы были все слушателями «теоретической физики», т.к. никаких практических и лабораторных работ у нас не было из – за отсутствия физической лаборатории и необходимого набора приборов. Только весьма условно можно было считать кабинетом физики небольшую полутёмную комнату на первом этаже, заставленную в большинстве своём поломанными приборами. Мы бывали там очень редко: за всё время учёбы меньше раз, чем лет, проведенных  в СШ №3.

Наш кабинет физики больше походил на антикварную лавку. Мы сидели в тесноте  за столами втроём или вчетвером. Свет, падавший из единственного окна, выходившего на северную сторону, на школьный двор, даже в солнечный день оставлял комнату в полумраке.

Различные физические приборы беспорядочно громоздились на столах, на единственном подоконнике, прятались в двух застеклённых шкафах. На шкафах лежали рулоны учебных плакатов. Часть из них висела на гвоздях, вбитых в стены. Большинство экспонатов попало на полки и в шкафы кабинета в плачевном состоянии, по – своему пережив события последних лет. Но многие из них помнили и лучшие времена. На некоторых приборах красовались инвентарные номера польской гимназии Левицкого, в здании которой теперь расположилась наша школа. Часть приборов и моделей попала из побеждённой Германии. Последние отличались от всех своих собратьев добротностью, так как изготавливались со скрупулёзной точностью, повторяя моделирующий образец. И на удивление, как раз эти модели были всё ещё действующими. Например – модель паровой машины. Она была изготовлена из латуни, почерневшей от времени, что придавало ещё большей убедительности в том, что она настоящая паровая машина. Всё было на месте: два цилиндра, кулисная передача на два больших колеса, совмещающих роль махового и передаточного, центробежный регулятор, на котле – водомерное стекло. Был даже паровой свисток.

Среди всего этого разнокалиберного добра Пётр Васильевич был своим. Ведя урок, он извлекал из хлама нужный прибор и рассказывал, как он должен был действовать, что демонстрировать, что доказывать.

Настоящим праздником для нас был момент, когда он по нашей настойчивой просьбе запускал паровую машину в качестве десерта к проведенному уроку, независимо от его темы. Он заливал в котёл воду из стоявшего графина, забрасывал в топку две шайбы сухого спирта (он тогда продавался во всех магазинах вместе с небольшой раскладной плиткой, которой мы иногда пользовались для обогрева прямо на уроках, спрятав её от глаз учителей в парте). Через несколько минут, пыхтя, пуская пар, машина  к нашему восторгу начинала работать. Спицы вращающихся колёс сливались, становились прозрачными, от него не отставал центробежный регулятор. Перед нами в миниатюре были и паровоз, и электростанция.

Так же стремительно, как он ходил по улице, Пётр Васильевич входил в класс. Поздоровавшись на ходу, он ронял своё портфель-баул на стол, усаживался за него, раскрывал классный журнал, который он ухитрялся нести под мышкой вместе с баулом, доставал большую авторучку, и, грызя её колпачок, склоняя голову, начинал изучать свою журнальную страницу. При этом он успевал бросать быстрые взгляды на притихших учеников, которые старались угадать, на ком он остановился, просматривая журнальный список. Это длилось мгновения, раздавалось громкое: «Каспрович, к доске!»  Вздох облегчения пробегал по классу. Гремела крышка парты и вызванный шёл на допрос к Петру Васильевичу. Петр Васильевич говорил с сильным польским акцентом, характерным для многих жителей Бреста. Это выражалось и в грамматическом построении предложений, и особенно в характерной замене  «л» на «в», если «л» стояло перед гласной в последнем слоге. Например, «сало», «плакал» звучало, как «саво», «пвакав». Мы на это не обращали внимания, т.к. в то время польская речь всё ещё иногда звучала  на улицах, а для подростков Киевки, Граевки польский язык был привычным и часто употребляемым во взаимоотношениях. Пётр Васильевич опрашивал быстро, ставя конкретные вопросы и требуя такие же ответы. Оценивал ответы он всегда справедливо. Ни один из его учеников, будь то успевающий, или серый троечник, или отпетый лодырь-двоечник, никогда не были вообще  в претензии к нему, получая двойку, тройку, или четвёрку за ответ. Ни один. У него не было никогда  никаких конфликтов с учениками. Эта бесконфликтность была вызвана тем глубоким уважением, которое было  у него среди учеников. Во – первых, он относился к нам, как к взрослым. Иногда ему приходилось уличать нас в содеянной глупости, но он умел повести себя с нами так, что нам оставались только горькие размышления о собственной вине или неправоте. Такие отношения он сохранил для всех будущих поколений своих учеников, с которыми он работал до ухода на пенсию.

Во – вторых, и это может быть, во – первых, он знал досконально свои предметы преподавания. Хотя всё – таки призванием Петра Васильевича была математика. 

Учебники по математики Киселёва А.П.

 Мы учились тогда по учебникам математики Киселёва А.П. Это были прекрасные книги поколения довоенных и послевоенных школьников.  Мы успешно осваивали по ним премудрости алгебры, геометрии.  Нам казалось, что невозможно лучше, доступнее, понятнее изложить предмет, чем в учебниках Киселёва А.П. А вот Пётр Васильевич Дранько сумел оживить застывшие монументальные догмы киселёвских учебников своими оригинальными доказательствами теорем, своим неординарным изложением тем. В конце каждой четверти Пётр Васильевич давал нам письменную контрольную работу, заключающуюся в решении одной задачи, которую он составлял сам. Он был великим мастером по составлению таких задач, для решения которых требовалось в первую очередь смекалка. Но без твёрдых знаний она не всегда помогала. Каких только хитроумных ловушек, которые крылись и в условии, и в самом решении, он нам не устраивал в задаче! Ученики тех классов, где он работал, успешно и гарантированно на «5» сдавали экзамены по математике в самые лучшие ВУЗы страны, а абитуриенты из других городов, (такая традиция сложилась среди поступающих в один из самых известных и престижных институтов – Харьковский авиационный институт – ХАИ) всегда интересовались, нет ли среди поступающих ребят из Бреста, чтобы воспользоваться конспектами уроков Петра Васильевича.

Пётр Васильевич Дранько жил в небольшом домике, стоявшем у густой заросли кустарников и деревьев на улице Мицкевича, почти на углу улицы К.Маркса. На этом месте сейчас стоит дом, в котором когда-то был китайский ресторан.

Дом, вернее домик, Петра Васильевича выходил небольшими, всегда закрытыми и занавешенными окнами на улицу Мицкевича. Строение окружал старый деревянный глухой забор с закрытой, казалось, насовсем калиткой. Дом создавал впечатление необитаемого. Я много раз проходил мимо него, не зная, что это обитель моего любимого учителя.

Улица Мицкевича . 1939

Пётр Васильевич жил в этом доме с женой и двумя детьми: сыном и дочерью Людой. Дети в разное время закончили физмат Брестского пединститута. Сын переехал в Одессу и стал там директором какого-то техникума. Дочь Людмила Петровна осталась в Бресте преподавать математику в СШ № 9, где после СШ #3 работал Пётр Васильевич, и куда учителем физики в начале 60 – х устроился и я. С этого времени мои отношения с Петром Васильевичем стали более близкими и доверительными. Он иногда даже рассказывал мне о событиях прожитой жизни.

Петр Дранько с женой Анной (Фотография из семейного архива Дранько)

К сожалению, такие беседы происходили “по случаю”. Они были редкими, хронологии в рассказах Петра Васильевича не было никакой. Пётр Васильевич всегда был очень занят.  На переменах в учительской, а также, если у него случалась «форточка», он возился с проверкой школьных тетрадей. Да и сама атмосфера в учительской не располагала  к душевному разговору. Там всегда царило громкое многоголосье, привычное для коллектива, в котором женщины составляли подавляющее большинство педсостава.

Но случались редкие моменты, обычно в конце второй смены, когда учительская становилась пустой, а Пётр Васильевич задерживался в ожидании учеников для проведения дополнительных занятий с отстающими лодырями, двоечниками, которые не спешили на встречу с ним. Почему – об этом позже. 

Вот тогда-то и происходили мои беседы с Петром Васильевичем. Он рассказывал только то, что считал для себя возможным, а я не поддавался искушению выпытывать у него подробности его жизни, как говорится, лезть в душу, довольный уже самим фактом общения с ним.

Легитимация ( польское удостоверение личности) Петра Дранько. Документ найден Николаем Александровым в  Государственном архиве Брестской области

Молодые годы Петра Васильевича совпали со временем, когда Польша вновь стала независимым государством и получила в наследство полностью разрушенную промышленность, сельское хозяйство, финансы.  В стране царила экономическая разруха. Шесть военных лет, прокатывающиеся неоднократно по территории страны фронты оставили после себя разрушенные города, разоренные деревни. В 1918 году в Бресте было уничтожено 75% жилого фонда. Не лучше было и в других городах. Но постепенно страна восстанавливалась. Пётр Васильевич с юных лет начал работать, осваивая профессию электрика. С детства он увлекался физикой, математикой, легко усваивал школьные программы. Не удовлетворив ими свою любознательность, он занимался самообразованием, самостоятельно изучал математику, физику по курсу высшей школы. 

Молодого электрика призвали в Польскую армию. Он был направлен в учебную часть, готовившую специалистов связи. Вернувшись после окончания службы в Брест, он вновь стал работать электриком, теперь уже дипломированным. Одновременно Петр Васильевич продолжал самостоятельно изучать математический анализ, высшую алгебру, аналитическую геометрию и другие математические дисциплины. 

Гимназисты русской гимназии узнали, что скромный электрик, заходивший по служебным делам в гимназию, легко, быстро и непринужденно расправлялся с самыми сложными задачами их математического курса. Пётр Васильевич стал для них спасительной палочкой- выручалочкой при сдаче выпускных экзаменов. В те времена аттестат об окончании гимназии (у Петра Васильевича его не было) давал возможность  его обладателю не только поступить в ВУЗ, но и с ним было легче  найти престижную работу, службу, быстрее был должностной рост. Однако закончить гимназию было трудно из-за строгих требований к знаниям выпускника. Гимназия много давала в этом плане, но и берегла свой престиж.

Свидетельство об окончании Русской гимназии совместного обучения Брестского отдела Русского благотворительного общества .Свидетельства об окончании гимназии были государственного образца и выдавались на русском и польском   языках. ( Документ из домашнего архива  А.Е. Иванченкова)

Мне было удивительно читать в воспоминаниях Монтвилова, выпускника Брестской русской гимназии, что за время её существования только один из её выпусков, кажется 1935 года, в котором учился будущий епископ Бостонский Митрофан Зноско, был 100%-м. В остальных выпусках только часть выпускников справлялась с экзаменом. В некоторых выпусках они составляли всего половину. Это было серьёзное жизненное испытание. В наше время такой проблемы нет. Сколько пришло, столько и ушло. Второгодники, провалившие экзамены, исчезли, как утренний туман. Это показатель не высокого уровня знаний, а девальвации среднего образования, главной целью которого стало продержать подростка положенные ему годы и вытолкнуть в свободное плавание: выплывет – хорошо, нет – его проблема.

В день экзамена по математике Пётр Васильевич приходил в гимназию. Из класса второго этажа, где проходил экзамен, через посверленное в полу отверстие на нитке  спускалась свёрнутая в трубочку  бумажка с текстом задания. Внизу послание принимал Пётр Васильевич. Решённое задание возвращалось тем же манером в класс. Эта операция помощи повторялась не раз и всегда приносила успех.

Автошкола YMCA .Петр Дранько крайний справа в верхнем ряду. (Фотография из семейного архива Дранько)

О пережитых военных годах он ничего не рассказывал. Не говорил и о том, как и когда он стал учителем.

С осени 1944 года Петр Васильевич работал в польской школе. В октябре 1944 года начался первый школьный учебный год в освобождённом Бресте. Открылось несколько школ ещё совместного обучения (с 1943 года в стране было введено раздельное обучение), в том числе и польская школа, т.к. значительную часть населения города составляли поляки. К осени 1946 года польскую школу закрыли. Наивный правдолюбец Пётр Васильевич, по его словам, побежал в Облоно с протестом против её закрытия. Повторяю, наивно полагая, что сможет изменить решение простым и, как ему казалось, весьма убедительным аргументом, который он высказал  чиновникам от образования: «Раз есть польские дети, то должны быть и польские школы!» На что ему ответили: «У нас существуют только советские школы!»- и прогнали правдолюбца со двора. 

Поляков растолкали по разным школам, в том числе и в нашу мужскую среднюю школу, а в 1948 году они исчезли и из нашей школы. Большинство из них было арестовано МГБ и осуждено.

В те годы, уже работая в школе, Пётр Васильевич заканчивал физмат Гомельского пединститута. В Бресте тогда ещё не было пединститута. Работал только открытый в 1946 году Учительский институт, который осенью 1950 года и был преобразован в пединститут.

По престижу пединституты занимали среди ВУЗов самое последнее место. Единицы шли туда по желанию. Среди набора были и весьма способные, талантливые ребята и девушки, ставшие после окончания прекрасными специалистами, такие, как В. Павлов,  Н. Рыбаков с филфака. Но были представители другого сорта , часто откровенно уголовного. Среди студентов много было евреев. Несмотря на официальную декларацию о равенстве и братстве, 5-й пункт паспорта становился камнем преткновения для поступления в престижные ВУЗы, оставляя евреям только одну дорогу – в пединститут.

В начале 60-х годов тяжёлое положение сложилось с начальным образованием, особенно в сельской местности. Основную роль тут сыграла система оплаты труда школьного учителя. Она зависела от образования (пединститут, учительский институт, педучилище), от того, в каких классах работает учитель (старших 8 -10, средних 5 -7 или младших 1 – 4) и учительского стажа. Зарплата определялась ставкой. Oна была небольшой для учителей старших классов и совсем мизерной для учителей начальных классов. Учителя начальных классов попросту  стали разбегаться. В новом учебном году многие учебные классы остались без учителей. Это был скандал.  

Административный ресурс не помог. По словам тогдашнего заведующего Облоно Мартынова, студенты пединститута показали ему фигу, когда Облоно обратилось к ним с просьбой пойти работать в начальные школы, переведясь на заочное отделение, а дирекция пединститута взамен гарантировала им 100% успех на сессиях (педучилище, готовившее кадры для начальной школы, было давно закрыто).

 Чтобы как-то выйти из положения, Облоно решило организовать на базе 9-й школы одногодичные педкурсы, придав им статус педучилища с выдачей соответствующего диплома. Администратором курса была назначена директор СШ №9 Л.П. Смирнова. Завучем стал Пётр Васильевич Дранько. Он же вёл спецкурс математики. К занятиям курса привлекались преподаватели пединститута. Среди них был и Колесник. Слушателей набрали быстро. Это были исключительно девушки разного возраста. Причины, толкнувшие их на этот шаг, были самые разные. Но главная заключалась в возможности за год получить диплом о среднем специальном  образовании.

Петр Васильевич Дранько с женой  Анной Алексеевной и детьми (фото из семейного архива Дранько)

Пётр Васильевич с головой окунулся в работу. Казалось, что чем её больше, чем больше он занят, тем лучше он себя чувствует, ведь школьную нагрузку никто с него не снимал. Незадолго перед началом занятий курса (это был октябрь 1965 или 1966 года, к сожалению, точной даты я не помню) произошёл случай, который оставил и сохранил тяжелое впечатление на долгие годы.

В этот день, закончив урок, я зашёл в учительскую, но вместо привычной суеты, я увидел необычную картину. На стуле у края общего большого стола сидел священник. Вид у него был настоящего сельского батюшки. В те времена встретить священнослужителя на улицах города было делом очень редкого случая. Братская церковь была давно закрыта. В ней устроился городской архив. Костёл был перестроен под Краеведческий музей, а жизнь в Симеоновской церкви, ставшей собором, едва была заметна даже в упор. А тут живой священник в учительской. Он был одет в линялый светлый потрёпанный пыльник, скрывавший его рясу. Его лицо обрамляла не слишком густая светлая  борода, редкие с проседью волосы спускались на узкие плечи. Их хозяин был небольшим, щуплым человеком. Борода, усы и характерная причёска сильно старили его, делая на вид почти стариком, хотя по годам он был значительно моложе.

В углу за небольшим столом сидел, низко опустив голову, Пётр Васильевич. Напротив него расположилась школьный завуч Маргарита Семёновна Старова, которая смотрела на священника. В противоположном углу у шкафа с классными журналами с испуганным видом сгрудились несколько учительниц. Перед священником стояла Л.П. Смирнова, наш директор, она же руководитель курсов. Священник плакал. Об этом можно было догадаться по мокрой бороде, по кончикам усов. При этом он говорил, обращаясь к Смирновой. Голос у него был, отнюдь не старческий. Он говорил внятно, чётко, но не кричал, хотя слова, произнесённые им, были криком души отца, страдающего за несправедливые обиды, нанесённые его дочери.

«В чём виновата моя дочь, почему вы не приняли у неё документы? Все годы она была отличницей в школе, она сдала на одни пятёрки выпускные экзамены, но медали ей не дали, ей отказывали в приёме в избранный ею институт. Скажите, в чём её вина? В том, что у неё отец священник? Так расстреляйте меня, уничтожьте меня, но дайте жить моему ребёнку!»

На Л.П.Смирнову это никак не действовало. Она повторяла, что, дескать число мест ограничено, что число желающих превысило число мест, что нужно было раньше.

Старик поднялся, вытер платком глаза, окинул всех присутствующих взглядом и молча вышел. «Пусть катится к себе в Чернавчицы», – произнесла Смирнова. Услышав это, я спросил директора: «Куда, как вы сказали, пусть катится?» «В Чернавчицы. Это поп тамошней церкви».

И тут я вспомнил. Я начал свою учительскую работу в Чернавчицкой школе. Завучем школы была Валя Наркович, годом ранее закончившая наш пединститут. Мы были в хороших приятельских отношениях. Это помогло мне на первых порах моей работы в деревенской школе.

В памяти возникла десятиклассница, весёлая девушка , успевшая получить у меня за ответы несколько пятёрок. Она всегда была окружена подругами, юными, весёлыми, смеющимися. Когда В. Наркович поинтересовалась моими делами, я ей рассказал, отметив особенно  успешную ученицу. Наркович не удивилась, сказав, что у этой девочки уже многие годы по всем предметам пятёрки, что она поёт, танцует в школьной самодеятельности и что без неё она бы зачахла. «Но, – добавила Наркович, понизив голос, – она дочь попа». Завуч понимала, что судьба девушки будет нелёгкой. Для этого, впрочем, не нужно было быть провидцем, тем более, что 60 – е годы были временем наиболее оголтелого гонения верующих.

 В то время сельские ребята отличались  в лучшую сторону от своих городских сверстников. Имея в силу объективных причин более ограниченный уровень развития, я имею ввиду начитанность, знакомство с культурными и научными событиями в стране и мире, они стремились восполнить это знаниями, полученными в школе. Они были любознательны, старательны, дисциплинированы. Учитель для них был непререкаемым авторитетом. Кроме того они знали, что успешное окончание школы даст им возможность  вырваться из деревни, поступить в институт, получить паспорт, а с ним и права, которых были лишены закрепощённые в колхозах их беспаспортные родители. 

После ухода священника, А.П. Смирнова с криком набросилась на Петра Васильевича Дранько. К ней присоединилась и завуч Маргарита Семеновна Старова. Из их возмущенных тирад стало понятно, что Петр Васильевич был против решения не принимать документы у дочери священника и свою позицию не скрывал. «Пётр Васильевич, не забывайте, что вы советский педагог и работаете в советской школе, задачей которой является воспитание подрастающего поколения в духе коммунизма, преданности коммунистической партии, будущих строителей коммунизма. Мы должны оградить их от всякого влияния, к сожалению, проникающей буржуазной, идеалистической идеологии, носителями которой у нас являются оставшиеся ещё служители культа, попы и связанные с ними разными, в том числе, и родственными узами люди. Им нет места  среди советских педагогов». Курс проработал год, состоялся выпуск, и он больше не возобновлялся. В пединституте был срочно организован факультет начальных классов. Какая-то часть его выпускников попала в начальные сельские школы, число которых неуклонно сокращалось из-за большого оттока деревенской молодёжи в города.

Но Петру Васильевичу не простили его фронды. Он стал объектом скандальных разбирательств на педсоветах. Потом к нему присоединили и его дочь, Людмилу Петровну, во многом похожую на своего отца.

В 60-е годы школу трясло от частых всевозможных изменений школьных программ, режима работы школ. С благими намерениями в целях ранней профориентации ввели во всех школах производственное обучение, иногда при полном  отсутствии базы для него, что закончилось полнейшим равнодушием учащихся  к совершенно случайным, навязанным им профессиям. В конце концов программу упразднили.

На каком-то, прости Господи, съезде или пленуме партии приняли решение о повсеместной химизации всей страны. Известный партийный слоган  был дополнен словом химизация, и зазвучал теперь так: «Коммунизм – это советская власть плюс электрификация и химизация всей страны!» Лозунг был широко растиражирован миллионами плакатов, в газетах, на радио. ТВ ещё было в зачаточном состоянии. Школьная программа откликнулась увеличением часов по химии за счёт других предметов, У химиков – восторг, у других предметников – уныние, которое нужно было скрывать, иначе можно было быть обвинённым в непонимании мудрой политики партии с соответствующими выводами. Потом волна эйфории схлынула, и все программы вернулись на круги своя без лишнего шума.

К этим годам относится и перевод школ на одиннадцатилетнее обучение. Много говорилось, разъяснялось по поводу нововведения. Ссылались на усложнение и расширение школьных программ, на уменьшение перегрузок школьников и т.д. и т. п. На школьной практике это существенно не отразилось. В первую очередь это было видно из такого самого главного школьного документа, как расписание уроков. Просто старые программы растянули ещё на один год.

Но была и другая, кажется, главная причина эксперимента. О ней открыто не говорили, но уши этой проблемы торчали. Это была проблема идеологического воспитания молодёжи, которую цепко держала в своих руках и контролировала партия,   беспощадно боровшаяся с проникновением тлетворного буржуазного влияния. Молодёжь, что было весьма обидно для партии, легко ему поддавалась. Комсомольские активисты – дружинники бригадами отлавливали в публичных местах «стиляг», доморощенных «хиппи», поклонников битлов, распарывали их узкие брючки, стригли «патлы», девиц изгоняли за слишком короткие юбки, декольте, за причёски типа «а я у мамы дурочка».

В Бресте в один из жарких июльских дней под раздачу попали члены немецкой комсомольской организации из ГДР, ехавшие в Москву. Пока вагоны ушли на перестановку, члены делегации решили прогуляться по городу. Был действительно жаркий летний день, и девушки, члены делегации, пошли в привычной и обычной для них одежде – шортах.

Дошли до главного перекрёстка – Пушкинской и Советской, где их окружила толпа улюлюкающих наших активистов, в результате чего члены делегации бегом вернулись на вокзал и больше не высовывали носа на перрон до самого прибытия их состава. Сейчас в летнее время по городу ходят толпы молодёжи, едва прикрыв свои телеса, и этот эпизод из жизни брестской молодёжи полувековой давности выглядят нелепостью, проявлением ханжества на политической подкладке.

Вернёмся, как говорится, к нашим баранам. Каждую весну школу заканчивали сотни тысяч молодых людей. Только часть из них поступала в институты или техникумы. Не поступивших ребят, которым уже было 18 лет, загребала армия. Но оставалось очень много тех, кому было 16-17 лет. В институт они не поступили, в армию их не брали, устраиваться на работу они н спешили, предпочитая проболтаться до новых вступительных экзаменов в надежде на удачу. Вот они и выпадали из-под официального идеологического контроля, пополняя ряды поклонников прогнившего Запада, вызывая головную боль у партфункционеров. 11-летка решала эту проблему. Теперь подавляющему большинству выпускников школы было 18 лет. Из- под крыла школы они попадали в институты, другие на воспитание к старшине и помкомвзвода. Вместо Вольтера они получали на три года фельдфебеля. Теперь они не могли уйти от незримого государева ока.

 Впрочем, может я и преувеличиваю эту сторону увеличения срока обучения в школе, потому что буквально через два года школы опять вернулись к десяти годам. По этому случаю у нас в школе было одновременно два выпуска из 10-го и из 11-го классов. Конечно, нам снова говорили о мудрости нашей партии.

Но главным детерминантом советской школы и советской педагогики был лозунг, звучавший законом: «Нет плохих учеников, есть плохие учителя!» Он позволял  шельмовать прекрасных педагогов, истинных высококлассных специалистов, бессильных против лодырей, пройдох, которых хватало среди подрастающего поколения. С насмешкой глядя на растерянного учителя, они выговаривали ему: «Я плохо знаю, потому, что вы плохо меня учили, меня нужно заинтересовать, увлечь, найти ко мне индивидуальный подход. И вообще, сколько вы мне двоек не ставьте, вас заставят вывести мне тройку! На второй год меня вы тоже не оставите, не будет комплекта, и ваша зарплата – тю-тю!»

Многие учителя слышали такие отповеди своих учеников, жаловались друг другу и на них, и на своё бессилие что-нибудь противопоставить этому беспардонному наглому хамству. К жалобам учителей администрация была глуха, скованная по рукам и ногам борьбой за высокий процент показателей успеваемости в школе, по которому Облоно и Гороно оценивали работу школ, раздавали пышки и шишки, казнили и миловали дирекцию школ и учителей. Всё это уже тогда получило название: «процентомания». Она органически сливалась с лозунгом «Нет плохих учеников, есть плохие учителя!» и долгие годы была дубиной для избиения учителей. Пётр Васильевич постоянно попадал под её удары. Многие учителя, особенно из молодых, воспитанных в советской педагогической системе, может быть, и скрепя сердце, и зажмурив глаза, шли на компромисс с совестью, ставя сомнительные тройки, «абы было тихо». Кто-то из них надеялся, что это в любом случае не поможет двоечникам пролезть в институты, пройдут лучшие. Но тут они горько ошибались. Используя рычаги тогдашней коррупции, этот контингент составлял значительную часть студенчества, на что открыто стали жаловаться руководители институтов. Некого было учить, не с кем было заниматься научной работой. Даже школьная медаль настолько дискредитировала их владельцев, что господам медалистам предложили сдавать вступительные экзамены. Система пожирала сама себя.

Пётр Васильевич, не будучи никогда коммунистом, был глубоко убеждён в правильности слов: «Каждому по его труду, от каждого по его возможности!» 

На педсоветах учителя, стоя, должны были докладывать об успеваемости своих учеников.   Кого-то хвалили, кого-то поругивали за большое количество троек, предлагая срочно пересмотреть их в сторону четвёрок. Оживление вызывала  двойка в четверти. Завуч Маргарита Семёновна и  директор школы Лариса Петровна на повышенных тонах объясняли её недопустимость в журнале и обязывали учителя до конца четверти (обычно 2-3 дня) её ликвидировать, с чем учитель быстро соглашался.

Но когда очередь доходила до Петра Васильевича, обсуждение итогов педсовета принимало скандальный характер. Оно становилось больше похожим на сцену дознания в милицейском участке, на перекрёстный вопрос с целью сломать учителя психологически и физически, заставить пойти на поводу администрации. У Петра Васильевича во всех классах было не так уж много двоечников. Было много отличников, о которых, как о результате его успешной работы, не вспоминали. Но вот его двоечники были уникальные. В классных журналах против фамилии каждого выстраивались стаи плывущих друг за другом “чёрных лебедей”.  Иногда их количество доходило до шести стоящих друг за другом двоек.

Дуэт директора и завуча звучал фортиссимо. На перекрёстном допросе Пётр Васильевич держался спокойно, хотя, по нему было  видно, каких трудов стоила ему его сдержанность.

Вопрос: «Почему так много двоек?»

Ответ: «Я часто проводил их опрос, надеясь исправить предыдущую двойку, проверяя их обещание взяться за учёбу. К сожалению, они каждый раз, даже предупреждённые о вызове, были не готовы. Как видите, моих попыток было много».

Вопрос: «А проводили  ли вы дополнительные занятия с отстающими учениками и в достаточной ли мере?»

Ответ: «Дополнительные занятия проводил дважды в неделю, персонально приглашая быть в обязательном порядке двоечников, напоминая, что им грозит четвертная двойка».

Вопрос: «А где же результаты? Нужно было проводить не два раза, а три, четыре. Искали ли вы индивидуальный подход к каждому неуспевающему ученику?” 

Ответ: « На дополнительные занятия приходили успевающие ученики и их результат налицо. Двоечники на дополнительные занятия в своём большинстве не приходили. Кто приходил, кто хотел, тот поправил, что касается индивидуального подхода, то это мой метод работы. В данном случае он не помог из-за открытого пренебрежения данными учениками своих прямых обязанностей – учиться».

Вопрос: «Какие воспитательные меры вы принимали? Посещали ли вы их на дому, беседовали ли вы с родителями, изучали ли вы домашние условия?»

Ответ: «Да я успел за четверть побывать по разу  у некоторых, особенно слабых учащихся, беседовал с их родителями об успехах их ребёнка…»

Вопрос: «Вот-вот, здесь и кроется ваше халатное отношение  к учебно – воспитательному процессу! Один раз в месяц! Это позор! Вам нужно было еженедельно, к наиболее слабым два- три раза посещать их на дому, проводить работу с родителями, проследить за домашним распорядком учащихся! Вы этого не делали, вы своим бездействием наплодили двоечников, они значительно повлияют на снижение уровня процентного показателя успеваемости школы, это пятно на работе школьного педколлектива, многие члены которого, как видно из обсуждения, закончили четверть с прекрасными результатами, которых по вашей вине мы лишаемся. Но у вас есть ещё два дня и Вы, Пётр Васильевич, должны, обязаны исправить положение, в которое школа по Вашей вине попала».

Ответ: «Каким образом? Чем прикрыть 5-6 двоек, а главное, от этого знаний у лодырей, не прибавиться, за то чувство безнаказанности возрастёт. Я не знаю, за что им можно поставить тройку, т.к. для некоторых и двойка – явно завышенная мною оценка».

Вопрос: «Не  знаете? Как хотите, так и решайте проблему, но снижать процентный уровень успеваемости школы мы Вам  НЕ ПОЗВОЛИМ!»

За давностью лет ушли из моей памяти многословные и долгие обличительно – осуждающие речи на педсоветах наших администраторов. Всё это походило на кухонную свару в коммуналке с запахом борща, сваренного на газетных передовицах, с отчётами о пленумах, съездах, конференциях. Пётр Васильевич осознавал, что его в его лучших намерениях эти люди никогда не поймут. Как и он не понимал, почему его административно заставляют идти на нарушение его педагогической этики.

Пётр Васильевич глубоко вздыхал и громко, внятно произносил, ни к кому не обращаясь: «Добру и злу внимая равнодушно…»

После этих его слов администраторы облегчённо вздыхали. Тройки будут, процент устоит.

И директор, и завуч школы с удовольствием избавились бы от учителя, постоянно доставлявшего им столько хлопот. Но они знали, что он прекрасный учитель, а главное, об этом знали родители успевающих учеников, а среди них было немало влиятельных  и высокопоставленных чиновников города. В то время 9-я школа была особой, элитной, с расширенным преподаванием английского языка. И дирекция не посмела пойти на увольнение Петра Васильевича.

Петр Васильевич Дранько с женой. ( Фото из семейного архива Дранько)

В таких условиях старый учитель доработал до своей пенсии. Еще несколько последующих лет Петра Васильевича можно было изредка встретить на улице, чаще всего, в начале Гоголя. Он сохранил свою походку, только теперь обе руки его были свободны – с ним не было его знаменитого портфеля. Такие встречи были редкими и случайными. Он здоровался, но не останавливался. Создавалось впечатление, что он не узнавал того, кому он отвечал. Возможно так и было. Потом он исчез. 

Да, были люди в наше время… Ушли. Остались в памяти родных, близких, в памяти благодарных учеников.

Из воспоминаний В. Губенко

Галицкий. Бедуля. Комсомол.

Posted on by Viktor

Здание по улице Маяковского, в котором с 1946 года располагалась мужская средняя школа №3 г. Бреста .

Первым секретарём комсомольской организации 3-ей школы был ученик 10 класса Николай Галицкий. Замами были два его одноклассника: Богданов, сын одного из секретарей Брестского обкома партии, и Стукалов, сын главврача Брестской больницы. Сам Н. Галицкий тоже был “не из простых”, а имел отца-генерала. Все комсомольские собрания проходили строго по регламенту партсобраний. Приём в комсомол был публичным и строгим.

Заявитель становился рядом с президиумом, секретарь зачитывал его заявление о приёме, после чего выступали по очереди  давшие рекомендации на вступление в ряды ВЛКСМ. Их должно было быть не менее двух. Затем кандидат рассказывал свою биографию. По окончании начиналось обсуждение достоинств и недостатков соискателя. Комиссию интересовали подробности биографии, спрашивали, зачем он вступает в комсомол, сыпались вопросы по последним внешним и внутренним политическим событиям, как их оценивает кандидат. Это был настоящий экзамен. Потом шло открытое голосование, и выдержавшего испытание кандидата поздравляли со вступлением в ряды ВЛКСМ. Протоколы собрания передавались в горком комсомола, и там на заседании его бюро в присутствии кандидата принималось окончательное решение о  приёме.

Николай Галицкий  работал на совесть. Организация росла, и через год мы уже собирались на собрание в актовом зале. Вскоре все старшеклассники, все ребята старше 14 лет состояли в рядах ВЛКСМ. Конечно, были и исключения. Среди поляков, учившихся в нашем классе в 1947 – 48 г.г., не было ни одного комсомольца.

Ученический билет ученика 8 “Б” класса школы №3 г. Бреста Губенко Владимира Николаевича. 1948 г.

Нужно отметить ещё один немаловажный фактор поголовной принадлежности ВЛКСМ ребят старших классов: все знали, что их документы, поданные в приёмные комиссии ВУЗов, будет первоначально проверять мандатная комиссия. Она выполняла роль сита, отсеивающего ещё до начала приёмных экзаменов политически подозрительных абитуриентов, которых среди них было немало. Проживание на временно оккупированной территории, наличие в семье военнопленных или осуждённых в первую очередь по 58 -й статье были непреодолимыми препятствиями для желающих продолжить образование. Часто формальное членство в ВЛКСМ избавляло поступающих от этой напасти, и некоторые становились комсомольцами буквально накануне выпускных экзаменов.

С 1948 года должность школьного секретаря ВЛКСМ стала освобождённой. В течение двух лет её занимал Н. Галицкий, который остался в школе после её окончания. Этот его шаг нам был не вполне понятен. Галицкий блестяще закончил школу, по эрудиции он на голову превосходил своих одноклассников. По всем параметрам для него были открыты двери самых лучших институтов и университетов, но он почему-то задержался в школе. Правда, потом он все же поступил на философский факультет Минского университета, после окончания которого с его способностями, генеральским происхождением его, казалось бы,  ожидала блестящая карьера, как научная, так и партийная, ведь философский факультет был кузницей верхнего эшелона партработников. Но судьба, постигшая Николая Галицкого, была, как к великому сожалению у многих талантливых людей, иной: его погубил «зелёный змий».

4-й выпуск Брестской средней школы №3

После Галицкого освобождённым секретарём в нашей школе стал

Владимир Бедуля. Когда он появился в стенах нашей школы, то вызвал у нас поначалу недоумение: в солдатской шинели и ушанке, в кирзовых сапогах, под шинелью – солдатская х/б гимнастёрка, подпоясанная ремнём, солдатские х/б штаны. Бедуля был полной противоположностью Н. Галицкому, щеголявшему в комсоставской гимнастёрке с накладными карманами, затянутой офицерским ремнём, в роскошных галифе и скрипучих хромовых сапогах. Фигура нового секретаря выглядела для нас комичной, но по мере знакомства с ним, мы проникались к Бедуле глубоким уважением за его способность к каждому из нас найти нужные слова, спокойно и мудро разрешать возникавшие различные спорные ситуации. Его советы всегда были безошибочными. Бедуля умело избегал политической трескотни и руководил нами, как хороший хозяин руководит своим хозяйством.

Его несомненный талант организатора и руководителя, умение сплотить коллектив для выполнения поставленной задачи, его прекрасные человеческие качества были замечены начальством, и он был избран секретарём горкома комсомола, проработав, к сожалению, в нашей школе только год. Но, как говорится, большому кораблю – большое плавание.

В следующий раз я встретился с Бедулей в годы моей учёбы в пединституте. Он вспомнил меня, хотя прошло уже несколько лет, попросил зайти в горком, чтобы принять участие городской комсомольской конференции. Mоё участие заключалось в художественном оформлении стенгазеты конференции по её материалам, что я и сделал, приложив все свои старания, получив за это благодарность В.Л. Бедули.

Председатель Владимир Леонтьевич Бедуля с работниками колхоза Советская Белоруссия. Фото Навіны Камянеччыны.

Через много лет об успешном руководителе колхоза, не побоявшегося впервые внедрить в практику сельского хозяйства хозрасчёт  и личную заинтересованность колхозников  в успехах своего труда, как основу их экономического благополучия, Герое Социалистического труда, моём бывшем освобождённом секретаре комсомольской организации СШ №3, я читал в областной, республиканской и всесоюзной прессе. Oн прославился на весь Союз, побывать у него в гостях в деревне Рясна считали за честь знаменитые писатели, артисты. Oн был обласкан партийным руководством страны.

Последний раз я видел В.Л. Бедулю в 2004 году на юбилейной встрече выпускников в СШ №3.

Резкий в оценках принципиальных для него вопросов, как в годы советской власти, так и нынешней, он впал в немилость современного руководства. Eго имя больше не упоминается нигде, забыты все его прежние успехи, достижения.

В 1997 году появилась книга «Память. Брест» в двух томах. Я не нашёл в книге имени В.Л. Бедули.

Из воспоминаний В. Губенко

Сарвер

Posted on by Viktor

Он выделялся в любой толпе. Чёрный костюм, белая рубашка при галстуке, чёрная шляпа – абсолютно непривычная повседневная одежда для совслужащих тех лет. Ярко выраженная семитская внешность указывала на его неопровержимую принадлежность к богоизбранному народу, которую невозможно было скрыть самыми широкими полями шляпы. Чаще всего этого пожилого человека небольшого роста с деловой походкой можно было встретить на центральных улицах города. Походка у него была именно деловой, то есть и не торопливой, и не медленной, а именно такой, которая отвечала всем любопытным взглядам и немым вопросам  ясным ответом, что это походка человека, занятого важными делами. Казалось, он не замечал многолюдия, окружающего его, очевидно, полностью поглощённый своими мыслями.

Само имя этого человека знали многие брестчане, но не многие из них знали, что оно принадлежит именно ему – тогда ещё живой легенде довоенного и послевоенного Бреста. Михаил Сарвер, потомственный владелец знаменитого кинотеатра, носившего его имя.

                                  Михаил Абрамович Сарвер

Но было ещё пару мест в городе, связанных с именем Сарвера. На втором этаже дома на ул. Стецкевича (Комсомольской), в котором после войны долгое время располагался ресторан «Беларусь», было кафе, которое в народе называли “Кафе Сарвера”. На вопрос об имущественной принадлежности Сарвера к этому заведению, он сам так ответил нашему общему знакомому Георгию Карпуку:«У меня был кинотеатр, не хватало мне ещё кафе!»

Кафе получило  имя от жителей города, т.к. это было любимое кафе Михаила Сарвера, в котором он был завсегдатаем. Почему бы не вернуть его имя этому уголку отдыха? 

В советское время, пережив лихолетье и чудом уцелев, Сарвер работал в городском отделе культуры.

В последние годы жизни ему посчастливилось побывать в Париже, куда он поехал по приглашению брестского землячества. Из Парижа, кроме трубы для брестского джазмена Лени Ратнера, Сарвер привёз книгу воспоминаний обосновавшихся в Латинской Америке уроженцев Бреста.

   Михаила Сарвера нередко можно было видеть одиноко сидящим на скамейке на улице Московской (Машерова) у перекрёстка с ул.К. Маркса. Вскоре он исчез, исчез навсегда, унеся с собой свою биографию, достойную и интересную. Я не знаю, где он похоронен. Были ли у него родственники. Наверняка были. В книге «Память» в списках погибших на Бронной Горе узников Брестского гетто есть несколько человек с фамилией Сарвер. Кто они? Родственники или однофамильцы? 

Имя Михаила Сарвера принадлежит истории нашего города, как и фамилии многих знаковых жителей Бреста, к сожалению совершенно позабытых  в нынешние времена.

Здание на улице Свердлова в котором размкщался знаменитый в межвоенные годы Театр Сарвера.

Из воспоминаний В. Губенко, 2004 г.

Благодаря кропотливым поискам и воистину подвижнической деятельности Николая Александрова, своего рода открытием стала публикация уникальных документов не только о кинотеатре Сарвера, но и о его жизни.

Театр Сарвера в Бресте-над-Бугом.
Как Сарвер ездил в Москву на международный кинофестиваль в 1935 году

Слепой музыкант

Posted on by Viktor

Впервые я увидел его летом 1945 года во время купаний во рву 9го форта – популярного места отдыха  молодых обитателей Киевки. Это был хорошо сложенный, очень красивый, но слепой парень. На нем всегда были надеты темные очки. Он потерял зрение в 1944 году, став жертвой самого любимого развлечения мальчишек в только что освобожденном Бресте. Этой забавой были взрывы толовых шашек, снарядов, патронов, пороха, петард, которые подростки находили  в крепости и в городе.  Слепого юношу  приводили на форт друзья. Один он бы не смог пересечь многочисленные железнодорожные пути станции Брест-Восточный. Он великолепно плавал, прекрасно ориентировался в воде.. Так как он жил на Киевке, я встречал его довольно часто. Иногда я видел его и в центре, куда друзья водили его в кино, где во время сеанса комментировали ему события, происходившие на экране. В то время он всегда был окружен друзьями. С годами друзья исчезли.

Бесшабашные мальчишки приносили снаряды на пустыри, доставали из них взрыватели, устанавливали стакан снаряда вертикально, вовнутрь засыпали порох и поджигали. Снаряд горел, как реактивный двигатель. О последствиях никто не задумывался, а они очень часто бывали трагическими. Рисунок В. Губенко

Рисунок В. Губенко

В 50е годы его одинокую фигуру с палочкой в руке и аккордеоном на груди можно было практически ежедневно встретить возле одного пивного ларька в центре города на улице Пушкинской.  Ларек находился на том месте, где сейчас начинается корпус трикотажной фабрики. Это было почти постоянное место слепого музыканта. Если этот ларек был закрыт, он переходил к другому, расположенному напротив, впритык к дому нынешней зубной поликлиники . Играл он хорошо. Держа высоко красивую голову, все в тех же черных старых очках на глазах, он исполнял популярные мелодии тех и прошлых лет. Вокруг него толпились пьющие слушатели, останавливались или замедляли шаг прохожие. Его щедро поили пивом, благодарили деньгами. Это был его заработок. Сначала он работал один. Потом рядом с ним появилась грузная, далеко не молодая и вечно нетрезвая женщина. Она собирала со слушателей деньги музыканта. Он быстро спивался и вскоре исчез.

Из воспоминаний В. Губенко

                   Рисунок В. Губенко

“Старшина”

Posted on by Viktor

Брест. Улица Советская, конец 50-х годов.

В 50-е годы на улице Советской примелькалась довольно колоритная фигура грустного мужчины, одетого в летнее время в просторные штаны- балахоны с пузырями на коленях, рубашку без воротника с застёгнутыми рукавами. На могучем загривке – голова с одутловатыми, как у хомяка, щеками, на ней – кепка-блин, прикрывавшая то ли лысину, то ли обритую наголо голову. На ногах – растоптанные парусиновые неопределённого цвета туфли. Весёлые глаза на широком  лице, излучавшем доброжелательность ко всем, кто встречался с ним взглядом. Его имя для многих знавших его осталось неизвестным. Он охотно отзывался на кличку «Старшина». Как оказалось, она досталась ему, как память о его воинском звании, которое он носил в 1941 году, служа в гарнизоне Брестской крепости.

Всё дневное время «Старшина» проводил на улице Советской, которая в то время стала галереей пивных и продовольственных ларьков. От Мицкевича до Интернациональной «Старшина» ежедневно совершал их обход, неоднократно повторяемый им в течение дня, делая остановки у ларьков, возле которых всегда толпились люди с кружками в руках, запивая разговоры хорошими глотками пива. «Старшину» приветствовали, как всеобщего друга и приятеля. Не знавшие его охотно знакомились, и все наперебой старались опередить друг друга, заказывая ему один, второй бокал свежего бочкового пивка. Удовлетворившись и приятно побеседовав, «Старшина» покидал компанию, чтобы на следующем перекрёстке встретить новую и повторить всю процедуру заново.

Его история драматична и связана с событиями 22 июня 1941 года.

В субботу, 21 июня, после окончания службы бравый старшина отправился отдыхать в один из ресторанов Бреста и «отдыхал» в нём вплоть до закрытия, после чего, перегруженный алкоголем и вкусными закусками, отправился восвояси. По дороге в крепость он присел  отдохнуть на одной из уличных скамеек и заснул крепким сном праведника. Проснулся от толчков в живот чем-то железным. Оказалось стволом автомата одного из двух набредших на него немецких солдат. Война для старшины началась и закончилась одновременно. В отличие от многих своих сослуживцев, уснувших навеки в те утренние часы, старшину ждал четырёхлетний страшный гитлеровский  плен. Ему повезло. Он выжил сначала в немецком лагерях, а потом в сталинских.  Вернулся в Брест: место пленения и точку отсчета трагедии его жизни. О чем он думал, перенеся ужасы плена, тяготы и лишения статуса бывшего военнопленного?  Думал ли? А может просто радовался тому, что можно гулять по Советской.

50-е годы прошлого века. Улица Советская. Кинотеатр «1 Мая» («за польским часом» назывался «Adriа»). Рядом — самая старая на то время художественная фотография, помнящая еще довоенное время. Оживленное место для торговли разливным пивом. Рисунок В. Губенко

Из воспоминаний В. Губенко

Мой друг Женька. Часть пятая.

Posted on by Viktor

Пережив ужасы летних бомбардировок 44го года, жители Бреста дождались прихода частей Красной Армии. Немцы, боясь окружения, стремительно откатывались за Буг, и в некоторых районах Бреста, в частности, на Граевке, их уход сначала даже не заметили. Были с утра – исчезли пополудни. 

Советские саперы ведут работы по разминированию привокзальной площади. Сентябрь 1944 год

Настало время подростков. Все они в этом возрасте склонны к авантюрам. Подростки первыми начали шнырять по брошенным немецким учреждениям, складам, таща оттуда всё, что им казалось, годилось для них, для дома и семьи. Алик Садовский натаскал из разрушенного немецкого продсклада пару сотен консервных банок  с неизвестным для меня ещё тогда продуктом – «консервированным молоком», которым немцы сдабривали свой кофе. Мы знали только сгущёнку. Банки были удивительной для меня ёмкости – 25 мл.

Женька Летун в компании граевских подростков  инспектировал брошенную больницу на Фортечной. Верховодил ими парень старшего возраста, вооружённый немецким карабином.

В больнице было всё перевёрнуто, разбросано, голые кровати, какая – то мебель. Ничего интересного не попадалось. Они шли по палатам, коридорам, попали в лабораторию родильного отделения. На стеллажах стояли большие банки с заспиртованными аномальными человеческими эмбрионами. Ребята жутко испугались увиденного. От страха их вооружённый предводитель расстрелял из карабина все экспонаты. В Северном городке Женька набрёл на заброшенный зубной кабинет. В ящиках стола он нашёл коробки с фарфоровыми зубами всех номеров и набил ими свои карманы. Потом стрелял зубами из рогатки – procy.

Вспоминая об этом, он горько сожалел, что у него не хватило ума сохранить найденное добро. Потеряв с возрастом все зубы, он обратился в стоматологию и после долгих мук получил вставные пластмассовые зубы, которые через короткое время все поломались. «Эх, вместо них бы те, фарфоровые!»

В это же время у Женьки образовался солидный арсенал из огнестрельного и холодного оружия, которое он, как ему казалось, надёжно спрятал. Нагрянула милиция, был допрос с пристрастием. Милиционеры ничего не нашли, но, уходя на всякий случай,  пригрозили, что в случае чего, Женька получит сполна. Тогда у многих подростков было оружие: изрядные запасы амуниции – винтовочные и пистолетные патроны, ручные гранаты – немецкие, венгерские, советские, запалы, тротиловые шашки, десятки метров бикфордова шнура, сигнальные и осветительные ракеты и т. п., Женька раздобыл даже станок от пулемёта «Максим», добротные окованные колёса которого он приспособил для своей тележки.

Я уже говорил, что Николай Демьянович стал работать носильщиком на вокзале. Мария Игнатьевна оставалась домохозяйкой, но она была «Марьей – искусницей». Заработок носильщика был небольшой, чтобы содержать семью. И Мария Игнатьевна взялась за дело. Она наладила домашнее производство конфет – леденцов. Но главное, по приобретённому за деньги рецепту, мама Женьки стала варить домашнее пиво. Вот почему летом, когда мы валялись на речном песке, лазили по крепостным казематам, взрывали и стреляли на фортах, играли в футбол, читали, мастерили, Женька исчезал до сентября почти все годы учёбы школе. Он работал в поте лица на всех летних каникулах. Тогда многие одноклассники работали. Братья Окуневы, например, торговали на рынке водой, поштучно продавали пайковые папиросы. Некоторые, как Витя Нечаев, «Чайка», взялись за свою старую специальность «трагашей», спрос на которых был огромный, т.к. город был переполнен советскими репатриантами, эшелоны которых ежедневно прибывали с Запада. В обратном направлении уезжали брестские поляки.  По булыжной брестской мостовой грохотали тележки трагашей с объемной поклажей. Занятые делом ребята были всегда при больших деньгах. Карманы шинели Витьки Нечаева оттопыривались от денег. Трагаши выполняли двойную работу. За оказанную им услугу репатрианты расплачивались вещами. Трагаши продавали их в большинстве случаев перекупщикам, а те торговали ими на городской толкучке. И все были при заработке.

Продажа пива на улицах Бреста. Рисунок В. Н. Губенко.

В летнее время Женька становился помощником кондитера и пивовара. Вспоминая, он рассказывал, сколько воды ему нужно было ежедневно натаскать из колодца, сколько перемыть посуды. Он помогал Марии Игнатьевне разливать готовое пиво по пивным бутылкам, закрывающимися герметично фарфоровой пробкой. Потом надо было готовую продукцию перетащить в погреб для созревания. Кроме того,  расфасовка конфет была полностью его ответственностью. Загрузив тележку бутылками с пивом, Женька тащил её на близлежащий небольшой, но оживлённый базар на Спортивной улице у пригородного вокзала. Его там ждали. Его приходу радовались. С каждым днём его клиентура только росла. 

Пиво! Символ спокойного благодушного отдыха, вернувшейся довоенной мирной жизни. Я с начала войны слыхом не слыхивал о нём. Пива не было и не могло быть в нашей городской жизни, где каждое зерно было на учёте. Водка была, даже попадалось вино, но пива на нашей стороне фронта не было.

В Бресте пивом торговали и во время оккупации. Работал пивзавод на улице Пивоварной и, так называемые, «разлёвни»  ещё довоенной фирмы Хабербуш и Шиле, куда из Варшавы привозили бочки с пивом и разливали по бутылкам. Пиво продавалось только бутылочное в европейских бутылках ёмкостью 0,35 л. Этих бутылок было великое множество в брестских домах. Именно в такой таре Женька продавал свой напиток, правда с возвратом тары. Пили из «горла». Уходя, немцы хлопнули дверью, взорвав пивзавод. «Разлевни» Хабербуша закрылись из-за отсутствия продукта. Город надолго остался без собственного пива. Только 1947 – 48 г.г. его стали завозить в Брест из Гродно в бочках. Обычно это было «Жигулёвское», иногда, но редко «Бархатное». Его продавали  в ларьках, часто прямо на улицах. Бутылочного пива не было. Его можно было купить, если повезёт, в вагоне- ресторане Московского поезда, но бочковое пиво намного превосходило по вкусу бутылочное.

Пиво раскупали быстро, и Женька спешил за новой партией, успокаивая раздосадованных клиентов, что скоро  вернётся. За день он успевал сделать несколько рейсов.

После распродажи пива, пока готовилось новое, Женька торговал леденцами и яблоками, которые он покупал килограммами, а продавал кучками. Это был его, так он говорил, чистый zysk, навар, прибыль, так как деньги от продажи пива и леденцов он сдавал в мамусину кассу. Бухгалтерский учёт был на высоте. А яблоки были «неучтёнкой», доход от продажи которых, хотя и небольшой, шёл  к нему в карман. Когда более-менее наладилось снабжение Бреста пивом, семейному бизнесу Летунов пришёл конец. 

Заключение

Человек не выбирает время, в котором ему жить. Наше время – это время двух мировых войн, время кровавого государственного террора против своего народа, когда сознательная ложь была возведена в ранг государственной идеологии. У меня, как и у большинства моих сверстников, было голодное, босое, оборванное военное детство, мы были беззащитны перед болезнями. Времена юности мало чем отличались от времени детства, а, отчасти, даже становились труднее, потому что мы стали задумываться над тем, что происходит вокруг нас, а ответы были очень опасны.

 

Мечтатели. Рисунок В. Н. Губенко.

Но с нами был наш юный возраст, наша молодость – величайший источник оптимизма, и когда мы оставались наедине с ней – мир становился прекрасным, как вечная весна.  Мы радовались малейшей удаче, мы радовались встречaм с друзьями, подругами, мы не замечали наших рубищ, ведь под ними были молодые, крепкие мышцы. Мы были быстроноги, выносливы, ловки, каждый мечтал поймать свою птицу – удачу и каждый верил в это. Наши горизонты раздвигались так, что мы не видели их.

Женька любил, пока были силы, бродить по самым далёким окраинам города, связанным с его детством. В его маленькой, душной квартире мы уходили в наше детство, в наши молодые годы, нас окружали родные, друзья, большинства из которых уже не было, но они оживали в наших воспоминаниях.

Сидя за столом друг против друга, мы предавались воспоминаниям, и, казалось, время в Женькиной квартире останавливалось…

Нам было хорошо. Мы старались не касаться современных тем, проблем, чтобы не вносить диссонанс в наши отношения. Это было трудно, т.к. за Женькиной кельей бурлила жизнь, которая безжалостно возвращала нас к своим реалиям. Отношение к ним, к сожалению, у нас часто было, мягко говоря, не совпадающим.

С дочкой Наташей, племянником Валериком, с Женей Летуном в саду дома на ул. Пушкинской. Брест. 1962 г. Фото из семейного альбома В. Н. Губенко.

Из воспоминаний В. Губенко

Мой друг Женька. Часть четвертая.

Posted on by Viktor

Я часто бывал у Летунов. Достопримечательностью квартиры была одностворчатая дверь в столовую, в которую можно было попасть через большую кухню и маленький коридор. Большая одностворчатая дверь в столовую была открыта всегда, контрастируя своим тёмным цветом с белоснежным кафелем печи. В первое посещение я даже не понял, что это дверь. Передо мной было деревянное панно, покрытое искусной резьбой, изображающей живописно переплетенные лозы с гроздьями винограда и с листьями, на которых были видны прожилки. Дверь-панно украшала комнату и была единственной художественной ценностью всего дома. Удивительна была история этой двери, рассказанная мне Женькой, естественно, лет через 30 после моего знакомства с ней, да и сами Летуны узнали её происхождение спустя четверть века после её возникновения.

Однажды в один из осенних дней 1942 – 43 года (точной даты, названной мне Женькой, я не помню) перед домом Летунов остановилась большая легковая машина и военный вездеход с вооруженной охраной. Солдаты выпрыгнули из машины и окружили дом. Перепуганные Летуны, как и другие жильцы дома, наблюдали из окон за происходящим. Начало не предвещало ничего хорошего. Жильцы дома не раз были свидетелями, как после оцепления дома людей грузили в машины и увозили навсегда. На их глазах вывозили Скорбников, проводили обыски и аресты. Дом замер  в предчувствии беды. Из легковой машины вышел пожилой немецкий генерал и в сопровождении офицеров вошёл во двор. Куда и к кому он пошёл? На громкий стук в дверь перепуганные Летуны выбежали в кухню, и Мария Игнатьевна открыла дверь. Вошёл генерал, за ним офицеры. Приложив руку к козырьку фуражки, генерал поздоровался и попросил разрешения войти в столовую, показав своё знакомство с квартирой Летунов. Разговор шёл на польском языке. Получив согласие, генерал пошёл в столовую и остановился напротив двери-панно… Вслед за ним вошли офицеры и семья Летунов, которых не оставляла тревога из-за внезапного и непонятного визита немцев. Генерал заговорил, обращаясь ко всем собравшимся. Причина его визита стала ясна. В 1915 – 17 годах он, лейтенант Кайзеровской Армии, служил в Брест-Литовске и жил в этой самой квартире, в которой сейчас жили Летуны. Лейтенант увлекался резьбой по дереву и, коротая свободное время, украсил дубовую дверь, превратив её в панно. Резьба, по словам генерала, сохранилась превосходно, хотя потемнела от времени. Проезжая через Брест, он решил найти труд своей молодости и был очень рад, найдя его в целости и сохранности. Поблагодарив Летунов, генерал со свитой и охраной покинул дом Скорбников.

Немецкие офицеры, расквартированные в Бресте. 1917 год.

После рассказа Женьки я уже по другому смотрел на старую дверь. До этого немая, она озвучила и рассказала эпизод из чужой, неизвестной мне жизни с неизвестным началом и неизвестным концом. Таких жизненных примеров в истории великое множество. Генерал, по его словам, был проездом в Бресте. Но возможна и другая причина его появления в городе. По рассказу Веры Михайловны Карпук, в 1942 – 43 г.г.  она видела, проходя по городскому парку (ныне парк 1 – го Мая), как пожилой немецкий генерал возлагал цветы и венок на одну из многочисленных могил, находившихся у входа в парк. Во время оккупации немцы хоронили здесь своих военнослужащих, умерших от полученных на фронте ран в госпиталях. Получилось небольшое кладбище по обеим сторонам от входа в парк. Когда генерал и сопровождающие его офицеры ушли, она подошла к могиле и по надписи на кресте узнала, что здесь похоронен молодой лейтенант. Она решила, что, скорее всего, немецкий генерал – отец погибшего. Возможно, так было в действительности. 

Немецкое кладбище, находившееся у входа в парк. Видны сохранившиеся здания на углу улиц Мицкевича и Ленина.

В августе 1944 года кладбище было срыто экскаватором. Останки вывезены в неизвестное место. Пропала и дверь. Дом Скорбников, в котором жили Летуны, снесли при постройке нового граевского путепровода. Родители переехали в крошечную квартиру хрущёвского дома на углу улиц Ленина и Московской. Перед сносом дома Женька перевёз раритет в сарай дома нашего общего друга Миши Корзы, построенного его отцом после возвращения из ГУЛАГа. Дверь хранилась там до смерти в 1991 году Миши Корзы. Когда Женька решил забрать дверь, там уже были новые хозяева, так как сын Миши продал его со всеми потрохами. Новые хозяева не стали разговаривать с Женькой.

Жители Бреста в период немецкой оккупации. Фото: Альберт Дикманн, Германо-российский музей Берлин-Карлсхорст.

В городе открылись и заработали начальные школы. В одной из них стал учиться Женька. Школы содержались за счёт прихода Братской Свято – Николаевской церкви на добровольные пожертвования прихожан. Они же собирали деньги на аренду помещений, зарплату учителей. Школы были блуждающие, часто меняли свои места: на Киевке, на улице Весёлой, на улице Будённого (Листовского). Наряду с общеобразовательными предметами – арифметика, письмо (укр.), чтение, география, обязательными были уроки Закона Божьего. Законоучителем Женьки был отец Митрофан Зноско, будущий епископ Бостонский. Были уроки труда. Занятия проводились на небольшом земельном участке, на котором сейчас построена 9-я школа. Ребят учили, как правильно вскопать землю, разбить грядки, знакомили с астрономическими требованиями к посадке овощей, уходу за ними, обучали правилам посадки ягодных кустарников, деревьев, прививке. В стенах этой школы Женька познакомился со многими городскими ребятами. 

Не все дети подростки посещали школы. В первую очередь из-за необходимости добывать хлеб насущный. Продовольственное снабжение населения по карточкам едва обеспечивало его суррогатным хлебом. А для покупки продуктов на рынке нужны были деньги. Их нужно было зарабатывать, чтобы обеспечить себе хоть какой-то рыночный приварок.

Семья Летунов вся работала. Мастер на все руки Николай Демьянович стал сапожничать: ремонтировать обувь, но, главным образом, шил новую.

Над одним из окон квартиры, выходившим на улицу, Летуны прикрепили шильду – вывеску с рекламным клеймом: «Gorąca herbata, ciastka, bułeczki!» – «Горячий чай, пирожные, булочки!» Страждущему чай продавали прямо из открытого окна. Мария Игнатьевна не пекла сдобы. Выпечку привозил на тележке Женька из небольшой пекарни, расположенной во дворе городской управы на улице Bahnhofstrasse(Домбровского, Советской). Этот дом сохранился. После войны в нём одно время размещался Брестский горисполком.

Но кроме этой работы у Женьки был собственный бизнес. Он был разный  у подростков.

Ещё до войны на улицах Бреста можно было увидеть многочисленных чистильщиков обуви. В основном это были еврейские дети разного возраста. Я уже говорил, что вычищенная до блеска обувь – привычка горожан Бреста. 

После уничтожения евреев чисткой обуви занялись и дети славян. Алик Садовский, москвич, по его словам, сколотил ящик-подставку, приобрёл разнообразные щётки, бархотки, ваксу двух цветов и после школы работал на улицах Бреста, зазывая клиентов словами: «Stiefel putzen!», потому что основными клиентами были немецкие солдаты и офицеры. Они всегда были чисто выбриты, подтянуты и обувь их сверкала. Клиенты хорошо платили, причем наиболее ценной валютой – рейхсмарками. В дело шли и оккупационные марки, и карбованцы. Солдаты-отпускники расплачивались продуктами. Особенно ценились рыбные консервы, плавленый сыр и.т.п. 

Дети чистят сапоги немецким солдатам. Ноябрь 1942, Белосток

Многочисленна была группа подростков-трагашей (от немецкого «tragen» – нести). Эта компания ребят-носильщиков состояла в основном из физически крепких, более взрослых мальчишек. Почти каждый из них имел крепкую тележку, от вместимости которой зависел заработок носильщика. Трагаши собирались на привокзальной площади в ожидании поезда с немецкими отпускниками. Это была картина. По улице под звуки оркестра, иногда с песней, маршировала колонна вооруженных солдат, а по тротуару катились тележки с их чемоданами и сумками. Некоторые здоровяки-трагаши несли еще по чемодану в руке. У входа в санпропускник солдаты разбирали поклажу, рассчитывались и уходили, а трагаши часто возвращались на вокзал или оставались ждать выхода прошедших санпропускник солдат. 

Пока трагаши сопровождали отпускников, малолетняя ребятня, а также не задействованные трагаши обшаривали опустевшее купе вагонов. Иногда этим занимался и Женька. Их добычей были обычно немецкие иллюстрированные журналы, брошенные солдатами в вагонах. Женька собирал их в большом количестве, прикупая их иногда в киосках. Он их аккуратно подшивал. Подшивки долго хранились в сарае, что было совсем небезопасно, так как после 1944 года за хранение антисоветской литературы могли сильно наказать. Но ещё осенью 1944 года я видел, как немецкие журналы продавали на рынке. К сожалению вся Женькина подшивка исчезла. Сейчас это был бы бесценный иллюстрированный материал. Однажды, в одном из купе ребята нашли винтовку, забытую каким-то растяпой -солдатом, но у мальчишек хватило ума не притронуться к ней.

Однако главный бизнес Женьки был торговый – продажа в розницу сигарет. Сигареты он покупал у немецких солдат, которые жёстко и упорно торговались, но подросток не уступал им в умении торга. В результате приобретал  по выгодной ему цене блоки сигарет «Juno». В каждом блоке было по сто сигарет. А дальше шла торговля поштучно. Для этого у Женьки  был свой штат малолетних продавцов и бизнес процветал. Женька всегда был при деньгах.

Немецкие сигареты «Juno»

Однажды для поощрения своих агентов он повёл их всех в театр, где шла какая-то оперетта. Всем купил билеты на балкон, себе – в первый ряд. Контролёрша не пропускала их, несмотря на предъявленные ими билеты, шумела, что театр не место для всякой шпаны. Женька настаивал на своих правах. 

На шум явился администратор, убедился в законном требовании владельцев билетов и приказал билетёрше попустить ребят, сделав ей громкое замечание: «Если в такое время юные зрители идут в театр, это говорит о великой силе искусства, szkoda, ze Pani nie rozumie tego!». Женька уселся в первом ряду по соседству с немецкими офицерами, а компания разместилась на балконе. Короткие штанишки не скрывали Женькиных голых коленей, лодыжек. Они выделялись среди голенищ офицерских сапог.

Во время спектакля танцующая и поющая актриса, закончив парию, подбежала к краю рампы и бросила розу, с которой она исполняла арию, Женьке. Публика наградила её аплодисментами. После этого случая Женька получил прозвище «Rozyczka».

Женьке везло на встречи с хорошими людьми. Однажды летним утром он сидел на крыльце своего дома. Крыльцо выходило на улицу, а дверь уже много лет, как была забита. Мимо него проходил итальянский офицер, увидел Женьку, остановился, достал из кармана большой апельсин и подарил его онемевшему от удачи парнишке, улыбнулся и пошёл дальше. Наверное, у него  в Италии был свой сын Женькиного возраста, а может быть просто добряк. И был ещё один случай, на этот раз в кинотеатре «Мираж». Во время оккупации работало два кинотеатра: «Адрия» («1 -г о- Мая») на Советской и «Мираж» (в 1939 – 41 г.г. – «КИМ») на Пушкинской и Комсомольской (здание кинотеатра было разрушено при бомбёжке города летом 1944 года).

Кинотеатр «Адрия» был только для немцев, «Мираж» – для всех. Желающих попасть на киносеанс было великое множество, у кассы была давка, купить билет было делом удачи.

Однажды Женька стоял и наблюдал толпу взрослых и подростков, сцепившихся у кассы в схватке за билетами. Он понимал, что билет ему не купить, но надеялся, что сможет купить билет с рук, хотя и по цене, иногда вдвое, втрое превышающей номинал.

В кассовый зал вошел немецкий офицер. Остановился, посмотрел вокруг, подошёл к Женьке, точно именно его он искал в толпе, взял за руку и повёл его к кассе. Толпа моментально разбежалась, у кассы стало совершенно пусто. Офицер купил два билета и пошёл с Женькой в кинозал, ряды стульев которого уже были заняты зрителями, ожидавшими начало киносеанса. Места не были нумерованы, зрители сидели там, где успели занять. Офицер выбрал самые лучшие, но уже занятые места. Последовало короткое: «Weg!», и с двух крайних мест зрителей, как ветром сдуло. Офицер поинтересовался у Женьки хорошо ли ему видно, после чего начался просмотр фильма. По окончании сеанса они вместе вышли на улицу, офицер на прощание угостил Женьку конфетами, и они расстались навсегда. Офицер, возможно, сразу же забыл этот эпизод, а Женька сохранил его в памяти до последних дней. Что это было? Вокруг происходило столько ужасного, а такие эпизоды запоминались…

На улице Косой (Ukosnej) недалеко от Женьки жили два брата, фамилию их я забыл, но запомнил их уличные клички, названные Женькой: Фая и Флея. Старший из братьев, Фая, был уже до войны взрослым парнем, младшему, Флее, было лет 13. Братьев боялись все подростки улиц Збожовой, Легионов, Косой, Лётничей. Наглые, агрессивные, они могли избить, отнять, украсть. Столкновения с ними избегали и взрослые. Фая на глазах у соседей ограбил квартиры, брошенные семьями польских офицеров в сентябре 1939 года, среди бела дня тащил рулоны ковров, узлы с украденными вещами. При Польше они были поляками, но с приходом немцев они подписали так называемый фолькслист и стали фольксдойчами, так как их родители были этническими немцами. Статус фольксдойча давал им значительное преимущество перед остальным населением: устройство на хорошую работу, службу, отоваривание продуктами в магазинах «Майнла»(только для немцев), их не вывозили на принудительные работы, они были опорой оккупационной власти, пользовались их особым доверием.

Нужно сказать, что не все этнические немцы Бреста пошли на сотрудничество с врагами. Соседями Женьки в доме, ещё до его переезда к Скорбникам, была пожилая супружеская пара: он – поляк, его жена – немка. Кроме этой пары в доме ещё жили еврейские семьи. Среди соседей царил мир и согласие.

23 июня 1941 года в дом ворвался немецкий патруль в поисках еврейских подростков. Первая квартира, куда они с грохотом распахнули дверь, была квартира поляка. Солдаты вели себя грубо, угрожали сорванными с плеча карабинами с примкнутыми штыками. На шум вышла жена поляка  и на чистейшем Hochdeutsch заявила унтеру, что она – немка и не  потерпит в своём доме грубостей, что она сейчас же пожалуется офицеру. Она потребовала немедленно покинуть её квартиру, а весь дом оставить в покое. Опешивший унтер взял под козырёк, патруль опустил карабины. Дом, соседи, в том числе и еврейские семьи, были спасены. Эта пара, по словам Женьки, сохранила верность польскому гражданству. Многие этнические немцы участвовали в подпольной борьбе против немцев, гибли, схваченные гестапо, как городской голова М. Брониковский.

Но Фая и Флея оставались бандитами, причём смелыми и дерзкими.

Однажды Женька был свидетелем, как Фая шагал по тротуару с двумя чемоданами в руках. Их хозяева, солдаты – отпускники, шагали рядом в строю колонны, распевая: «Wenn die Soldaten durсh die Stadt marschieren»… Внезапно Фая с чемоданами нырнул в дыру забора и с чемоданами в руках побежал среди деревьев. Обалдевшие от наглости немцы слишком поздно опомнились, подняли стрельбу, но Фая уже скрылся среди домов, садов и известных ему, как свои пять пальцев,  закоулков-переулков. А ведь он подвергал себя смертельной опасности. Его младшему брату Флее повезло меньше. Ребятня ненавидела его больше, чем Фаю, потому что именно он держал их в постоянном страхе. Флея попался на воровстве, когда он пытался вскрыть товарный вагон. Многие подростки занимались тогда этим смертельно опасным промыслом. Флею схватили «Круки» – транспортная полиция, получившая своё прозвище из-за чёрной униформы. В наказание Флею выпороли прямо на посту. Флея орал, а ребятня, которую он терроризировал, с удовольствием наблюдала сквозь дыры  бетонной ограды за экзекуцией над своим врагом.

Фая и Флея ушли в 1944 году вместе с немцами за Буг, а их домик на Косой улице стоит до сих пор.

Десять червонцев 1937 года

Летом 1942 года были выведены из обращения советские деньги, превратившись в бумажный мусор. Однажды Женька околачивался на станционных задворках и обнаружил на одном из них металлическую печь. Вокруг неё валялся разный бумажный хлам, мусор. Подойдя ближе, Женька увидел обгорелые бумажки на земле – советские червонцы, тридцатки. От одних купюр остались только обгорелые кусочки, другие обгорели немного, попадались слегка и совсем не повреждённые. Заглянув в печь, Женька обнаружил там груду пачек денег в банковских упаковках. Старательно отобрав неповрежденные пачки, Женька загрузил ими свою сумку и отволок  домой, спрятав этот  бесполезный  для того времени капитал в сарае без всякой мысли, что они когда – нибудь вернут своё назначение. Некоторое время Женька играл с друзьями в карты. Расплачивались обычно фантиками. Фантиками стали служить советские червонцы. Потом им надоела эта игра,  и Женька забросил  червонцы в самый тёмный угол сарая,  прикрыл их разным хламом и забыл о них.

Торговля на рыночной площади в Бресте.

Деньги дождались своего часа. После освобождения летом 1944 года Женька вспомнил о них, став «подпольным миллионером Корейко». Там, конечно было далеко до миллиона, но сумма была порядочной. Женька не сказал о деньгах родителям, опасаясь, что они заберут их у него. Но он, по его словам, на эти деньги покупал на рынке разные продукты и приносил их домой. Родители не удивлялись, т.к. привыкли ещё со времен оккупации  к успешным торговым операциям сына, к деньгам, которые водились у него и которыми он умело распоряжался, помогая семье. Наличие у себя денег Женька объяснял своим родителям успехом в купле – продаже, и родители не любопытствовали излишне. Вот почему, приходя в школу, Женька мог позволить побаловать себя базарными фруктами и сладостями. Но деньги он тратил разумно и никогда не засветился. Женьке хватило их до 1947 года, почти до денежной реформы.

Продолжение следует…

Из воспоминаний В. Губенко