Добрые плоды памяти

Страницы жизни Иосифа Ивановича Левашкевича


В жизни проходит всё,

Но остаётся Память, –
Она стучится в душу
И будит мысли…

Жизнь свела меня с внучкой старого брестчанина Иосифа Ивановича Левашкевича Дианой Хмелевской. И потекли рекой воспоминания…

Я был юношей, когда Иосиф Иванович вместе с женою приходили к моему отцу Николаю Васильевичу Губенко, директору Брестского железнодорожного техникума. В этом же техникуме Иосиф Иванович преподавал телеграфное дело.  Это были послевоенные, 40-е и 50-е годы прошлого века. Но, думаю, и сейчас в Бресте есть еще люди, которые, прочтя эту статью, вспомнят красивого, так и хочется сказать, величественного старика с ухоженными, фасонистыми усами.

Большой мерой были отпущены ему разные таланты. Имел вокальные данные, пел в нескольких хорах: хоре учителей, железнодорожников, пенсионеров (в разные годы жизни), глубоко и трогательно исполнял русские народные песни и романсы. Имел большие способности и интерес к селекции: занимался выведением сортов помидоров, имел большой сад в пригороде Адамково. Был книгочеем и мудрецом – читал Дидро, Вольтера, Руссо.

Предки его были священниками на Полесье. Еще в 1806 году брестским епископом Булгаком  был назначен на служение в церковь села Кухча  Пинского уезда, что сейчас на Украине, Афанасий Левашкевич. Сыновья его  щироко охватили церкви земли Лунинецкой (бывший Пинский уезд) в разных степенях священства.

Сам Иосиф родился в большом и красивом селе Лунин, откуда семья выехала в начале прошлого века в Лунинец, потому что отец семейства выучился на железнодорожного мастера, а Лунинец укреплялся в те годы как железнодорожный узел. Учился сначала в церковно-приходской школе, потом в двухгодичном Лунинецком народном училище, а затем было училище Полесских железных дорог в Пинске, документ об окончании которого от 1908 года сохранился у внучки.

Сбереглось и удостоверение от 1915 года, которое по причине его историчности хочется привести целиком (в нынешней орфографии).

«Дано сие подлежащему призыву в 1914 году Левашкевичу Осипу Ивановичу в  том, что он состоит на службе Телеграфа Полесских железных дорог в должности телеграфиста (далее идет ссылка на приказ по военному ведомству – плохо читается). И на основании Высочайшего Повеления от 10 мая с.г. пользуется отсрочкой для явки к отбытию воинской повинности до окончания войны. В чем подписью и приложением казенной печати удостоверяется».

В начале 1921 года Иосиф Иванович вместе с женой переехал в Брест, где еще до войны жили родители Надежды Николаевны.

Много драматизма в судьбе этого ушедшего поколения. В 1937 году, когда был служащим железной дороги в Бресте, начальство предложило перевести детей в польские школы – все три сына учились в Русской гимназии. Отказался. И получил наказание – сохранилась в семейном архиве копия приказа о переводе по службе из Бреста в Иновроцлав – городок на самой границе с Германией. Два года жил и работал вдали от семьи, но сыновей оставил в Русской гимназии. В сентябре 1939 года, когда Германия напала на Польшу, две недели добирался на велосипеде до Бреста.

После войны увлекся трудами Мичурина, Тимирязева, глубоко ушел в садоводство-огородничество. В 1946 году был участником съезда огородников в Москве. Общение с учеными явилось для него толчком к тому, чтобы экспериментально, по-исследовательски подойти к выращиванию культур. В самом начале 50-х высаживал для опыта дыни и арбузы у себя на огороде. Тесную связь имел с известной Грибовской селекционной станцией в Подмосковье. Без теплиц во второй половине июня снимал урожай красных помидоров. В послевоенные годы это было редкостью. Журнал «Сад и огород» выписывал до конца жизни.

Часто писала об Иосифе Ивановиче областная газета «Заря» как об огороднике-любителе, так и об активном участнике Совета пенсионеров города, где возглавлял в 60-е года секцию культурно-просветительской работы.

И всегда рядом с ним по жизни шла Песня. Самодеятельности, пению он отдал более 40 лет жизни. В одном из своих интервью он отметил: «Истинную радость доставляют мне репетиции и выступления перед зрителями в составе коллектива, которым руководит горячий энтузиаст песенного творчества тов. Шощиц».

Именно Иосиф Иванович организационно решил вопрос создания хора пенсионеров в те далекие годы при Клубе железнодорожников. И количество концертов, которые они давали за год по Брестской области, исчислялось многими десятками.

Мы с супругой были в гостях у Дианы Николаевны –внучки нашего героя. Пили чай, окунувшись через старые фотографии и документы в эпоху ушедшего Бреста, и, главное, слушали в исполнении Иосифа Ивановича русские песни и романсы, которые удалось сохранить, переписав с рентгеновской пленки на аудиокассету. В этом доме умеют хранить память ушедших поколений. Особенно проникновенно звучало «Когда я на почте служил ямщиком», «Из-за острова на стрежень».

Родившись в 1893 году, пережил Иосиф Иванович три революции, две войны, вырастил троих сыновей, построил два дома и посадил много-много деревьев. А полвека назад, когда пришло время, упокоился на Тришинском кладбище рядом со своей верной подругой, оставив крепкую память в семьях внуков и правнуков.

Его внучка Диана Хмелевская рассказывала мне, что еще в прошлом году встретила на могиле деда очень пожилую супружескую пару, которая пришла «поклониться памяти своего учителя». Не часто мы приходим на кладбище к своим учителям. Это говорит о многом…

(Из воспоминаний В. Губенко )

О Братской церкви и не только

Весна 1945 года едва успевала за наступающими войсками, а иногда и обгоняла. Стояли тёплые, солнечные дни. Обнаженное безобразие быстро покрывалось зеленью. Настроение у всех становилось веселым, приподнятым. Даже пленные, маршируя в колоннах, уже не шаркали ногами, а шли мерной солдатской поступью, четко отбивая шаг.

Рядом с нашей школой стояла Братская церковь, во дворе которой мы устраивали беготню, за что сторож заслуженно гнал нас метлой. Колокольный звон был тогда привычным для уха. Хотя главный колокол Братской церкви был снят немцами перед отступлением в 1944 году, другие её колокола продолжали звучать. Звонили колокола собора на Московской, костёлов на Граевке (ныне клуб железнодорожников), на Ленина.

Перед отступлением оккупанты сняли с колокольни Братской церкви главный колокол. Брест, май 1944 года. (Рис. В. Губенко)

Нас воспитывали, и очень жестко, атеистами. Большой тарарам поднялся в школьной пионерской организации, когда узнали, что две девочки из нашего класса поют в церковном хоре. И хотя они не были пионерками, их поведение обсуждали на сборах и грозили выгнать из пионеров каждого, кто будет уличен в связях с любой конфессией. Одна из этих девочек, Моцион ( я запомнил ее по редкой фамилии) благополучно пела всю жизнь, закончила литфак пединститута и в дальнейшем много лет руководила городским музеем.

В тот 1945 год праздник Пасхи пришелся на  6 мая. Чтобы нас отвлечь от этого события, в школах проводились пионерские сборы, комсомольские собрания, воскресники и субботники.

В воскресенье мы собрались во дворе школы в ожидании пионерской линейки, а за церковной оградой густо толпились верующие. Большинство  – женщины. Мужчин было значительно меньше, а еще старики, дети школьного и дошкольного возраста.

Здание первой Русской гимназии, открытой в Бресте в 1891 году. После освобождения Бреста в 1944 году здесь размещалась школа №5 

Чувство любопытства оказалось сильнее страха лишиться звания пионера, и мы решили тайком пробраться в церковь. Я впервые видел церковный праздник не в кино, не на картине.

За пару дней до этого, вечером Страстного (Чистого) четверга , я видел, как по улице Пушкинской мимо нашего дома возвращались из церкви верующие, неся в руках горящие свечи. Движущиеся, мерцающие огоньки были далеко видны в наступающих сумерках. Зажженные свечи нужно было донести и поставить перед домашней иконой. Чтобы ветер не задул огонек, верующие укрывали их бумажными кульками. Огоньки двигались и исчезали за домами переезда. А когда уже совсем стемнело и не стало видно даже силуэтов людей, казалось, что огоньки плыли самостоятельно. Это было впечатляющее зрелище.

Сквозь густую толпу мы пробрались на паперть, а затем ужами проползли внутрь церкви. Пионерские галстуки мы предварительно спрятали в карманы.

Внутри было светло и очень душно. Шла служба, раздавались возгласы священников, пел на балконе невидимый нам хор. Мы вообще из-за спин кроме церковных сводов ничего не видели. Но внезапно толпа подалась, и мы оказались в первом ряду образовавшегося узкого человеческого коридора, по которому медленно шли священники, неся на руках подносы с горой бумажных денег на них и табличками: «В фонд помощи Красной Армии», «В фонд помощи раненным бойцам». Множество рук с купюрами тянулись к подносам. Подносы быстро переполнялись. Желающих жертвовать было много. При нас они трижды наполняли подносы священнослужителей.

От духоты становилось дурно. Мы с трудом выбрались наружу, а я унес с собой сильнейшую головную боль.

Часовня у Братской церкви. Снесена после закрытия церкви в 60е годы. Сейчас на ее месте памятник погибшим морякам. (рис. В Губенко)

Я не помню, как прошла эта Пасхальная пионерская линейка. Они вообще все исчезли из памяти почти бесследно. Остались только слова: «Рапорт сдан -рапорт принят», бюрократические словосочетания «совет отряда», «совет дружины», «проработать», «обсудить», «вынести выговор, строгий выговор», «снять с должности звеньевого», «исключить из рядов». Правда, последнее случалось редко. Пионерская организация по большей части было девчоночьей. В разных советах и на всех мероприятиях председательствовали и верховодили девочки. Старшие пионервожатые – это уже была администрация школы – всегда были женщинами. Учительский коллектив тоже был феминистский. Мужчин было мало и тогда, и все последующие годы. Работа учителя не была престижной.

Впоследствии из этих председателей разного уровня и активистов пионерии вырастали кадры партийно-комсомольского аппарата, опричнина, которая занималась травлей верующих, искореняла низкопоклонников перед Западом, генетику, кибернетику, исторических власовцев, сумбур в музыке и т.п. Это была сокрушительная дубина в руках ЦК, крушившая черепа инакомыслящих по первому намеку любого генсека. Их потомков и последователей и сейчас до безобразия много.

Но тогда шла война. Церковь нужна была государству, и колокола звонили. Вскоре колокола смолкли, исчезли церковные процессии. Последний крестный ход в январе 1946 года проходил уже без колокольного звона. Его запретили во всех церквях и соборах. Колокольный звон для победителей был лишним. Он не звонил во славу мудрой партии большевиков и её апостолов.

Январь 1946 года. Последний крестный ход на Крещение от Братской церкви по улице Советской до реки Мухавец, где заранее  для водосвятия была приготовлена Иордань (прорубь), осененная крестом изо льда. К этому времени был запрещен колокольный звон. (рис В. Губенко)

В начале 60-х годов руководство страны объявило о полной победе материалистического мировоззрения, поэтому число церквей за их ненадобностью должно быть уменьшено. В Бресте откликнулись на этот призыв, и было решено закрыть Братскую церковь. Верующие боролись всеми доступными средствами за сохранение прихода, но силы были не равны.

Церковь «очистили» изнутри и снаружи. Кресты с куполов сняли за одну ночь в октябре 1962 года. Группа верхолазов, набранная из местных спортсменов-гимнастов, поднялась на купола церкви с целью демонтажа крестов. Один из верхолазов в минуту отдыха закурил сигарету. Сильный ветер попал под подкладку его ватника. Тлевшая вата, раздуваемая ветром, скоро запылала. Чтобы спасти свою жизнь, верхолазу пришлось сбросить горящий ватник. Ему это удалось. Трудная работа закончилась к утру. Все купола Братской церкви остались без крестов.

Комментарии автора к рисунку, на котором изображен трагический эпизод истории Братской церкви в 1962 году, когда за одну ночь с ее куполов были сняты все кресты.  (Рис. В.Губенко)

(Из воспоминаний В. Губенко)

“В парке старинном деревья шумят листвой…”

В Бресте, ещё когда он был Брест-Литовском, было два парка: Городской Сад и Либавский парк. Их расположение указано на картах города Брест- Литовска 1914 года. Уже из плана видно, что Городской сад по своим размерам был не только больше Либавского парка, но и более благоустроенным, с многочисленными возможностями для развлечения гуляющей публики. По Бульварному проспекту, так в те годы называлась улица Ленина, из Городского Сада можно было попасть в Либавский парк. Либавским парк стали называть по имени расквартированного вблизи Либавского полка. Солдаты этого полка посадили первые деревья на территории будущего парка в самом начале ХХ века. Городской сад был старше, но было ли соперничество между ними – неизвестно. Я предполагаю, что они сосуществовали параллельно, имея каждый свою нишу в городской жизни. Сохранились в некотором количестве открытки, фотографии Городского Сада, воспоминания его посетителей. Все они относятся к концу XIX началу XX века. Воспоминания же тех, кто отдыхал в Либавском парке, мне не встречались ни в устном, ни в письменном виде, не говоря уже о фотографиях, за исключением описаний, которые оставили в своих мемуарах Д. Вашукувна-Каменецкая и З.Енджиевский. 

План города Брест-Литовска (до Первой Мировой войны) с указанием расположения Либавского парка и Городского сада.  

 Начало XX века кромсало старые государственные границы, меняло политические декорации в уцелевших и вновь образовавшихся государствах. После окончания советско-польской войны 1920 года Брест-Литовск стал называться Брестом-над-Бугом и получил статус главного города Полесского воеводства. В связи с этим обстоятельством изменилась и топонимика города. Так, Городской Сад стал называться парком им. Ю. Пилсудского, а Либавский парк – Парком 3-го Мая. И уже под этими именами они продолжали служить жителям своего города. К сожалению, воспоминаний о парках Бреста межвоенного времени 1920-1939 г.г. сохранилось очень мало. Парк 3го Мая присутствует в автобиографической книге Зигмунта Енджиевского «От сентября до сентября» и в воспоминаниях Д.Вашукувны-Каменецкой. Из них мы узнаем, что парк 3 Мая значительно увеличил размеры, включив в свою территорию и пруд с островом, и значительную часть земельного участка вокруг него. Половина парка от ул. Унии Любельской была ограничена по ширине с южной стороны отстроенными домами большой «Dzielnicy użędowcj»(ул. Пулавская, сейчас ул. Леваневского), на которой жило чиновничество города. С северной стороны – домами малой «Dzielnicy użędowcj», где жили в основном семьи железнодорожников (ул. Каштановая, ныне Героев обороны Брестской крепости). 

Участок города на польской карте с новыми названиями улиц и парков. Либавский парк стал Парком 3го Мая, а Городской сад поменял название на Городской Парк Свободы им. Ю. Пилсудского. 

В парке были спортивные площадки, где можно было играть в футбол, в пруду купались и плавали на лодках. В зимнее время на льду пруда играли в хоккей. Кроме возможности приятно провести время, парк выполнял другую очень важную функцию: находясь в непосредственной близости от железной дороги, он охранял здоровье жителей города. По мере увеличения сети железных дорог, росло поголовье «паровозного стада», работавшего на нём. Мчались окутанные клубами дыма пара товарные и пассажирские поезда. Множество паровозов работало круглые сутки на станции, выполняя сортировочную и другую работу. Трудно сказать, сколько угольной сажи, пыли, золы было выброшено из паровозных труб на город с той поры, как Брест из железнодорожной станции превратился в железнодорожный узел. Тысячи тонн? Десятки тысяч? Спасла Брест от грозившей ему участи древних Помпей и Геркуланума зелень брестских парков, скверов, улиц, многочисленных садов, в которых город буквально утопал. Даже его центр, что трудно сейчас даже представить.

Главная аллея в парке 3 Мая.  Брест-над-Бугом, 30е годы

В конце парка 3 Мая, за прудом, было построено деревянное двухэтажное здание административно-хозяйственного назначения, сохранившееся до сих пор. Недалеко от него – служебный вход в парк со стороны ул. Каштановой, от которой парк был отделён сетчатой оградой. С южной стороны – деревянный забор, как продолжение ограды, отделявшей дома большой «Dzielnicy urzędowej» от парка, замыкая территорию парка. К югу от забора находились ещё очень долгое время не застроенные пустыри, на которых со временем появились огороды жителей новых улиц: Огродовой (Крупской), Воевудской (Энгельса), Килиньского (Коммунистическая), Милой (Урицкого). В воспоминаниях о парке Д. Вашукувны-Каменецкой и З. Енджиевского нет ни слова о павильонах парка, которые наверняка в нём были. Об одном из них мне рассказал мой одноклассник Виктор Бовш, не раз бывавший в парке 3-го Мая. По его словам, это был красивый павильон с открытой верандой, за столиками которого отдыхали посетители парка под музыкальный аккомпанемент оркестрового ансамбля, непременного атрибута многочисленных ресторанов и кафе города тех лет. Они могли любоваться живописным видом острова с его плакучими ивами, зелёными берегами пруда, окаймлённого деревьями. Павильон стоял прямо на берегу пруда. Опорная бетонная стена его фундамента поднималась из воды. Павильон исчез во время войны, а вот одинокая опорная стена, как памятник о нём, осталась, вызывая недоумение своим присутствием у новых посетителей парка. Спустя несколько десятков лет на месте старого павильона был построен новый, фундамент которого продолжает поддерживать неутомимая старая стена.

Украшением и богатством парка всегда были и остаются его деревья, умело подобранные по видам, и разумно рассаженные на территории парка вдоль его аллей с разнообразными декоративными кустарниками. Их остатки можно было увидеть ещё в наши послевоенные годы. Парковый зелёный шум создавали кроны каштанов, вязов, акаций, с нежным, пьянящим ароматом. В парке, конечно, были цветочные клумбы, ухоженные цветники, травники – непременная и обязательная декорация улиц довоенного Бреста, тем более его парков и скверов.

Либавский парк я впервые посетил в конце жаркого лета 1940 года, когда он уже год, как назывался парком 1 Мая. Это был день открытия в нём обелиска в честь воссоединения Западной Белоруссии. Обелиск простоял недолго. Во время немецкой оккупации он был уничтожен. Сейчас на его месте стоит стела над братской могилой советских солдат, которые умерли в госпиталях и погибли в Польше. Стела по размерам и по виду очень напоминает снесённый обелиск. В честь открытия памятника городскими властями был организован праздничный митинг. На митинге присутствовали и как организованно пришедшие на него жители города, так и случайные посетители, привлеченные видом толпы с флагами, транспарантами, речами ораторов, выступавших с импровизированной трибуны, и бравурной музыкой духового оркестра, гремевшей в паузах между речами. На митинге я был с бабушкой Аней, которая крепко держала меня за руку, боясь, что могу легко потеряться в толпе митингующих, закупоривших проходы в аллеи, ведшие в глубь парка. По окончанию митинга мы покинули парк в толпе расходящихся участников. Этим и ограничилось мое довоенное знакомство с парком, о чём я очень сейчас жалею. Но тогда – нет. Тогда я был переполнен каждодневными впечатлениями от познаваемого мною города, к которому я с каждым прожитым в нём днём, привязывался всё больше. Это была магическая сила, которая влюбляла в себя многих, хотя бы мимолётно побывавших в Бресте.

Открытие обелиска в честь присоединения “Западной Белоруссии”. Август 1940 г. (Рис. В. ГУбенко)

После митинга я с бабушкой возвращался домой по улице Мицкевича, больше похожей на аллею парка, накрытую густой листвой деревьев. Улицу не портила довольно широкая канава ливнёвки, которая тянулась посередине аллеи от улицы К.Маркса до улицы Советской. Это впечатление создавалось благодаря виду заботливо ухоженных откосов. Удивительным было лето 1940 года. Казалось, жители города были заняты только трудом и отдыхом. Залы трёх городских кинотеатров были заполнены на всех сеансах, всегда с  аншлагом работал областной театр. Вечерами в многочисленных ресторанах и кафе наслаждались едой и музыкой  посетители, среди которых было много командиров Красной Армии. В воскресный день перекрёсток улиц Пушкинской и Советской и близлежащие к нему кварталы напоминал улей. А ведь ещё года не прошло, как немецкие бомбы обрушились на Брест. Рухнуло государство. Кратковременные немецкие декорации сменились на советские. Временно или навсегда? Этот вопрос, конечно, возникал у местного населения, и последующие события дали чёткий ответ – навсегда. У разных жителей Бреста отношение к этому было разное, но наступил мир, и им можно пользоваться. Нужно жить, пока этот мир никто не тревожил. С железнодорожных станций Брестского узла уходили эшелоны с «антисоветскими элементами», увозя их в сибирскую тайгу, голые казахские степи, обрекая на голод, болезни, вымирание. Брестская тюрьма была переполнена заключёнными. Сколько их было расстреляно – «тайна сия великая есть». Таковы были реалии лета 1940 года, когда всякого засомневавшегося в искренности дружбы между Германией и СССР, «имеющей все основания быть длительной и прочной», по словам Сталина, « ждал суровый, справедливый приговор советского народа».

Я не знал, что во второй раз попаду в парк только через четыре года. 

Перекресток улиц Пушкинской и Карбышева ( 1-го Мая ). В доме, где до сентября 1939 года находился Klub obywatelski, разместилась столовая Военторга. Туда приезжала кормиться немецкая делегация, занимавшаяся перезахоронением немецких солдат, погибших в боях за Брест в сентябре 1939 года. Брест. Лето 1940 года. (Рис. В. Губенко)

Я вернулся в Брест в конце лета 1944 года. Город выглядел страшно: остовы разрушенных домов, пепелища выгоревших кварталов, груды обгоревших кирпичей, кровельного железа, белеющий кафель на останках кухонных плит печей-голландок. Но, как признак сохранившейся жизни, как знак её возрождения среди этого безобразия стояли редкие, полуобгоревшие, но сохранившие зелень на уцелевших ветках яблони, вишни, садовые кустарники. Они как будто дарили свой оптимизм возрождающемуся к жизни, измученному войной городу.

Брест после освобождения. 1944 год

Привёл меня в парк в сентябре 1944 года мой школьный товарищ Алик Садовский, который был моим проводником и гидом по знакомому, но ставшему во многих местах неузнаваемому городу. Моя детская память хорошо сохранила довоенный облик Бреста. Алик предложил посмотреть на стоящий в парке американский танк М-3, который я никогда в жизни своей не видел. Советские танки я видел. И не только в кино. Ещё в эвакуации в Саратове мой приятель Валя Лебедев привёл меня на скрытую среди хозяйственных построек железнодорожную ветку, на которой стояли платформы с танками Т- 34, поступившими с фронта на ремонт. Внешних повреждений на них не было. Но они выгорели изнутри. Каждое посещение только усиливало гнетущее впечатление от увиденного, от постоянных мыслей о судьбе экипажей. О том, что американские танки были на вооружении Красной Армии, мы почти ничего не знали. Они не попадали в кадры фронтовой кинохроники. Другое дело – американские автомобили. Их было великое множество не только на фронте. Их можно было видеть и в тылу. Можно сказать, что Красная Армия мчалась к победе на американской автотехнике – Шевроле, Доджах, Фордах, Виллисах и, конечно же, на могучих Студебеккерах, с установленными на них «Катюшами».

Между тем, мы с Аликом подошли к улице, в начале которой находился парк 1- го Мая, заключённый между двумя «Dzielinicami uzędówymi»: с юга – “duzej”, с севера – «maĺej», с улицами Леваневского (бывшая, Puĺawska) и Каштановой, долгое время сохранявшeй своё полностью соответствующее её облику название. Эти две живописные улицы сливались с парковым ландшафтом. Главный вход в парк был со стороны улицы, которая с июля 1944 года стала называться улицей 17 Сентября. Её, как большинство улиц города, многократно переименовывали в соответствии с требованиями и прихотью менявшихся властей. Изменялась и росла и сама когда-то окраинная улица с односторонней застройкой, называвшаяся претенциозно Бульварный проспект. В 30-е годы она уже называлась улицей Унии Любельской, став главной улицей города, также сменившего свое старое имя Брест–Литовск на Brześć-nad-Bugiem. В тридцатые годы прошлого века на улице были построены дома, достойные главной улицы города, украшающие его и поныне. Среди них выделяются здания банка, облисполкома, бывшего Управления Полесским воеводством и ряд других,, выросших на бывших пустырях брестской окраины.

После событий 1939 года, сменивших власть в городе, улица стала называться Проспектом 17 Сентября. Во время немецкой оккупации улица дважды меняла свое название. Сначала она была AdolfHitlerStrasse, а потом ее переименовали в Deutschestasse. На всём своём протяжении улица была вымощена красивой цветной гранитной плиткой, т.н. «трилинкой», изобретённой начальником коммуникационно–строительного отдела Полесского воеводского управления инженером Владиславом Трилинским. Трилинкой была вымощена и главная магистральная улица Бреста – Ягеллонская (ныне Машерова). Трилинку не повредили ни гусеницы танков комбрига С.Кривошеина, ни траки бронетранспортёров генерала Г.Гудериана во время совместного немецко- советского парада 22 сентября 1939 года. Не повредили гранитную плитку ни в 1941, ни в 1944 годах. 

Демонстрация в честь 1-мая в Бресте. Участники демонстрации бодро шагают по знаменитой трилинке.  1946 год

Трилинку заменили асфальтовым покрытием в 60 – годах. Проезжую часть улицы обрамляли ухоженные цветники, травяные газоны. На них были высажены молодые деревца шелковицы. Густые кроны укрывали прохожих от лучей брестского летнего солнца. Да, это была чистая, ухоженная улица, впрочем, как и большинство улиц города. Но она была немноголюдна по сравнению с улицами центра города. Заполнялась она только в праздничные дни и по вечерам, когда прихожане собирались на вечернюю службу в костёле. На этой улице находилась известная женская гимназия «Матери школьной польской», военно–патриотический клуб «Союза стрелков», центр отдыха и развлечений «Свит»( сейчас в нём областной драмтеатр), но не было ни магазинов, ни кафе, ни ресторанов, ни кинотеатров. Всё это было сосредоточено в центре города: улицы 3 Мая (Пушкинская), Домбровского (Советская), Стецкевича (Комсомольская), причём не по всей длине, а в отдельных кварталах. На них же были биржи извозчиков. Шум и движение на этих улицах не затихали до глубокой ночи.

Брест. Улица Советская, 40-50e  гг. (Рис. В. Губенко)

Со стороны главного входа в парк тянулась высокая сетчатая изгородь, за которой росли густые кусты жёлтой акации, скрывавшие всё, что было за ними и одновременно защищая парк от уличного шума и пыли. Своей пышной зеленью они украшали фасад парка, зажигая весной многочисленные жёлтые огоньки своих цветов. Их нежный, своеобразный запах встречал посетителей парка. Так бывало весной. В тот осенний погожий день парк встретил нас запахом осенних листьев, их шелестом под нашими ногами и карнавалом осенних красок ещё достаточно густых крон деревьев. Уже с улицы, заглянув сквозь распахнутые ворота парка, я увидел громадный силуэт незнакомого мне танка. 

Американский танк. 1944 год. (Рис. В. Губенко)

Большая группа ребят разного возраста, шумно переговариваясь между собой, суетилась вокруг танка, забираясь на его корпус, на самый верх пирамиды его башен. Люки на верхней башне были открыты. Громада неподвижного танка выглядела грозно. Его сохранившееся вооружение – 75 мм орудие, встроенное в корпус танка, 37 мм пушка в нижней башне танка и пулемёт верхней башни, демонтированный перед установкой танка в парке, говорили о его немалой огневой силе. Но в целом танк производил впечатление пришельца с фронтов первой мировой войны. Даже наши многобашневые танки 30 –х годов (Т-28, Т-35) выглядели современнее своего младшего американского собрата. Построенный по лицензии в Англии как «Генерал Грант», этот танк поступил на вооружение армии Соединённых Штатов в 1940 году под названием «Генерал Ли». Какой из них стоял в парке – неизвестно. Эти танки попали в Мурманск с первыми конвоями. Высокие, с прямыми бортами, они несли тяжёлые потеряв в боях. Отзывы наших танкистов о них были очень нелестными. На парковом танке не было никаких внешних повреждений. Забравшись на верхнюю башню танка, я заглянул внутрь. Заглянул, как в глубокий колодец. Но внутри танка было достаточно светло. Изнутри корпус танка и броня башен были выкрашены в белый цвет. Опуститься вовнутрь танка мы не решились и, спустившись, закончили своё знакомство с ним. Этот танк затащили в наш парк солдаты, как памятник павшим бойцам Красной Армии, чьи могилы находились в нескольких шагах от танка- монумента: около двух десятков земляных могильных холмиков с окрашенными в красный цвет деревянными пирамидками, увенчанными металлическими звёздочками. Встречались и металлические пирамидки. На всех пирамидках были прикреплены таблички с именами. На некоторых могилах лежали венки и цветы. Среди могил возвышался небольшой земляной, поросший травой, холм с остатками основания стелы, на открытии которой я был с бабушкой Аней в 1940 году.

      Тогда же от Алика Садовского я впервые узнал, что во время оккупации в парке слева и справа от его главного входа было немецкое кладбище, на котором хоронили немецких солдат и офицеров, умерших в брестских госпиталях от полученных на фронте ранений. 

Захоронение  в парке военнослужащих Вермахта. 

Вскоре после освобождения Бреста немецкое кладбище было уничтожено. Экскаватор выгребал содержимое могил, нагружая им кузова грузовиков и увозя их куда–то за город. Работа «по зачистке парка от немецких оккупантов» проводилась открыто, на глазах зевак и прохожих. Судя по быстрой, тщательно и основательно выполненной работе, готовилось почётное место для могил наших павших бойцов. Сейчас можно с большой долей уверенности указать место, куда были увезены из парка останки немецких солдат. В черте города имеется несколько официально задокументированных мест массовых немецких захоронений. О них не знают ни жильцы домов, построенных на них, ни пешеходы, ежедневно идущие по асфальту или щебёнке, не подозревая, что находится под ногами: это улица Герцена и улица Светлая, рядом со зданием бывшей школы №3. Но это были захоронения умерших военнопленных Брестских лагерей №284 и №5849. Осенью 1944 года этих захоронений ещё не было. Но есть ещё одно место: северо-западнее Бреста, 7 км в направлении Каменецкого шоссе (территория Клейнекского сельсовета). Далеко и пустынно. Возможно, этому самому далёкому немецкому кладбищу и положил начало груз кузовов и автоприцепов, вывезенный из парка и сброшенный там в августе 1944 года. 

Памятник на братской могиле советских воинов-освободителей у входа в парк. Брест. 1950г.

Мы шли с Аликом по разбитому асфальту, углубляясь в парк. Кроны высоких деревьев с переплетёнными ветками, с ещё почти не опавшей листвой служили крышей аллеи. Их стволы чернели по сторонам аллеи, иногда до половины закрытые высоким кустарником. Внезапно справа открылась небольшая поляна. На ней я увидел два стоящих рядом бетонных сооружения прямоугольной формы высотой чуть более метра, почти такой же ширины и длиной не менее 2-х метров. Их можно было принять за пьедесталы памятников или надгробия, но по форме верхней части, более широкой, чем основание, они походили на бетонные столы. Алик, заметив мой вопросительный взгляд, сказал: «Это всё, что осталось от морга». Сам морг, который представлял из себя деревянный барак, был разобран и вывезен. А бетонные столы выкапывать и рушить не стали. 

Остатки немецкого морга. Бетонные столы, на которых проводилось вскрытие тел убитых и умерших в госпиталях немецких военослужащих. После 1946 года бетонные столы были убраны. На месте морга в 50е годы было построено деревянное здание ресторана “Лето” с фонтаном у входа. Сейчас на этом месте располагается развлекательный центр. (Рис. В. Губенко)

Мы ещё долго бродили по пустым аллеям не ухоженного и по всем признакам заброшенного парка. Об этом говорили и заросшие кустами бывшие поляны, полное отсутствие скамеек, фонарных столбов, хотя бы малейших признаков когда–то существовавших здесь парковых павильонов. По сути своей городской парк больше напоминал лесопарк в центре города. Единственным свидетелем “исчезнувшей цивилизации” оставалась сохранившаяся стенка фундамента кафе на берегу пруда, да деревянный барак у выхода из парка на Каштановую улицу. Таким я увидел парк осенью 1944 года.

Ресторан “Лето”, построенный на месте бывшего морга. За рестораном видны дома на улице Каштановой. Меню  ресторана было без изысков: борщ, котлеты, пюре. На веранде продавали пиво из бочки.  Обычно продавали только один сорт пива в зависимости от того, какую бочку привезли: “Мартовское”, “Жигулевское”, “Бархатное”.  Бутылочное пиво можно было купить только на вокзале. Бочки разгружали на станции Брест Полесский. Грузчиком не доверяли, поэтому отправляли на разгрузку студентов железнодорожного техникума. (Рис. В. Губенко)

Ресторан “Лето”. 1960-е годы. Фото из архива Геннадия Слизова.

Следующий раз я встретился с парком только весной 1945 года. Промежуток времени между этими встречами заполнила очень неприятная брестская зима 1944-1945 года: снежная слякоть вперемешку с пронизывающим, пробирающим до костей ветром, который срывал остатки обгоревшей железной кровли с руин зданий, гремел и хлопал ими, выметал с улиц прохожих, спешивших укрыться от его произвола за стенами своих уцелевших жилищ. Над городом висели низкие тёмно-серые облака. Такие низкие, что казалось они цеплялись за кресты церквей, костёла. Ветер гнал их над городом, иногда своими сильным порывами рвал их в клочья. Сквозь образовавшиеся разрывы пробивался солнечный свет, потом облака смыкались, превращая день в постоянные зимние сумерки.       

Долгожданная весна 1945 года наступила стремительно и с первых дней решительно вступила в свои права. Парк преобразился. Американский танк–монумент был уже давно убран. Вся территория вокруг небольшого военного кладбища была приведена в порядок. Возле захоронений чернела свежевскопанная земля, подготовленная под будущие цветочные и травяные газоны.

В этом же году парк оградили с запада высоким прочным деревянным забором, обозначив таким образом его окончательные размеры почти на десять лет. Пруд с островом и хозяйственные постройки парка оказались за его забором. Парк стал короче более, чем на одну треть своего первоначального размера. Он перестал быть проходным. Превратился в этакий тупик, в котором вход находился там, где и выход. За эту особенность брестчане прозвали парк «аппендицитом», произнося это не с иронией, а добродушно и дружелюбно.

Летом 1945 года я не был в нём. Но очень часто проходил мимо, когда наша компания совершала очередной поход в крепость, ставшей для нас базой снабжения боеприпасами и пиротехникой. У нас были две дороги в крепость. Первая вела нас по улице Гоголя до стадиона «Спартак», а далее, минуя огороды, мы выходили на улицу Московскую у самой крепости, к её восточным валам. Вторая наша дорога в крепость пролегала по Каштановой улице к Северным воротам крепости. Дорога по улице Каштановой стала для нас более интересной, так как улица представляла для нас своеобразную выставку трофейного вооружения. По северной стороне улицы тянулась одна из веток многочисленных путей ст. Брест – Центральный. Вдоль этой железнодорожной ветки лежала высокая «насыпь», длинной около сотни метров, состоящая из ржавых стволов винтовок системы Маузера. Судя по клейму на ствольной коробке, это были винтовки испанского производства. Периодически их грузили на платформы и отправляли на переплавку. Стволы были с затворами. После приведения их в порядок – освобождение от ржавчины и смазки, из них можно было стрелять, тем более, что немецких винтовочных патронов у нас было предостаточно. После посещения этой свалки у каждого из нас было по несколько стволов, как говорится, про запас.

Позади парка, между его забором и железнодорожными путями за оградой из колючей проволоки стояли несколько немецких пушек. В основном это были 105 мм полевые гаубицы, самое распространённое орудие Вермахта. Они простояли почти всё лето и исчезли, найдя свой конец в мартеновских печах. 

 

Газета «Заря» за 19.10.1944.

Город восстанавливался. Признаки этого процесса становились всё заметнее. Постепенно налаживался быт, приводились в порядок разрушенные кварталы. Жизнь, как тогда говорили, «перестраивалась на мирные рельсы». При этом нельзя забывать, что война почти в два раза уменьшила численность населения города, что рабочих рук едва хватало на жизнеобеспечение пока ещё небольшого количества заработавших предприятий. В основном это были предприятия бытового назначения. Исключение составлял железнодорожный узел, значение бесперебойной работы которого не уменьшилось с окончанием войны.

Дефицит рабочих рук в первые послевоенные годы уменьшился за счёт немецких военнопленных, которых в лагерях Бреста было около 5000 человек. Колонны шагающих по улицам Бреста на работы военнопленных стали обыденно привычными в повседневной жизни брестчан. Перечень выполняемых ими работ был обширен: от всевозможных восстановительных, ремонтных работ, до работ в сфере бытового обслуживания.

Конечно, горожане тоже принимали самое активное и непосредственное участие в восстановлении и благоустройстве города, как на своих рабочих местах, так и на регулярных многочисленных городских воскресниках. Школьники средних и старших классов также принимали участие в воскресниках, особенно в специально организованных для них, т.н. комсомольско–молодёжных. Мы работали на них с большой радостью и присущим нашему возрасту энтузиазмом.

Воскресников было много, но запомнился один из них: общегородской воскресник школьников в парке 1 Мая в сентябре 1945 года. Он был хорошо организован и проведен. Мы посадили саженцы деревьев на месте бывших немецких захоронений, окончательно убрав их последние следы. Вычистили, вымели всю территорию вокруг могил бойцов Красной Армии, оставив после трудов молодую рощу и унося с собой глубокое удовлетворение от проделанной работы. Молодые деревья принялись, росли, взрослели, а мы вместе с ними. Сейчас их трудно узнать в деревьях, накрывших своими кронами вход в парк.

 

Воскресник. Школьники  убирают территорию и сажают деревья у входа в парк, 1945 год. (Рис. В. Губенко)

По мере прогрессирующего запустения Городского Сада, Парк 1 Мая быстро превращался в центральное место отдыха горожан. Теперь парк встречал посетителей двумя высокими квадратными, окрашенными в белый цвет башнями с сетчатыми воротами между ними и калиткой. В одной из башен, рядом с калиткой, находилась касса, где продавались билеты в парк. Первоначальная их стоимость – 1 рубль. Через несколько лет она снизилась до 50 коп.Над входом красовалось название парка: “Парк культуры и отдыха им. 1-го Мая». Сутра вход в парк был свободным. Платным он становился с 16-17 часов. На аллеях парка заметно увеличилось число удобных для отдыха скамеек. Везде были видны признаки постоянного ухода за территорией. Особенно тщательно следили за порядком возле могил наших бойцов. Именно там первыми появились цветочные клумбы, травяные газоны, декоративные кустарники. В дневное время в парке звучали детские голоса, смех. Сюда на прогулку воспитатели приводили своих питомцев из ближайших детсадиков. В парке можно было пострелять в тире и поиграть в волейбол, который в то время был спортом номер один. Озеро до 60-х находилось за территорией парка, но тем не менее зимой там организовывали каток, напрокат можно было взять коньки, санки, финские сани. Летом работала лодочная станция, где можно было взять напрокат лодку или катамаран. Когда пруд вошел в парковую зону,  к острову построили деревянный мост. На острове стоял олень. Но люди не сильно стремились проводить время вблизи рогатого красавца, потому что из-за разросшихся ив на острове поселились стаи кровожадных комаров.  

На территории парка была открытая площадка, которая делила его на две неравные части. Свободное от деревьев и кустарников место занимало всю ширину парка от забора до забора. Его длина была не более двух десятков метров. К площадке подходили две аллеи, уходили – три: центральная и две боковые. Площадка не пустовала. На ней была построена открытая эстрадная сцена – самое первое сооружение сугубо культурно-развлекательного назначения, оправдывающее название «Парк культуры и отдыха».

Эстрадная площадка. 1945 год . В 50е гг. почти на этом месте построили открытый кинотеатр “Летний”. (Рис. В. Губенко)

Открытый кинотеатр “Летний” был отделен от улицы забором. Билеты стоили от 1 до 4,5 рублей. Брестские мальчишки нашли способ смотреть кино бесплатно. Они делали под забором подкопы, и когда начинался сеанс, выскакивали из-под земли, занимая все передние места. (Рис. В.Губенко)

С точки зрения сегодняшнего времени это было очень простое сооружение, которых и до войны встречалось немало. Но, учитывая, что оно было построено в первые месяцы после окончания войны, когда ремонта и восстановления требовало буквально всё вокруг, это был ещё один видимый шаг к возвращению к мирной жизни. Да, были люди в горсовете.

Сколоченная из новых струганных досок сцена была защищена деревянными же стенками с трёх сторон и накрыта покатой крышей. На авансцену можно было подняться по ступенькам небольшой лестницы. Кроме того, крытый прямоугольник эстрадной раковины был хорошим резонатором, благодаря чему слова и музыка, звучавшие со сцены, были хорошо слышны со сцены зрителям последних рядов. Скамейки для зрителей были примитивными по своей конструкции и надёжными по своей пригодности. Три врытых в землю столба, опора, к ним сверху прибивалась дюймовая четырёхметровая струганная доска – и лавка готова. Таких лавок было около двадцати с каждой стороны прохода, разделявшего ряды скамеек. Высота опор скамеек повышалась по мере удаления рядов скамеек от сцены, которая была в метрах четырёх от первого ряда скамеек. Зрительный зал был расположен между двумя аллеями парка.

Kонцерты на эстрадной площадке начались сразу после её сооружения. В первые послевоенные годы было довольно много различных небольших эстрадных коллективов, выступавших на любой сцене, в любом месте и всегда собиравших многочисленных зрителей. Профессиональный уровень таких коллективов был разный: от хорошего до откровенной халтуры. Музыкальное сопровождение – аккордеон, самый популярный инструмент того времени. Полное отсутствие микрофонов. Певцам, чтецам-декламаторам нужно было надеяться только на силу своих голосовых связок, чтобы донести свой номер зрителю. Жанры были разные. Некоторые исчезли навсегда, такие, как художественный свист или игра на пиле. Их исполнители, нужно признать, были настоящими виртуозами. В концертных программах встречались и цирковые номера в исполнении силачей-гиревиков, акробатов, жонглёров, иллюзионистов. Словом, каждой твари по паре – и концерт готов. Я не знаю, как оплачивали зрители своё присутствие на концертах, т.к. любой посетитель парка мог при желании стать зрителем. 

Когда парк начали расширять, к его территории присоединили пруд и то место, где сейчас находится танцплощадка. 1960-е годы. Фото из архива Геннадия Слизова.

Мы с друзьями приходили на эту площадку, когда парк был тих и безлюден. Нашей целью было взорвать тишину. Взорвать в прямом смысле этого слова. Идею подсказал нам наш одноклассник Володя Мощук, который жил за забором парка на улице Каштановой. Он, как абориген парка, встречал нас, вооруженных и очень опасных. Мы приносили с собой детонаторы разных размеров и мощности, метры бикфордова шнура, спички. Это был почти стандартный набор, который был в карманах большинства моих сверстников, и являлся обычным атрибутом нашего отдыха, нашей чуть ли не основной забавой, совмещённой, перемешанной с игрой в футбол. В парке мы развлекались тем, что бросали детонаторы на сцену эстрады. Её раковина, резонируя взрыв, усиливала звук во много раз. Парк, казалось, переполнялся гулом канонады. Она заканчивалась, когда был полностью израсходован наш боезапас.

Нам никто не мешал. Парк оставался безлюдным. Мы были не лучше и не хуже подростков всех предыдущих и последующих поколений, которые в том возрасте были, есть и будут вредителями. Детские площадки, скамейки во дворах домов, в городских скверах своим видом убедительно подтверждают эту аксиому. Наше вредительство – дань возрасту, отягощенная имевшимися у нас послевоенными подручными средствами. О своём будущем мы в то время ещё не знали. Пока оно нас только манило. Мы жили настоящим, но окрылённые мечтами.

(Из воспоминаний В. Губенко)

„Stiefel putzen!“

Мой друг Алик Садовский оказался в Бресте в июне 1941 года. Его мама Людмила Владимировна родилась в Бресте, но уехала в Москву еще до бурных событий  1918-1920х годов. Юная красавица, обладающая к тому же высоким культурным уровнем, она быстро нашла свое место среди образованного и интеллигентного московского общества. Ее красотой восхищались известные художники. Алик показывал мне один из ее портретов, написанным каким-то очень маститым автором.  Она вышла замуж за московского профессора. Родила сына. Увидеть снова свою мать  она смогла только после событий осени 1939 года.  В 1940 году, оставив в Москве мужа-профессора, она с сыном  приехала в Брест. Впереди были только радужные планы. Война сломала все.  

22 июня 1941 года. Перекресток ул.Московской и ул.Пионерской. исход. (рис. В. Губенко)

Ранним утром 22 июня 1941 года Алик с мамой вместе с толпой беженцев, переполнившей Московское шоссе, уходили на восток под грохот далёкой и близкой канонады. Это был опасный путь. Нестройную колонну бредущих людей, не обращая на них внимания, обгоняли «полуторки». В кузовах грузовиков сидели семьи командиров Красной Армии, ответственных и потомственных совпартработников. Они имели возможность организовать транспорт для своих родственников. Однако большинство беженцев шли пешком. Среди них было много восточников. В основной массе это были женщины и дети, но попадались и мужчины, среди которых большинство составляли военные. Всех этих людей объединяло единое желание добраться до мест, суливших им безопасность. Они были уверены, что поход будет коротким, и они снова вернутся в Брест. Многие их земляки остались в городе, спрятавшись в подвалах домов или просто в квартирах, в ожидании благополучного скорого окончания «немецкой провокации», о которой их ещё недавно предупреждали.  

Рассвет 22 июня 1941 года. Беженцы из Бреста уходят вдоль железной дороги на Жабинку, чтобы там дважды попасть под жесточайшую бомбежку двойного налета в 10-11 часов утра. (Рис. В. Губенко)

Алик с мамой добрались до Жабинки, которая становилась местом скопления брестских беженцев. Уже на второй день войны Жабинка стала глубоким тылом стремительно наступавшего вермахта. Путь на восток для беженцев был отрезан удаляющейся от них линией фронта. Надо было постигать науку выживания на оккупированной территории, не представляя сколько лет может продлиться оккупация и что их ожидает. Брестские беженцы начали обустраиваться в Жабинке, снимая комнаты, углы у её жителей. За гостеприимство они платили подённой работой в домах или на сельхозугодьях хозяев. Осенью 1942 года немцы, пытаясь в зародыше подавить возникающее партизанское движение и подозревая в связи с ним беженцев–восточников, организовали кровавую экзекуцию, убив практически всех женщин и детей. Это преступление оккупантов известно, как «Жабинковский расстрел». Алик с мамой  чудом избежали гибели. Хозяйка дома, где они жили, предупредила их о готовящейся акции. Многие жители Жабинки знали о расстреле, так как полицаи из местных принимали непосредственное  участие в этой расправе. Садовские вернулись в Брест и вновь поселились в доме бабушки на улице Крашевского, на Киевке. Долгие поиски работы Людмилой Владимировной закончились тем, что она нашла её на немецкой лесопилке в качестве разнорабочей. Алик, который до войны закончил два класса, тоже начал работать, освоив специальность чистильщика обуви. До создания гетто этот бизнес был в монополии у еврейских мальчишек. Теперь они были огорожены от внешнего мира колючей проволокой, а их места заняли «не евреи».

Чистильщики обуви – одна из самых распространенных специальностей детей и подростков довоенного Бреста. В большинстве этим занимались дети из бедных еврейских семей. После возникновения гетто, а затем и убийства всего еврейского населения Бреста, место чистильщиков заняли дети поляков, русских, белорусов. (Рис. В.Губенко)

Алик обзавелся нужным инвентарём и стал одним из многочисленных брестских подростков, оглашавших улицы города призывным перестуком сапожных щёток о деревянный ящик. Ящик служил для хранилища инвентаря и одновременно являлся подставкой для обутой ноги клиента. По всему городу раздавались рекламные вопли брестских мальчишек: «Stiffel putzen!!» Основными клиентами были немцы, которые, казалось, чистили свою обувь после нескольких шагов, сделанным ими по уличным тротуарам. До блеска начищенные сапоги были предметом их постоянной заботы. Алик работал на центральном вокзале в компании таких же, как он подростков, объединённых общей профессией и монополизировавших это хлебное место. За приобретённый их обувью блеск немцы щедро платили деньгами, разнообразными консервами, шоколадом. Всё заработанное было солидным приваром к скудному домашнему рациону Алика. 

Брест. Оккупация. Чистильщики всегда и везде могли найти желающих привести свою обувь в надлежащий вид.  1942 г.

Почти все брестские подростки с возраста, когда они начинали осознавать и ценить свою самостоятельность, занимались избранным по своему характеру, уму и физическим возможностям делом. Физически крепкие, выносливые, здоровые ребята работали «трагашами» (от немецкого tragen – нести).Но они не были заурядными носильщиками. Почти у каждого из них была тележка, на которой они перевозили груз наёмщика. Основная масса трагашей ждала на вокзале прибытия с фронта отпускников. Трагаши сопровождали их до санитарно- пропускного пункта (Entlausungs-Anstalt), расположенного в Северном городке. Пройти эту процедуру обязан был каждый отпускник. Трагаши ждали своих клиентов, а потом сопровождали солдат обратно на вокзал. Королём трагашей считался мой одноклассник Витя Нечаев, «Чайка». Кстати, он, как и Алик, тоже был из восточников.

Вокзал ст. Брест-Центральный. Период оккупации. Немецкие отпускники направляются в пункт дезинсекции для санитарной обработки. Подростки с тележками “трагаши” (нем.tragen /нести) заменяли носильщиков. (Рис. В. Губенко)

Указатель на пункт обработки одежды и/или людей от вшей. ” Выход в город только для прошедших дезинсекцию в Бресте”. Брест, зима 1942 г.

Ещё одну группу малолетних бизнесменов составляли вездесущие «хандляже», торговцы – продавцы, а на языке советского уголовного кодекса – мелкие спекулянты: покупали оптом, продавали в розницу, получая хорошую маржу. Особенно на сигаретах. У немецких солдат покупали блоки сигарет, затем шла торговля в розницу. Важно было как можно дешевле выторговать сигареты у немцев, которые отчаянно и упорно торговались с подростками. Это хорошо умел делать мой одноклассник, ставший в последствие моим многолетним приятелем, Женя Летун , он же «Лётка», «Ружичка». Среди этих незаурядных талантов попадались совершенные уникумы. Неприметный карликовой внешности Цезарь Короленко «Цезарусь» мог сбыть, «впарить» любому обратившемуся к нему клиенту совершенно ненужную тому вещь, да ещё и по драконовской цене. После освобождения Бреста такими «акулами» бизнеса были переполнены классы не только нашей семилетки, но и все школы.

 

Брест. Оккупация. Король розничной торговли Гинио-“Розочка” (Женя Летун) в процессе покупки популярных сигарет “Juno”, которыми торговали немецкие солдаты. (Рис. В. Губенко)

Моя «деловая» практика была кратковременной, жалкой и убыточной, как финансово, так и морально. Летом 1943 года на Саратовском базаре я попытался продать скопившиеся дома газеты, полученные по обязательной подписке родителей. Газеты пользовались спросом на базаре в качестве курительная бумаги. Госцена газеты составляла 10-15 копеек. На базаре ее можно было продать за 5 рублей. Торговля, казалось, сулила огромный барыш, но он был мизерным по сравнению с ценами на продукты. Одна буханка хлеба стоила несколько сот рублей, стакан семечек – 15 рублей. Я не успел продать и пары газет, как был задержан милиционером и доставлен в участок. Газеты, как предмет спекуляции, были конфискованы. Жалкая выручка от их продажи, обнаруженная при мне при обыске, тоже. Из милиции меня вытащила мама. Во время оккупации продажей газет и журналов в Бресте занималось много ребят. Они были вездесущи – в залах ожидания на вокзале, в вагонах среди немецких солдат, пассажиров, в немецких учреждениях, столовых, на улицах города. Службы охраны и безопасности относились к ним лояльно, ведь мальчишки распространяли продукцию немецкой пропаганды. Этим пользовались подпольщики, как польские, так и советские. 

Оккупационные будни. Торговые ряды рынка. Брест, лето 1942 года

Многие ребята, оказавшиеся в Бресте после 1939 года и оставшиеся в оккупации, ради безопасности старались выглядеть и вести себя так, чтобы не отличаться от местных сверстников. Алик быстро ассимилировался, и никто в 10-летнем мальчишке не смог бы разглядеть сына московского профессора. Он был одет так, что ничем не выделялся из среды своих местных сверстников. На ногах – добротные яловые, окованные гвоздями и подковами, всепогодные немецкие сапоги с просторными голенищами, в которые солдаты часто засовывали свои ручные гранаты–колотушки. Брюки заправлены в сапоги, удобная куртка местного покроя, заломленная на «бакер» фуражка с лаковым козырьком и голубым кантом. Фуражка прикрывала копну густых русых, слегка вьющихся волос. Под козырьком – весёлые голубые глаза, правильные, тонкие черты лица. На вид – типичный местный chlopak, urwis z Kijówki. При этом всё было «zierlich–manierlich, ganz akkurat». Сапоги были всегда начищены. Профессия обязывала. Впрочем, за чистотой обуви следили все жители города от мала до велика, не жалея на её смазку даже аппетитных ломтей сала, если не было сапожной ваксы. Сапоги были универсальной, практичной, надёжной обувью большинства жителей города всех возрастов и обоего пола. Их шили «на заказ» отличные мастера. Профессия сапожника обеспечивала гарантированный кусок хлеба насущного. В большинстве своем сапожным ремеслом занимались евреи. Все они были убиты в октябре 1942 года при ликвидации гетто. Обувь также можно было купить и на базаре, в том числе и военную разных армий. Особым спросом пользовались немецкие солдатские сапоги и ботинки. Модельная обувь, купленная ещё в довоенное время, бережно хранилась, дожидаясь лучших времён. Но одежда еще не давала гарантий быть признанным «своим». Нужно было не только знать польский язык, но и хорошо владеть им. Это был язык общения местных жителей города, сохранившийся с довоенного времени. Кроме того, несмотря на то, что оккупанты включили Брест в состав Рейхскомиссариата «Украина», а генерал-губернаторство «Польша» осталось за Бугом, сами они всегда использовали польский язык при контакте с местным населением, считая, что это территория бывшей Польши, временно отошедшая СССР по договору Риббентропа–Молотова. Кроме польского языка Алик владел немецким в объёме, позволявшем ему без труда договориться с клиентами, а поскольку среди них попадались и венгры, и итальянцы, кое–что он усвоил и из этих языков. Алик с первых дней нашего знакомства, быстро перешедшего в тёплую дружбу, стал охотно знакомить меня со своим фольклорным богатством – польские, немецкие, итальянские, венгерские песенки, дразнилки и, конечно, образцы оккупационной ненормативной лексики, которая показалась мне смешной и безобидной по сравнению с чудовищным русским матом, повседневностью нашей жизни, каждое слово которого страшнее удара кнута. Но многое из сообщённого мне Аликом я помню до сих пор. Могу привести пример самого безобидного: Meine liebe wesz, Dokąd wędrujesz? Ich wędruje in die Schule, Do każdego za koszule. 

Брест. Оккупация. Лето 1942 года. (Источник eBay)

Надо сказать, что все мои школьные друзья, пережившие оккупацию, тоже наелись досыта этим линговенигретом, которым их кормило военное лихолетье. Они хорошо владели сложившимся арго, с коррективами, привнесёнными в местный сленг оккупацией, чувствовали разницу между приватным и обычным языком общения, как между собой, так и с «клиентами». Вообще, они много чего знали и испытали: и что такое «laponka» – облава, которую они научились предугадывать, изучив малейшие признаки её подготовки, и спасаться от полицейских плетей и всяческих опасных осложнений, т.к. «улица была полна неожиданностей», поджидавшими их в любое время суток, как впрочем и всех жителей города. Видели они и публичные казни, и трупы убитых нарушителей комендантского часа, и массовые расстрелы. В 1943 году немцы начали организовывать высылку подростков на принудительные работы в Германию. Алик Садовский тоже попал в списки для высылки. Людмиле Владимировне удалось спасти сына. Возможно, тут одинаковую роль сыграли и невероятная коррумпированность немецких чиновников, и то, что мама Алика работала на немецком предприятии.  Об этом эпизоде своей жизни мне рассказал Алик, когда дружба между нами достигла такой степени доверия, что позволяла вести столь откровенные разговоры.

Брестский вокзал. Отправка на работы в Германию. ( Источник eBay )

 Фольклорное богатство, приобретённое Аликом на привокзальной площади и на брестских улицах, не люмпенизировали его. Это был начитанный парнишка, уже знакомый с образцами мировой литературы. У меня тоже к этому времени образовался небольшой запас прочитанной классики, и мы делились друг с другом своим знанием прочитанного, узнавая новое для себя. Так для меня впервые зазвучало имя польского писателя Хенрика Сенкевича, автора исторических романов «Potop», «Ogniem i miechem». Алик прочитал их в оригинале, но о содержании, особенно последнего, не распространялся. Просто сказал, что я должен их прочесть, потому что они очень интересные. Я не знаю, было ли ему тогда известно, что в Советском Союзе творчество писателя оценивалось очень негативно, а книги его были под запретом. Алик стал моим гидом, справочником–путеводителем. Наши совместные с ним прогулки по Бресту были интересны и познавательны. Постепенно у меня формировалось чёткое представление о жизни населения Бреста под оккупацией, свободное от пропагандистских клише. Эту жизнь можно было сравнить с хождением по минному полю, где мины установлены со взрывателями «свой – чужой».

(Из воспоминаний В. Губенко)

Дранько Архитектор

Каждый раз, когда Николай Александров публикует очерк под рубрикой “ЛИЦА БРЕСТА”, его рассказ становится важным дополнением к коллективному портрету жителей города. За многолетние годы своей кропотливой исследовательской работы, Николай Александров открыл для нас сотни имен тех, кто не только был знаменит или заслужен, но и тех, кто просто оставил маленький след в истории Бреста. Если сложить все эти лица, то получится огромное мозаичное полотно. У каждого элемента портретной мозаики свой размер, своя насыщенность цвета, свое место, свой блеск и свои темные пятна. Мы тоже по мере сил и возможностей пытаемся добавить к этой картине маленькие детали. Чем больше лиц будет на портрете, тем ярче предстанет перед нами история города.

Начиная публикацию о братьях Дранько, мы хотели рассказать о Дранько Тренере, о Дранько Учителе и Дранько Архитекторе. Об Учителе и Тренере собрать материал было не сложно. А вот с Архитектором мы наткнулись на почти полное отсутствие информации, однако не написать об этом человеке означало бы лишить нашу мозаику достаточно яркого элемента.

Алексей Васильевич Дранько  (стоит справа, приобняв своего отца Василия Дранько) Фото из семейного архива Дранько

Итак, семья Дранько занимала большой дом, который стоял на перекрестке ул. 3 Мая и ул. Широкой.  У Василия Корнеевича и Пелагеи Лаврентьевны Дранько было шестеро детей: дочь (Лидия) и пятеро сыновей (Пётр, Михаил, Иван, Николай, Алексей). Архитектором был Алексей. Алексей Васильевич Дранько. Не имея доступа к архивным документам, пытаясь найти родственников или сослуживцев, мы смогли узнать, что Алексей Васильевич Дранько при Польше окончил Политехнику во Львове. 

Львовский политехнический институт. Фото: Национальный цифровой архив (NAC) / audiovis.nac.gov.pl

Будучи студентом, Алексей настолько увлекся политикой, что даже стал членом КПЗУ.  В 30-е годы он вернулся в Брест, участвовал в белорусском национальном сопротивлении в рядах КПЗБ, но под БЧБ флагом. Какое -то время после присоединения Западной Беларуси к СССР был среди активных строителей новой жизни. Но к началу войны разочаровался и в большевизме, и в порядках “новой жизни”. “Царил абсурд. Председателя русского благотворительного общества, тянувшего на себе единственную на целый край частную русскую гимназию, известного в городе доктора, который жизнь положил на сохранение русского (читай — православного) духа в противовес государственной политике полонизации, — с приходом русских, которых он так ждал, сгноили в тюрьме. Все ключевые и мало-мальски руководящие посты заняли приехавшие “восточники”, даже подпольщики КПЗБ, прошедшие польские тюрьмы и концлагерь Березы-Картузской, были объявлены вне закона и тоже познали прелесть Сибири и теперь уже советских лагерей.” (Василий Сарычев “Миг и судьба. Николай Дранько”)

Алексей Дранько чудом избежал репрессий. Всю оккупацию он прожил в Бресте. У немцев не служил, но и в сопротивлении не участвовал. После войны, пройдя многочисленные чекистские проверки, но имея пожизненное клеймо “Проживал на временно оккупированной территории”, Алексей Дранько устроился на работу по своей полученной еще во Львовском Политехническом Университете  специальности архитектора в созданный в 1945 году “Брестоблпроект”. Эта организация за свою долгую историю несколько раз меняла названия (Облпроект, Брестгражданпроект, Брестпроект). 

Алексей Васильевич был женат на Галине Павловне Пироговой, блокаднице, по распределению попавшей в Брестгражданпроект архитектором. В Бресте она проектировала сквер с фонтаном в начале Комсомольской, сквер на пл.Ленина. Родители Алексея Дранько не приняли невестку. Конфликтные отношения закончились разводом, и Галина Павловна вернулась в Ленинград. Но, несмотря на развод, дружба и привязанность между Галиной Павловной и Алексеем Васильевичем сохранялись  всю жизнь. Детей у них не было. Алексей Васильевич часто ездил в гости к бывшей жене. Если время его визитов совпадало со школьными каникулами, он брал с собой своего внучатого племянника Валерия, чтобы познакомить мальчика с архитектурой, музеями и другими достопримечательностями города на Неве. Останавливались всегда в доме Пироговых.

Площадь Ленина в Бресте. 

 

Яркие впечатления от этого человека остались в памяти В.Н. Губенко. Они не связаны с архитектурой. Они связаны …. с теннисом. Первые теннисные корты в Бресте были построены в 20х годах прошлого столетия. Именно в это время в независимой Польше во многих городах стали возникать теннисные клубы, организовываться турниры, проводиться соревнования. Тогда еще не было строгого разграничения между любителями и профессионалами, поэтому участником теннисных поединков мог стать любой желающий, умеющий хорошо играть в теннис. Алексей Васильевич Дранько был одним из таких спортсменов-любителей. Он почти на равных играл на тогда еще не пришедших в упадок, а потом и совсем исчезнувших брестских кортах, со многими именитыми теннисистами, среди которых был и первый чемпион БССР по теннису Савва Березовый.

“Алексей Дранько по профессии  был инженером – архитектором, получив высшее образование ещё до 1939 года. Он жил в квартире красивого, нового по тем временам дома на углу улиц Гоголя и Крупской, напротив стадиона, в то время носившего имя маршала Юзефа Пилсудского. Если старшие братья были очень похожи друг на друга, то младший отличался от них в первую очередь фигурой. Это был красиво скроенный среднего роста, стройный светловолосый мужчина в очках в тонкой позолоченной оправе с чертами лица американского типа. Он всегда был одет с вызывающей элегантностью: отутюженный костюм, белоснежные рубашки, изысканно повязанные галстуки и неизменная, красивая, чуть сдвинутая на бок шляпа, дорогая обувь. Ни одной случайной вещи не было в его в одежде. Всё было в ансамбле. Это делало его фигуру заметной, обращающей на себя внимание своим заграничным видом. Спорт, которым он занимался, был весьма дорогим и малодоступным – теннис. По воспоминаниям Савы Николаевича Березового, коренного львовянина, осевшего ещё в довоенное время в Бресте, связанного профессионально с теннисом, стоимость хорошей ракетки превышала стоимость коровы.

Я видел младшего Дранько на корте: такой же элегантный, в белых брюках или шортах, он выглядел случайным заграничным гостем.

Играл он чаще всего с молодой женщиной, которая увлекалась этим видом спорта еще в польские времена. Я знаю, что она работала контролером на стадионе «Спартак» и играла за  женскую баскетбольную команду этого же клуба.   Вместе с Дранько они стали даже призёрами на первом первенстве БССР по теннису, где доминировали сохранившиеся довоенные теннисисты из Пинска. Других игроков в то время в советской Белоруссии не было.

Это не удивительно. Какой-то теннис был только в Москве, может быть ещё в Ленинграде.  Еще в 20-е годы  советское руководство,  в первую очередь представители военных структур, разрабатывали программу физической подготовки населения и армии, методы внедрения в  быт физкультуры и спорта. Видов спорта было много. Нужно было отобрать такие, которые наряду с укреплением физической силы, выносливости, навыков единоборства, в то же время воспитывали коллективизм, стали бы массовыми, но при этом не требовали дорогого инвентаря. Первое место в утверждённом для употребления списке оказались футбол, волейбол, борьба, бокс, фехтование (в том числе и на штыках), игровые виды, городки. Теннис был заклеймён, как буржуазный, сугубо индивидуальный, чуждый пролетариату вид спорта ожиревших капиталистов. В довоенное и долгое послевоенное время теннис был в загоне почти повсеместно.

В конце 40х гг. на улице Горького была сооружена большая спортивная площадка. Стараниями Саввы Николаевича Березового, который знал секрет грунта, там же был построен великолепный теннисный корт, на котором играли все теннисисты Бреста. Кроме теннисного корта на этой спортивной площадке соревновались волейболисты, баскетболисты, городошники. Рисунок В. Н. Губенко

Кстати, Алексей Дранько и его партнерша вполне могли играть на брестских довоенных кортах с такими местными мастерами тенниса, известными польскими теннисистами Бреста-над-Бугом, как Зыгмунд Енджиевский, его сестра Мария Енджиевская-Михайловская. Судьба членов этой семьи трагична. Их отец, Ян Енджиевский, инженер сельского хозяйства, осенью 1939 года  был арестован НКВД, посажен в Брестскую тюрьму, откуда о вышел в июне 1941 года после оккупации города. В сентябре 1942 года был убит немцами. Евгения Енджиевская, их мать, держала кофейню «Го-Ги»- «Это здесь». Кофейня с самого открытия была контактным пунктом подпольщиков АК, возвращавшихся с востока после заданий. Матери активно помогала её дочь Мария Енджиевская-Михайловская. Несмотря на предупреждение руководства польской подпольной организации о надвигающейся угрозе ареста, они отказалась покинуть явку и оставить без своей помощи подпольщиков. Весной 1944 года мать и дочь были арестованы гестапо и казнены в Брестской тюрьме. Муж Марии, врач, подполковник В.Михайловский был арестован НКВД еще осенью 1939 года и расстрелян в Катыни в мае 1940 года. Они все были брестчане, любили этот город, свою родину и погибли за неё.

Память о них, об их подвигах старательно уничтожала советская власть и её последователи.”

(Из воспоминаний В. Губенко)

Не так давно ушел из жизни Арнольд Константинович Михальчук, бывший главный конструктор Гражданпроекта. Он работал вместе Алексеем Васильевичем и мог бы много интересного рассказать о своем коллеге. Как часто нам приходится сожалеть о том, что не успели расспросить, просто поговорить со свидетелями и очевидцами исчезнувшего вместе с ними прошлого. К счастью какие-то сведения еще можно отыскать в недрах архивов, как, например, этот, найденный стараниями Николая Александрова, где есть фотография матери тех, о ком мы вам рассказали, – Пелагеи Дранько.

Легитимация ( польское удостоверение личности) Дранько-Мойсюк Пелагеи. Документ найден Николаем Александровым в  Государственном архиве Брестской области

Дранько Тренер

Николай Васильевич Дранько ( фотография сохранилось в Госархиве Брестской области в немецких документах для выдачи водительских удостоверений и была впервые опубликована Н. Александровым)

“Николая Васильевича Дранько я впервые увидел во всей красе на первомайской демонстрации 1946 года, когда он возглавлял колонну своих воспитанников, юных велосипедистов. Это было для нас, подростков, да и для многих взрослых, впечатляющее, даже захватывающее дух, зрелище. Проезд велосипедистов был долгие годы гвоздем физкультурных парадов. 

Впереди своей колонны ехал на настоящем, невиданном нами гоночном велосипеде Николай Васильевич.  Грузная фигура велосипедного аса вызывала удивление и вопрос: как изящная, хрупкая на вид машина выдерживала эту тяжесть? На широкой красной ленте через правое плечо сверкали многочисленные медали, награды за его довоенные победные гонки. Ему ассистировали, двигаясь на велосипедах по бокам, его сыновья – Вася и Саша, тогда ещё малыши. Колонна проезжала под гром аплодисментов и звуки бравурного марша. Николая Дранько мы узнавали издали, не ленились сделать лишний шаг, чтобы увидеть его. Ловкий и легкий в велосипедном седле, по земле Николай Васильевич ходил медленной, тяжёлой походкой, свойственной многим профессиональным велосипедистам.

По его следам пошёл только сын Василий, ставший тренером по велоспорту. Александр закончил Минский политехнический институт и до выхода на пенсию работал на БЭМЗе.” 

Из воспоминаний В. Губенко

Торжественный проезд учеников велошколы во главе с Николаем Дранько. Фото из архива СДЮШОР № 2 г. Бреста. Источник “Брестская газета”

“Дранько Николай Васильевич(1908-1986) – брестский спортсмен-велогонщик, тренер и педагог. Стал первым брестчанином, принявшим участие в Олимпийских играх (Амстердам, 1928), принес зачетные очки команде Польши, за которую выступал. В годы войны работал в Бресте водителем почтовой машины. ” (Н. Александров) 

Николай Дранько со своими трофеями. 1930-е годы. Брест над Бугом. Фото из архива СДЮШОР № 2 г. Бреста. Источник “Брестская газета”

“После Великой Отечественной войны Н.В.Дранько до 1952 работал тренером сборной БССР, затем переключился на работу с юниорами. Около 60 его воспитанников стали призерами первенств СССР, более 200 – призерами чемпионатов БССР, а их наставнику в 1962 было присвоено звание «Заслуженный тренер БССР». Благодаря настойчивости Николая Дранько в Бресте была открыта ДЮСШ № 2 по велоспорту, которую он долгие годы возглавлял.” (Н. Александров)

Николай Васильевич с учениками. 1970 год. Фото из архива СДЮШОР № 2 г. Бреста. Источник “Брестская газета”

Дранько Учитель

Петр Васильевич Дранько

В 50 – е годы на одной из самых оживлённых улиц Бреста – Советской, можно было видеть человека небольшого роста, одетого в  видавшую виды пиджачную пару с большим, битком набитым, похожим от этого на баул, портфелем, явно очень тяжёлым, потому что хозяину приходилось часть веса распределять на подставленное бедро. Ручка портфеля отсутствовала. Скорее всего она оторвалась, не выдержав тяжести переносимого в ней содержимого. Портфель знал лучшие времена, о чём свидетельствовали два блестящих никелированных замка и кожа, из которой был изготовлен портфель. В те времена портфели изготавливали в основном из дермантина, получившего из – за своей недолговечности название «дерьмантин». Кожаный портфель представлял собой продукт «ранишнего» времени и являлся признаком былого достатка и благополучия владельца.

Человек с портфелем, чуть  скособочившись от его тяжести, энергично отмахивался свободной рукой, стремительно шагал по каменным плитам ещё довоенного тротуара, ловко минуя встречных прохожих, которые, впрочем, охотно уступали дорогу человеку с такой громадной ношей под мышкой. Человек был этакой живой иллюстрацией слов: всё, что имею, ношу с собой. Проносясь мимо, человек успевал  небольшим поклоном поблагодарить оказавшему ему любезность. Чёрные, густые длинные волосы украшали его голову. Тогда это была широко распространённая, сейчас почти исчезнувшая причёска, называемая «политическим зачёсом». Её носили большинство взрослого мужского населения, её заводили пятиклассники, которых до этого стригли наголо. Причёска «под ноль» была строго обязательна для учащихся 1 – 4 – х классов. Причёска  «полька» считалась легкомысленной и буржуазной. Спортсмены и хулиганы предпочитали причёску «бокс» или «полубокс», а совсем маленьких мальчиков, дошколят, стригли почти наголо, оставляя лишь челку.

Человек шёл, чуть наклонив голову вперёд, от чего казалось, что у него отсутствует шея. Почти квадратное лицо, короткий прямой нос, твёрдый подбородок говорили о решительности  и большой внутренней силе. Чёрные глаза улавливали всё происходящее вокруг их хозяина и во время его передвижения, как радары, прокладывали ему дорогу в уличной толпе.

Не доходя до перекрёстка с улицей Маяковского, человек с портфелем пересекал наискосок улицу Советскую и выходил к конечному пункту своего устремления – школе №3, бывшей до 1940 г. гимназии Левицкого, а с осени 1946г. ставшей мужской средней русской школой. В осенние и весенние тёплые дни, толпясь на переменах перед школой, мы ещё издали узнавали в толпе по характерной фигуре  и походке человека и дружно его приветствовали: «Здравствуйте, Пётр Васильевич!». Он, не уменьшая скорости, проносился мимо, успевая окинуть нас всех своим взглядом, показывая этим, что он отвечает всем и каждому в отдельности своим «Здравствуйте!», растягивая слово. Получалось «Здра-а-а-вствуй-те-е!», причём, последнее «тее!», мы уже слышали, глядя ему в спину. Он очень спешил. Почти сразу же после его появления звучал школьный звонок, и мы бежали в класс. Появление человека с портфелем было предупреждением о конце перемены.

Здание по улице Маяковского, в котором с 1946 года располагалась мужская средняя школа №3 г. Бреста .

Стремительный, постоянно спешащий в школу и из школы человек с портфелем, был одним из самых уважаемых наших педагогов, преподаватель физики и математики Пётр Васильевич Дранько. Поколение выпускников 1947-51г.г. СШ №3 сохранило о нём самую добрую память, как о человеке и учителе.

Нашему классу досталась только физика, и он сумел донести её нам на довольно хорошем уровне, хотя, в сущности, мы были все слушателями «теоретической физики», т.к. никаких практических и лабораторных работ у нас не было из – за отсутствия физической лаборатории и необходимого набора приборов. Только весьма условно можно было считать кабинетом физики небольшую полутёмную комнату на первом этаже, заставленную в большинстве своём поломанными приборами. Мы бывали там очень редко: за всё время учёбы меньше раз, чем лет, проведенных  в СШ №3.

Наш кабинет физики больше походил на антикварную лавку. Мы сидели в тесноте  за столами втроём или вчетвером. Свет, падавший из единственного окна, выходившего на северную сторону, на школьный двор, даже в солнечный день оставлял комнату в полумраке.

Различные физические приборы беспорядочно громоздились на столах, на единственном подоконнике, прятались в двух застеклённых шкафах. На шкафах лежали рулоны учебных плакатов. Часть из них висела на гвоздях, вбитых в стены. Большинство экспонатов попало на полки и в шкафы кабинета в плачевном состоянии, по – своему пережив события последних лет. Но многие из них помнили и лучшие времена. На некоторых приборах красовались инвентарные номера польской гимназии Левицкого, в здании которой теперь расположилась наша школа. Часть приборов и моделей попала из побеждённой Германии. Последние отличались от всех своих собратьев добротностью, так как изготавливались со скрупулёзной точностью, повторяя моделирующий образец. И на удивление, как раз эти модели были всё ещё действующими. Например – модель паровой машины. Она была изготовлена из латуни, почерневшей от времени, что придавало ещё большей убедительности в том, что она настоящая паровая машина. Всё было на месте: два цилиндра, кулисная передача на два больших колеса, совмещающих роль махового и передаточного, центробежный регулятор, на котле – водомерное стекло. Был даже паровой свисток.

Среди всего этого разнокалиберного добра Пётр Васильевич был своим. Ведя урок, он извлекал из хлама нужный прибор и рассказывал, как он должен был действовать, что демонстрировать, что доказывать.

Настоящим праздником для нас был момент, когда он по нашей настойчивой просьбе запускал паровую машину в качестве десерта к проведенному уроку, независимо от его темы. Он заливал в котёл воду из стоявшего графина, забрасывал в топку две шайбы сухого спирта (он тогда продавался во всех магазинах вместе с небольшой раскладной плиткой, которой мы иногда пользовались для обогрева прямо на уроках, спрятав её от глаз учителей в парте). Через несколько минут, пыхтя, пуская пар, машина  к нашему восторгу начинала работать. Спицы вращающихся колёс сливались, становились прозрачными, от него не отставал центробежный регулятор. Перед нами в миниатюре были и паровоз, и электростанция.

Так же стремительно, как он ходил по улице, Пётр Васильевич входил в класс. Поздоровавшись на ходу, он ронял своё портфель-баул на стол, усаживался за него, раскрывал классный журнал, который он ухитрялся нести под мышкой вместе с баулом, доставал большую авторучку, и, грызя её колпачок, склоняя голову, начинал изучать свою журнальную страницу. При этом он успевал бросать быстрые взгляды на притихших учеников, которые старались угадать, на ком он остановился, просматривая журнальный список. Это длилось мгновения, раздавалось громкое: «Каспрович, к доске!»  Вздох облегчения пробегал по классу. Гремела крышка парты и вызванный шёл на допрос к Петру Васильевичу. Петр Васильевич говорил с сильным польским акцентом, характерным для многих жителей Бреста. Это выражалось и в грамматическом построении предложений, и особенно в характерной замене  «л» на «в», если «л» стояло перед гласной в последнем слоге. Например, «сало», «плакал» звучало, как «саво», «пвакав». Мы на это не обращали внимания, т.к. в то время польская речь всё ещё иногда звучала  на улицах, а для подростков Киевки, Граевки польский язык был привычным и часто употребляемым во взаимоотношениях. Пётр Васильевич опрашивал быстро, ставя конкретные вопросы и требуя такие же ответы. Оценивал ответы он всегда справедливо. Ни один из его учеников, будь то успевающий, или серый троечник, или отпетый лодырь-двоечник, никогда не были вообще  в претензии к нему, получая двойку, тройку, или четвёрку за ответ. Ни один. У него не было никогда  никаких конфликтов с учениками. Эта бесконфликтность была вызвана тем глубоким уважением, которое было  у него среди учеников. Во – первых, он относился к нам, как к взрослым. Иногда ему приходилось уличать нас в содеянной глупости, но он умел повести себя с нами так, что нам оставались только горькие размышления о собственной вине или неправоте. Такие отношения он сохранил для всех будущих поколений своих учеников, с которыми он работал до ухода на пенсию.

Во – вторых, и это может быть, во – первых, он знал досконально свои предметы преподавания. Хотя всё – таки призванием Петра Васильевича была математика. 

Учебники по математики Киселёва А.П.

 Мы учились тогда по учебникам математики Киселёва А.П. Это были прекрасные книги поколения довоенных и послевоенных школьников.  Мы успешно осваивали по ним премудрости алгебры, геометрии.  Нам казалось, что невозможно лучше, доступнее, понятнее изложить предмет, чем в учебниках Киселёва А.П. А вот Пётр Васильевич Дранько сумел оживить застывшие монументальные догмы киселёвских учебников своими оригинальными доказательствами теорем, своим неординарным изложением тем. В конце каждой четверти Пётр Васильевич давал нам письменную контрольную работу, заключающуюся в решении одной задачи, которую он составлял сам. Он был великим мастером по составлению таких задач, для решения которых требовалось в первую очередь смекалка. Но без твёрдых знаний она не всегда помогала. Каких только хитроумных ловушек, которые крылись и в условии, и в самом решении, он нам не устраивал в задаче! Ученики тех классов, где он работал, успешно и гарантированно на «5» сдавали экзамены по математике в самые лучшие ВУЗы страны, а абитуриенты из других городов, (такая традиция сложилась среди поступающих в один из самых известных и престижных институтов – Харьковский авиационный институт – ХАИ) всегда интересовались, нет ли среди поступающих ребят из Бреста, чтобы воспользоваться конспектами уроков Петра Васильевича.

Пётр Васильевич Дранько жил в небольшом домике, стоявшем у густой заросли кустарников и деревьев на улице Мицкевича, почти на углу улицы К.Маркса. На этом месте сейчас стоит дом, в котором когда-то был китайский ресторан.

Дом, вернее домик, Петра Васильевича выходил небольшими, всегда закрытыми и занавешенными окнами на улицу Мицкевича. Строение окружал старый деревянный глухой забор с закрытой, казалось, насовсем калиткой. Дом создавал впечатление необитаемого. Я много раз проходил мимо него, не зная, что это обитель моего любимого учителя.

Улица Мицкевича . 1939

Пётр Васильевич жил в этом доме с женой и двумя детьми: сыном и дочерью Людой. Дети в разное время закончили физмат Брестского пединститута. Сын переехал в Одессу и стал там директором какого-то техникума. Дочь Людмила Петровна осталась в Бресте преподавать математику в СШ № 9, где после СШ #3 работал Пётр Васильевич, и куда учителем физики в начале 60 – х устроился и я. С этого времени мои отношения с Петром Васильевичем стали более близкими и доверительными. Он иногда даже рассказывал мне о событиях прожитой жизни.

Петр Дранько с женой Анной (Фотография из семейного архива Дранько)

К сожалению, такие беседы происходили “по случаю”. Они были редкими, хронологии в рассказах Петра Васильевича не было никакой. Пётр Васильевич всегда был очень занят.  На переменах в учительской, а также, если у него случалась «форточка», он возился с проверкой школьных тетрадей. Да и сама атмосфера в учительской не располагала  к душевному разговору. Там всегда царило громкое многоголосье, привычное для коллектива, в котором женщины составляли подавляющее большинство педсостава.

Но случались редкие моменты, обычно в конце второй смены, когда учительская становилась пустой, а Пётр Васильевич задерживался в ожидании учеников для проведения дополнительных занятий с отстающими лодырями, двоечниками, которые не спешили на встречу с ним. Почему – об этом позже. 

Вот тогда-то и происходили мои беседы с Петром Васильевичем. Он рассказывал только то, что считал для себя возможным, а я не поддавался искушению выпытывать у него подробности его жизни, как говорится, лезть в душу, довольный уже самим фактом общения с ним.

Легитимация ( польское удостоверение личности) Петра Дранько. Документ найден Николаем Александровым в  Государственном архиве Брестской области

Молодые годы Петра Васильевича совпали со временем, когда Польша вновь стала независимым государством и получила в наследство полностью разрушенную промышленность, сельское хозяйство, финансы.  В стране царила экономическая разруха. Шесть военных лет, прокатывающиеся неоднократно по территории страны фронты оставили после себя разрушенные города, разоренные деревни. В 1918 году в Бресте было уничтожено 75% жилого фонда. Не лучше было и в других городах. Но постепенно страна восстанавливалась. Пётр Васильевич с юных лет начал работать, осваивая профессию электрика. С детства он увлекался физикой, математикой, легко усваивал школьные программы. Не удовлетворив ими свою любознательность, он занимался самообразованием, самостоятельно изучал математику, физику по курсу высшей школы. 

Молодого электрика призвали в Польскую армию. Он был направлен в учебную часть, готовившую специалистов связи. Вернувшись после окончания службы в Брест, он вновь стал работать электриком, теперь уже дипломированным. Одновременно Петр Васильевич продолжал самостоятельно изучать математический анализ, высшую алгебру, аналитическую геометрию и другие математические дисциплины. 

Гимназисты русской гимназии узнали, что скромный электрик, заходивший по служебным делам в гимназию, легко, быстро и непринужденно расправлялся с самыми сложными задачами их математического курса. Пётр Васильевич стал для них спасительной палочкой- выручалочкой при сдаче выпускных экзаменов. В те времена аттестат об окончании гимназии (у Петра Васильевича его не было) давал возможность  его обладателю не только поступить в ВУЗ, но и с ним было легче  найти престижную работу, службу, быстрее был должностной рост. Однако закончить гимназию было трудно из-за строгих требований к знаниям выпускника. Гимназия много давала в этом плане, но и берегла свой престиж.

Свидетельство об окончании Русской гимназии совместного обучения Брестского отдела Русского благотворительного общества .Свидетельства об окончании гимназии были государственного образца и выдавались на русском и польском   языках. ( Документ из домашнего архива  А.Е. Иванченкова)

Мне было удивительно читать в воспоминаниях Монтвилова, выпускника Брестской русской гимназии, что за время её существования только один из её выпусков, кажется 1935 года, в котором учился будущий епископ Бостонский Митрофан Зноско, был 100%-м. В остальных выпусках только часть выпускников справлялась с экзаменом. В некоторых выпусках они составляли всего половину. Это было серьёзное жизненное испытание. В наше время такой проблемы нет. Сколько пришло, столько и ушло. Второгодники, провалившие экзамены, исчезли, как утренний туман. Это показатель не высокого уровня знаний, а девальвации среднего образования, главной целью которого стало продержать подростка положенные ему годы и вытолкнуть в свободное плавание: выплывет – хорошо, нет – его проблема.

В день экзамена по математике Пётр Васильевич приходил в гимназию. Из класса второго этажа, где проходил экзамен, через посверленное в полу отверстие на нитке  спускалась свёрнутая в трубочку  бумажка с текстом задания. Внизу послание принимал Пётр Васильевич. Решённое задание возвращалось тем же манером в класс. Эта операция помощи повторялась не раз и всегда приносила успех.

Автошкола YMCA .Петр Дранько крайний справа в верхнем ряду. (Фотография из семейного архива Дранько)

О пережитых военных годах он ничего не рассказывал. Не говорил и о том, как и когда он стал учителем.

С осени 1944 года Петр Васильевич работал в польской школе. В октябре 1944 года начался первый школьный учебный год в освобождённом Бресте. Открылось несколько школ ещё совместного обучения (с 1943 года в стране было введено раздельное обучение), в том числе и польская школа, т.к. значительную часть населения города составляли поляки. К осени 1946 года польскую школу закрыли. Наивный правдолюбец Пётр Васильевич, по его словам, побежал в Облоно с протестом против её закрытия. Повторяю, наивно полагая, что сможет изменить решение простым и, как ему казалось, весьма убедительным аргументом, который он высказал  чиновникам от образования: «Раз есть польские дети, то должны быть и польские школы!» На что ему ответили: «У нас существуют только советские школы!»- и прогнали правдолюбца со двора. 

Поляков растолкали по разным школам, в том числе и в нашу мужскую среднюю школу, а в 1948 году они исчезли и из нашей школы. Большинство из них было арестовано МГБ и осуждено.

В те годы, уже работая в школе, Пётр Васильевич заканчивал физмат Гомельского пединститута. В Бресте тогда ещё не было пединститута. Работал только открытый в 1946 году Учительский институт, который осенью 1950 года и был преобразован в пединститут.

По престижу пединституты занимали среди ВУЗов самое последнее место. Единицы шли туда по желанию. Среди набора были и весьма способные, талантливые ребята и девушки, ставшие после окончания прекрасными специалистами, такие, как В. Павлов,  Н. Рыбаков с филфака. Но были представители другого сорта , часто откровенно уголовного. Среди студентов много было евреев. Несмотря на официальную декларацию о равенстве и братстве, 5-й пункт паспорта становился камнем преткновения для поступления в престижные ВУЗы, оставляя евреям только одну дорогу – в пединститут.

В начале 60-х годов тяжёлое положение сложилось с начальным образованием, особенно в сельской местности. Основную роль тут сыграла система оплаты труда школьного учителя. Она зависела от образования (пединститут, учительский институт, педучилище), от того, в каких классах работает учитель (старших 8 -10, средних 5 -7 или младших 1 – 4) и учительского стажа. Зарплата определялась ставкой. Oна была небольшой для учителей старших классов и совсем мизерной для учителей начальных классов. Учителя начальных классов попросту  стали разбегаться. В новом учебном году многие учебные классы остались без учителей. Это был скандал.  

Административный ресурс не помог. По словам тогдашнего заведующего Облоно Мартынова, студенты пединститута показали ему фигу, когда Облоно обратилось к ним с просьбой пойти работать в начальные школы, переведясь на заочное отделение, а дирекция пединститута взамен гарантировала им 100% успех на сессиях (педучилище, готовившее кадры для начальной школы, было давно закрыто).

 Чтобы как-то выйти из положения, Облоно решило организовать на базе 9-й школы одногодичные педкурсы, придав им статус педучилища с выдачей соответствующего диплома. Администратором курса была назначена директор СШ №9 Л.П. Смирнова. Завучем стал Пётр Васильевич Дранько. Он же вёл спецкурс математики. К занятиям курса привлекались преподаватели пединститута. Среди них был и Колесник. Слушателей набрали быстро. Это были исключительно девушки разного возраста. Причины, толкнувшие их на этот шаг, были самые разные. Но главная заключалась в возможности за год получить диплом о среднем специальном  образовании.

Петр Васильевич Дранько с женой  Анной Алексеевной и детьми (фото из семейного архива Дранько)

Пётр Васильевич с головой окунулся в работу. Казалось, что чем её больше, чем больше он занят, тем лучше он себя чувствует, ведь школьную нагрузку никто с него не снимал. Незадолго перед началом занятий курса (это был октябрь 1965 или 1966 года, к сожалению, точной даты я не помню) произошёл случай, который оставил и сохранил тяжелое впечатление на долгие годы.

В этот день, закончив урок, я зашёл в учительскую, но вместо привычной суеты, я увидел необычную картину. На стуле у края общего большого стола сидел священник. Вид у него был настоящего сельского батюшки. В те времена встретить священнослужителя на улицах города было делом очень редкого случая. Братская церковь была давно закрыта. В ней устроился городской архив. Костёл был перестроен под Краеведческий музей, а жизнь в Симеоновской церкви, ставшей собором, едва была заметна даже в упор. А тут живой священник в учительской. Он был одет в линялый светлый потрёпанный пыльник, скрывавший его рясу. Его лицо обрамляла не слишком густая светлая  борода, редкие с проседью волосы спускались на узкие плечи. Их хозяин был небольшим, щуплым человеком. Борода, усы и характерная причёска сильно старили его, делая на вид почти стариком, хотя по годам он был значительно моложе.

В углу за небольшим столом сидел, низко опустив голову, Пётр Васильевич. Напротив него расположилась школьный завуч Маргарита Семёновна Старова, которая смотрела на священника. В противоположном углу у шкафа с классными журналами с испуганным видом сгрудились несколько учительниц. Перед священником стояла Л.П. Смирнова, наш директор, она же руководитель курсов. Священник плакал. Об этом можно было догадаться по мокрой бороде, по кончикам усов. При этом он говорил, обращаясь к Смирновой. Голос у него был, отнюдь не старческий. Он говорил внятно, чётко, но не кричал, хотя слова, произнесённые им, были криком души отца, страдающего за несправедливые обиды, нанесённые его дочери.

«В чём виновата моя дочь, почему вы не приняли у неё документы? Все годы она была отличницей в школе, она сдала на одни пятёрки выпускные экзамены, но медали ей не дали, ей отказывали в приёме в избранный ею институт. Скажите, в чём её вина? В том, что у неё отец священник? Так расстреляйте меня, уничтожьте меня, но дайте жить моему ребёнку!»

На Л.П.Смирнову это никак не действовало. Она повторяла, что, дескать число мест ограничено, что число желающих превысило число мест, что нужно было раньше.

Старик поднялся, вытер платком глаза, окинул всех присутствующих взглядом и молча вышел. «Пусть катится к себе в Чернавчицы», – произнесла Смирнова. Услышав это, я спросил директора: «Куда, как вы сказали, пусть катится?» «В Чернавчицы. Это поп тамошней церкви».

И тут я вспомнил. Я начал свою учительскую работу в Чернавчицкой школе. Завучем школы была Валя Наркович, годом ранее закончившая наш пединститут. Мы были в хороших приятельских отношениях. Это помогло мне на первых порах моей работы в деревенской школе.

В памяти возникла десятиклассница, весёлая девушка , успевшая получить у меня за ответы несколько пятёрок. Она всегда была окружена подругами, юными, весёлыми, смеющимися. Когда В. Наркович поинтересовалась моими делами, я ей рассказал, отметив особенно  успешную ученицу. Наркович не удивилась, сказав, что у этой девочки уже многие годы по всем предметам пятёрки, что она поёт, танцует в школьной самодеятельности и что без неё она бы зачахла. «Но, – добавила Наркович, понизив голос, – она дочь попа». Завуч понимала, что судьба девушки будет нелёгкой. Для этого, впрочем, не нужно было быть провидцем, тем более, что 60 – е годы были временем наиболее оголтелого гонения верующих.

 В то время сельские ребята отличались  в лучшую сторону от своих городских сверстников. Имея в силу объективных причин более ограниченный уровень развития, я имею ввиду начитанность, знакомство с культурными и научными событиями в стране и мире, они стремились восполнить это знаниями, полученными в школе. Они были любознательны, старательны, дисциплинированы. Учитель для них был непререкаемым авторитетом. Кроме того они знали, что успешное окончание школы даст им возможность  вырваться из деревни, поступить в институт, получить паспорт, а с ним и права, которых были лишены закрепощённые в колхозах их беспаспортные родители. 

После ухода священника, А.П. Смирнова с криком набросилась на Петра Васильевича Дранько. К ней присоединилась и завуч Маргарита Семеновна Старова. Из их возмущенных тирад стало понятно, что Петр Васильевич был против решения не принимать документы у дочери священника и свою позицию не скрывал. «Пётр Васильевич, не забывайте, что вы советский педагог и работаете в советской школе, задачей которой является воспитание подрастающего поколения в духе коммунизма, преданности коммунистической партии, будущих строителей коммунизма. Мы должны оградить их от всякого влияния, к сожалению, проникающей буржуазной, идеалистической идеологии, носителями которой у нас являются оставшиеся ещё служители культа, попы и связанные с ними разными, в том числе, и родственными узами люди. Им нет места  среди советских педагогов». Курс проработал год, состоялся выпуск, и он больше не возобновлялся. В пединституте был срочно организован факультет начальных классов. Какая-то часть его выпускников попала в начальные сельские школы, число которых неуклонно сокращалось из-за большого оттока деревенской молодёжи в города.

Но Петру Васильевичу не простили его фронды. Он стал объектом скандальных разбирательств на педсоветах. Потом к нему присоединили и его дочь, Людмилу Петровну, во многом похожую на своего отца.

В 60-е годы школу трясло от частых всевозможных изменений школьных программ, режима работы школ. С благими намерениями в целях ранней профориентации ввели во всех школах производственное обучение, иногда при полном  отсутствии базы для него, что закончилось полнейшим равнодушием учащихся  к совершенно случайным, навязанным им профессиям. В конце концов программу упразднили.

На каком-то, прости Господи, съезде или пленуме партии приняли решение о повсеместной химизации всей страны. Известный партийный слоган  был дополнен словом химизация, и зазвучал теперь так: «Коммунизм – это советская власть плюс электрификация и химизация всей страны!» Лозунг был широко растиражирован миллионами плакатов, в газетах, на радио. ТВ ещё было в зачаточном состоянии. Школьная программа откликнулась увеличением часов по химии за счёт других предметов, У химиков – восторг, у других предметников – уныние, которое нужно было скрывать, иначе можно было быть обвинённым в непонимании мудрой политики партии с соответствующими выводами. Потом волна эйфории схлынула, и все программы вернулись на круги своя без лишнего шума.

К этим годам относится и перевод школ на одиннадцатилетнее обучение. Много говорилось, разъяснялось по поводу нововведения. Ссылались на усложнение и расширение школьных программ, на уменьшение перегрузок школьников и т.д. и т. п. На школьной практике это существенно не отразилось. В первую очередь это было видно из такого самого главного школьного документа, как расписание уроков. Просто старые программы растянули ещё на один год.

Но была и другая, кажется, главная причина эксперимента. О ней открыто не говорили, но уши этой проблемы торчали. Это была проблема идеологического воспитания молодёжи, которую цепко держала в своих руках и контролировала партия,   беспощадно боровшаяся с проникновением тлетворного буржуазного влияния. Молодёжь, что было весьма обидно для партии, легко ему поддавалась. Комсомольские активисты – дружинники бригадами отлавливали в публичных местах «стиляг», доморощенных «хиппи», поклонников битлов, распарывали их узкие брючки, стригли «патлы», девиц изгоняли за слишком короткие юбки, декольте, за причёски типа «а я у мамы дурочка».

В Бресте в один из жарких июльских дней под раздачу попали члены немецкой комсомольской организации из ГДР, ехавшие в Москву. Пока вагоны ушли на перестановку, члены делегации решили прогуляться по городу. Был действительно жаркий летний день, и девушки, члены делегации, пошли в привычной и обычной для них одежде – шортах.

Дошли до главного перекрёстка – Пушкинской и Советской, где их окружила толпа улюлюкающих наших активистов, в результате чего члены делегации бегом вернулись на вокзал и больше не высовывали носа на перрон до самого прибытия их состава. Сейчас в летнее время по городу ходят толпы молодёжи, едва прикрыв свои телеса, и этот эпизод из жизни брестской молодёжи полувековой давности выглядят нелепостью, проявлением ханжества на политической подкладке.

Вернёмся, как говорится, к нашим баранам. Каждую весну школу заканчивали сотни тысяч молодых людей. Только часть из них поступала в институты или техникумы. Не поступивших ребят, которым уже было 18 лет, загребала армия. Но оставалось очень много тех, кому было 16-17 лет. В институт они не поступили, в армию их не брали, устраиваться на работу они н спешили, предпочитая проболтаться до новых вступительных экзаменов в надежде на удачу. Вот они и выпадали из-под официального идеологического контроля, пополняя ряды поклонников прогнившего Запада, вызывая головную боль у партфункционеров. 11-летка решала эту проблему. Теперь подавляющему большинству выпускников школы было 18 лет. Из- под крыла школы они попадали в институты, другие на воспитание к старшине и помкомвзвода. Вместо Вольтера они получали на три года фельдфебеля. Теперь они не могли уйти от незримого государева ока.

 Впрочем, может я и преувеличиваю эту сторону увеличения срока обучения в школе, потому что буквально через два года школы опять вернулись к десяти годам. По этому случаю у нас в школе было одновременно два выпуска из 10-го и из 11-го классов. Конечно, нам снова говорили о мудрости нашей партии.

Но главным детерминантом советской школы и советской педагогики был лозунг, звучавший законом: «Нет плохих учеников, есть плохие учителя!» Он позволял  шельмовать прекрасных педагогов, истинных высококлассных специалистов, бессильных против лодырей, пройдох, которых хватало среди подрастающего поколения. С насмешкой глядя на растерянного учителя, они выговаривали ему: «Я плохо знаю, потому, что вы плохо меня учили, меня нужно заинтересовать, увлечь, найти ко мне индивидуальный подход. И вообще, сколько вы мне двоек не ставьте, вас заставят вывести мне тройку! На второй год меня вы тоже не оставите, не будет комплекта, и ваша зарплата – тю-тю!»

Многие учителя слышали такие отповеди своих учеников, жаловались друг другу и на них, и на своё бессилие что-нибудь противопоставить этому беспардонному наглому хамству. К жалобам учителей администрация была глуха, скованная по рукам и ногам борьбой за высокий процент показателей успеваемости в школе, по которому Облоно и Гороно оценивали работу школ, раздавали пышки и шишки, казнили и миловали дирекцию школ и учителей. Всё это уже тогда получило название: «процентомания». Она органически сливалась с лозунгом «Нет плохих учеников, есть плохие учителя!» и долгие годы была дубиной для избиения учителей. Пётр Васильевич постоянно попадал под её удары. Многие учителя, особенно из молодых, воспитанных в советской педагогической системе, может быть, и скрепя сердце, и зажмурив глаза, шли на компромисс с совестью, ставя сомнительные тройки, «абы было тихо». Кто-то из них надеялся, что это в любом случае не поможет двоечникам пролезть в институты, пройдут лучшие. Но тут они горько ошибались. Используя рычаги тогдашней коррупции, этот контингент составлял значительную часть студенчества, на что открыто стали жаловаться руководители институтов. Некого было учить, не с кем было заниматься научной работой. Даже школьная медаль настолько дискредитировала их владельцев, что господам медалистам предложили сдавать вступительные экзамены. Система пожирала сама себя.

Пётр Васильевич, не будучи никогда коммунистом, был глубоко убеждён в правильности слов: «Каждому по его труду, от каждого по его возможности!» 

На педсоветах учителя, стоя, должны были докладывать об успеваемости своих учеников.   Кого-то хвалили, кого-то поругивали за большое количество троек, предлагая срочно пересмотреть их в сторону четвёрок. Оживление вызывала  двойка в четверти. Завуч Маргарита Семёновна и  директор школы Лариса Петровна на повышенных тонах объясняли её недопустимость в журнале и обязывали учителя до конца четверти (обычно 2-3 дня) её ликвидировать, с чем учитель быстро соглашался.

Но когда очередь доходила до Петра Васильевича, обсуждение итогов педсовета принимало скандальный характер. Оно становилось больше похожим на сцену дознания в милицейском участке, на перекрёстный вопрос с целью сломать учителя психологически и физически, заставить пойти на поводу администрации. У Петра Васильевича во всех классах было не так уж много двоечников. Было много отличников, о которых, как о результате его успешной работы, не вспоминали. Но вот его двоечники были уникальные. В классных журналах против фамилии каждого выстраивались стаи плывущих друг за другом “чёрных лебедей”.  Иногда их количество доходило до шести стоящих друг за другом двоек.

Дуэт директора и завуча звучал фортиссимо. На перекрёстном допросе Пётр Васильевич держался спокойно, хотя, по нему было  видно, каких трудов стоила ему его сдержанность.

Вопрос: «Почему так много двоек?»

Ответ: «Я часто проводил их опрос, надеясь исправить предыдущую двойку, проверяя их обещание взяться за учёбу. К сожалению, они каждый раз, даже предупреждённые о вызове, были не готовы. Как видите, моих попыток было много».

Вопрос: «А проводили  ли вы дополнительные занятия с отстающими учениками и в достаточной ли мере?»

Ответ: «Дополнительные занятия проводил дважды в неделю, персонально приглашая быть в обязательном порядке двоечников, напоминая, что им грозит четвертная двойка».

Вопрос: «А где же результаты? Нужно было проводить не два раза, а три, четыре. Искали ли вы индивидуальный подход к каждому неуспевающему ученику?” 

Ответ: « На дополнительные занятия приходили успевающие ученики и их результат налицо. Двоечники на дополнительные занятия в своём большинстве не приходили. Кто приходил, кто хотел, тот поправил, что касается индивидуального подхода, то это мой метод работы. В данном случае он не помог из-за открытого пренебрежения данными учениками своих прямых обязанностей – учиться».

Вопрос: «Какие воспитательные меры вы принимали? Посещали ли вы их на дому, беседовали ли вы с родителями, изучали ли вы домашние условия?»

Ответ: «Да я успел за четверть побывать по разу  у некоторых, особенно слабых учащихся, беседовал с их родителями об успехах их ребёнка…»

Вопрос: «Вот-вот, здесь и кроется ваше халатное отношение  к учебно – воспитательному процессу! Один раз в месяц! Это позор! Вам нужно было еженедельно, к наиболее слабым два- три раза посещать их на дому, проводить работу с родителями, проследить за домашним распорядком учащихся! Вы этого не делали, вы своим бездействием наплодили двоечников, они значительно повлияют на снижение уровня процентного показателя успеваемости школы, это пятно на работе школьного педколлектива, многие члены которого, как видно из обсуждения, закончили четверть с прекрасными результатами, которых по вашей вине мы лишаемся. Но у вас есть ещё два дня и Вы, Пётр Васильевич, должны, обязаны исправить положение, в которое школа по Вашей вине попала».

Ответ: «Каким образом? Чем прикрыть 5-6 двоек, а главное, от этого знаний у лодырей, не прибавиться, за то чувство безнаказанности возрастёт. Я не знаю, за что им можно поставить тройку, т.к. для некоторых и двойка – явно завышенная мною оценка».

Вопрос: «Не  знаете? Как хотите, так и решайте проблему, но снижать процентный уровень успеваемости школы мы Вам  НЕ ПОЗВОЛИМ!»

За давностью лет ушли из моей памяти многословные и долгие обличительно – осуждающие речи на педсоветах наших администраторов. Всё это походило на кухонную свару в коммуналке с запахом борща, сваренного на газетных передовицах, с отчётами о пленумах, съездах, конференциях. Пётр Васильевич осознавал, что его в его лучших намерениях эти люди никогда не поймут. Как и он не понимал, почему его административно заставляют идти на нарушение его педагогической этики.

Пётр Васильевич глубоко вздыхал и громко, внятно произносил, ни к кому не обращаясь: «Добру и злу внимая равнодушно…»

После этих его слов администраторы облегчённо вздыхали. Тройки будут, процент устоит.

И директор, и завуч школы с удовольствием избавились бы от учителя, постоянно доставлявшего им столько хлопот. Но они знали, что он прекрасный учитель, а главное, об этом знали родители успевающих учеников, а среди них было немало влиятельных  и высокопоставленных чиновников города. В то время 9-я школа была особой, элитной, с расширенным преподаванием английского языка. И дирекция не посмела пойти на увольнение Петра Васильевича.

Петр Васильевич Дранько с женой. ( Фото из семейного архива Дранько)

В таких условиях старый учитель доработал до своей пенсии. Еще несколько последующих лет Петра Васильевича можно было изредка встретить на улице, чаще всего, в начале Гоголя. Он сохранил свою походку, только теперь обе руки его были свободны – с ним не было его знаменитого портфеля. Такие встречи были редкими и случайными. Он здоровался, но не останавливался. Создавалось впечатление, что он не узнавал того, кому он отвечал. Возможно так и было. Потом он исчез. 

Да, были люди в наше время… Ушли. Остались в памяти родных, близких, в памяти благодарных учеников.

Из воспоминаний В. Губенко

Галицкий. Бедуля. Комсомол.

Здание по улице Маяковского, в котором с 1946 года располагалась мужская средняя школа №3 г. Бреста .

Первым секретарём комсомольской организации 3-ей школы был ученик 10 класса Николай Галицкий. Замами были два его одноклассника: Богданов, сын одного из секретарей Брестского обкома партии, и Стукалов, сын главврача Брестской больницы. Сам Н. Галицкий тоже был “не из простых”, а имел отца-генерала. Все комсомольские собрания проходили строго по регламенту партсобраний. Приём в комсомол был публичным и строгим.

Заявитель становился рядом с президиумом, секретарь зачитывал его заявление о приёме, после чего выступали по очереди  давшие рекомендации на вступление в ряды ВЛКСМ. Их должно было быть не менее двух. Затем кандидат рассказывал свою биографию. По окончании начиналось обсуждение достоинств и недостатков соискателя. Комиссию интересовали подробности биографии, спрашивали, зачем он вступает в комсомол, сыпались вопросы по последним внешним и внутренним политическим событиям, как их оценивает кандидат. Это был настоящий экзамен. Потом шло открытое голосование, и выдержавшего испытание кандидата поздравляли со вступлением в ряды ВЛКСМ. Протоколы собрания передавались в горком комсомола, и там на заседании его бюро в присутствии кандидата принималось окончательное решение о  приёме.

Николай Галицкий  работал на совесть. Организация росла, и через год мы уже собирались на собрание в актовом зале. Вскоре все старшеклассники, все ребята старше 14 лет состояли в рядах ВЛКСМ. Конечно, были и исключения. Среди поляков, учившихся в нашем классе в 1947 – 48 г.г., не было ни одного комсомольца.

Ученический билет ученика 8 “Б” класса школы №3 г. Бреста Губенко Владимира Николаевича. 1948 г.

Нужно отметить ещё один немаловажный фактор поголовной принадлежности ВЛКСМ ребят старших классов: все знали, что их документы, поданные в приёмные комиссии ВУЗов, будет первоначально проверять мандатная комиссия. Она выполняла роль сита, отсеивающего ещё до начала приёмных экзаменов политически подозрительных абитуриентов, которых среди них было немало. Проживание на временно оккупированной территории, наличие в семье военнопленных или осуждённых в первую очередь по 58 -й статье были непреодолимыми препятствиями для желающих продолжить образование. Часто формальное членство в ВЛКСМ избавляло поступающих от этой напасти, и некоторые становились комсомольцами буквально накануне выпускных экзаменов.

С 1948 года должность школьного секретаря ВЛКСМ стала освобождённой. В течение двух лет её занимал Н. Галицкий, который остался в школе после её окончания. Этот его шаг нам был не вполне понятен. Галицкий блестяще закончил школу, по эрудиции он на голову превосходил своих одноклассников. По всем параметрам для него были открыты двери самых лучших институтов и университетов, но он почему-то задержался в школе. Правда, потом он все же поступил на философский факультет Минского университета, после окончания которого с его способностями, генеральским происхождением его, казалось бы,  ожидала блестящая карьера, как научная, так и партийная, ведь философский факультет был кузницей верхнего эшелона партработников. Но судьба, постигшая Николая Галицкого, была, как к великому сожалению у многих талантливых людей, иной: его погубил «зелёный змий».

4-й выпуск Брестской средней школы №3

После Галицкого освобождённым секретарём в нашей школе стал

Владимир Бедуля. Когда он появился в стенах нашей школы, то вызвал у нас поначалу недоумение: в солдатской шинели и ушанке, в кирзовых сапогах, под шинелью – солдатская х/б гимнастёрка, подпоясанная ремнём, солдатские х/б штаны. Бедуля был полной противоположностью Н. Галицкому, щеголявшему в комсоставской гимнастёрке с накладными карманами, затянутой офицерским ремнём, в роскошных галифе и скрипучих хромовых сапогах. Фигура нового секретаря выглядела для нас комичной, но по мере знакомства с ним, мы проникались к Бедуле глубоким уважением за его способность к каждому из нас найти нужные слова, спокойно и мудро разрешать возникавшие различные спорные ситуации. Его советы всегда были безошибочными. Бедуля умело избегал политической трескотни и руководил нами, как хороший хозяин руководит своим хозяйством.

Его несомненный талант организатора и руководителя, умение сплотить коллектив для выполнения поставленной задачи, его прекрасные человеческие качества были замечены начальством, и он был избран секретарём горкома комсомола, проработав, к сожалению, в нашей школе только год. Но, как говорится, большому кораблю – большое плавание.

В следующий раз я встретился с Бедулей в годы моей учёбы в пединституте. Он вспомнил меня, хотя прошло уже несколько лет, попросил зайти в горком, чтобы принять участие городской комсомольской конференции. Mоё участие заключалось в художественном оформлении стенгазеты конференции по её материалам, что я и сделал, приложив все свои старания, получив за это благодарность В.Л. Бедули.

Председатель Владимир Леонтьевич Бедуля с работниками колхоза Советская Белоруссия. Фото Навіны Камянеччыны.

Через много лет об успешном руководителе колхоза, не побоявшегося впервые внедрить в практику сельского хозяйства хозрасчёт  и личную заинтересованность колхозников  в успехах своего труда, как основу их экономического благополучия, Герое Социалистического труда, моём бывшем освобождённом секретаре комсомольской организации СШ №3, я читал в областной, республиканской и всесоюзной прессе. Oн прославился на весь Союз, побывать у него в гостях в деревне Рясна считали за честь знаменитые писатели, артисты. Oн был обласкан партийным руководством страны.

Последний раз я видел В.Л. Бедулю в 2004 году на юбилейной встрече выпускников в СШ №3.

Резкий в оценках принципиальных для него вопросов, как в годы советской власти, так и нынешней, он впал в немилость современного руководства. Eго имя больше не упоминается нигде, забыты все его прежние успехи, достижения.

В 1997 году появилась книга «Память. Брест» в двух томах. Я не нашёл в книге имени В.Л. Бедули.

Из воспоминаний В. Губенко

Сарвер

Он выделялся в любой толпе. Чёрный костюм, белая рубашка при галстуке, чёрная шляпа – абсолютно непривычная повседневная одежда для совслужащих тех лет. Ярко выраженная семитская внешность указывала на его неопровержимую принадлежность к богоизбранному народу, которую невозможно было скрыть самыми широкими полями шляпы. Чаще всего этого пожилого человека небольшого роста с деловой походкой можно было встретить на центральных улицах города. Походка у него была именно деловой, то есть и не торопливой, и не медленной, а именно такой, которая отвечала всем любопытным взглядам и немым вопросам  ясным ответом, что это походка человека, занятого важными делами. Казалось, он не замечал многолюдия, окружающего его, очевидно, полностью поглощённый своими мыслями.

Само имя этого человека знали многие брестчане, но не многие из них знали, что оно принадлежит именно ему – тогда ещё живой легенде довоенного и послевоенного Бреста. Михаил Сарвер, потомственный владелец знаменитого кинотеатра, носившего его имя.

                                  Михаил Абрамович Сарвер

Но было ещё пару мест в городе, связанных с именем Сарвера. На втором этаже дома на ул. Стецкевича (Комсомольской), в котором после войны долгое время располагался ресторан «Беларусь», было кафе, которое в народе называли “Кафе Сарвера”. На вопрос об имущественной принадлежности Сарвера к этому заведению, он сам так ответил нашему общему знакомому Георгию Карпуку:«У меня был кинотеатр, не хватало мне ещё кафе!»

Кафе получило  имя от жителей города, т.к. это было любимое кафе Михаила Сарвера, в котором он был завсегдатаем. Почему бы не вернуть его имя этому уголку отдыха? 

В советское время, пережив лихолетье и чудом уцелев, Сарвер работал в городском отделе культуры.

В последние годы жизни ему посчастливилось побывать в Париже, куда он поехал по приглашению брестского землячества. Из Парижа, кроме трубы для брестского джазмена Лени Ратнера, Сарвер привёз книгу воспоминаний обосновавшихся в Латинской Америке уроженцев Бреста.

   Михаила Сарвера нередко можно было видеть одиноко сидящим на скамейке на улице Московской (Машерова) у перекрёстка с ул.К. Маркса. Вскоре он исчез, исчез навсегда, унеся с собой свою биографию, достойную и интересную. Я не знаю, где он похоронен. Были ли у него родственники. Наверняка были. В книге «Память» в списках погибших на Бронной Горе узников Брестского гетто есть несколько человек с фамилией Сарвер. Кто они? Родственники или однофамильцы? 

Имя Михаила Сарвера принадлежит истории нашего города, как и фамилии многих знаковых жителей Бреста, к сожалению совершенно позабытых  в нынешние времена.

Здание на улице Свердлова в котором размкщался знаменитый в межвоенные годы Театр Сарвера.

Из воспоминаний В. Губенко, 2004 г.

Благодаря кропотливым поискам и воистину подвижнической деятельности Николая Александрова, своего рода открытием стала публикация уникальных документов не только о кинотеатре Сарвера, но и о его жизни.

Театр Сарвера в Бресте-над-Бугом.
Как Сарвер ездил в Москву на международный кинофестиваль в 1935 году

Слепой музыкант

Впервые я увидел его летом 1945 года во время купаний во рву 9го форта – популярного места отдыха  молодых обитателей Киевки. Это был хорошо сложенный, очень красивый, но слепой парень. На нем всегда были надеты темные очки. Он потерял зрение в 1944 году, став жертвой самого любимого развлечения мальчишек в только что освобожденном Бресте. Этой забавой были взрывы толовых шашек, снарядов, патронов, пороха, петард, которые подростки находили  в крепости и в городе.  Слепого юношу  приводили на форт друзья. Один он бы не смог пересечь многочисленные железнодорожные пути станции Брест-Восточный. Он великолепно плавал, прекрасно ориентировался в воде.. Так как он жил на Киевке, я встречал его довольно часто. Иногда я видел его и в центре, куда друзья водили его в кино, где во время сеанса комментировали ему события, происходившие на экране. В то время он всегда был окружен друзьями. С годами друзья исчезли.

Бесшабашные мальчишки приносили снаряды на пустыри, доставали из них взрыватели, устанавливали стакан снаряда вертикально, вовнутрь засыпали порох и поджигали. Снаряд горел, как реактивный двигатель. О последствиях никто не задумывался, а они очень часто бывали трагическими. Рисунок В. Губенко

Рисунок В. Губенко

В 50е годы его одинокую фигуру с палочкой в руке и аккордеоном на груди можно было практически ежедневно встретить возле одного пивного ларька в центре города на улице Пушкинской.  Ларек находился на том месте, где сейчас начинается корпус трикотажной фабрики. Это было почти постоянное место слепого музыканта. Если этот ларек был закрыт, он переходил к другому, расположенному напротив, впритык к дому нынешней зубной поликлиники . Играл он хорошо. Держа высоко красивую голову, все в тех же черных старых очках на глазах, он исполнял популярные мелодии тех и прошлых лет. Вокруг него толпились пьющие слушатели, останавливались или замедляли шаг прохожие. Его щедро поили пивом, благодарили деньгами. Это был его заработок. Сначала он работал один. Потом рядом с ним появилась грузная, далеко не молодая и вечно нетрезвая женщина. Она собирала со слушателей деньги музыканта. Он быстро спивался и вскоре исчез.

Из воспоминаний В. Губенко

                   Рисунок В. Губенко