“Старшина”

Posted on by Viktor

Брест. Улица Советская, конец 50-х годов.

В 50-е годы на улице Советской примелькалась довольно колоритная фигура грустного мужчины, одетого в летнее время в просторные штаны- балахоны с пузырями на коленях, рубашку без воротника с застёгнутыми рукавами. На могучем загривке – голова с одутловатыми, как у хомяка, щеками, на ней – кепка-блин, прикрывавшая то ли лысину, то ли обритую наголо голову. На ногах – растоптанные парусиновые неопределённого цвета туфли. Весёлые глаза на широком  лице, излучавшем доброжелательность ко всем, кто встречался с ним взглядом. Его имя для многих знавших его осталось неизвестным. Он охотно отзывался на кличку «Старшина». Как оказалось, она досталась ему, как память о его воинском звании, которое он носил в 1941 году, служа в гарнизоне Брестской крепости.

Всё дневное время «Старшина» проводил на улице Советской, которая в то время стала галереей пивных и продовольственных ларьков. От Мицкевича до Интернациональной «Старшина» ежедневно совершал их обход, неоднократно повторяемый им в течение дня, делая остановки у ларьков, возле которых всегда толпились люди с кружками в руках, запивая разговоры хорошими глотками пива. «Старшину» приветствовали, как всеобщего друга и приятеля. Не знавшие его охотно знакомились, и все наперебой старались опередить друг друга, заказывая ему один, второй бокал свежего бочкового пивка. Удовлетворившись и приятно побеседовав, «Старшина» покидал компанию, чтобы на следующем перекрёстке встретить новую и повторить всю процедуру заново.

Его история драматична и связана с событиями 22 июня 1941 года.

В субботу, 21 июня, после окончания службы бравый старшина отправился отдыхать в один из ресторанов Бреста и «отдыхал» в нём вплоть до закрытия, после чего, перегруженный алкоголем и вкусными закусками, отправился восвояси. По дороге в крепость он присел  отдохнуть на одной из уличных скамеек и заснул крепким сном праведника. Проснулся от толчков в живот чем-то железным. Оказалось стволом автомата одного из двух набредших на него немецких солдат. Война для старшины началась и закончилась одновременно. В отличие от многих своих сослуживцев, уснувших навеки в те утренние часы, старшину ждал четырёхлетний страшный гитлеровский  плен. Ему повезло. Он выжил сначала в немецком лагерях, а потом в сталинских.  Вернулся в Брест: место пленения и точку отсчета трагедии его жизни. О чем он думал, перенеся ужасы плена, тяготы и лишения статуса бывшего военнопленного?  Думал ли? А может просто радовался тому, что можно гулять по Советской.

50-е годы прошлого века. Улица Советская. Кинотеатр «1 Мая» («за польским часом» назывался «Adriа»). Рядом — самая старая на то время художественная фотография, помнящая еще довоенное время. Оживленное место для торговли разливным пивом. Рисунок В. Губенко

Из воспоминаний В. Губенко

Мой друг Женька. Часть пятая.

Posted on by Viktor

Пережив ужасы летних бомбардировок 44го года, жители Бреста дождались прихода частей Красной Армии. Немцы, боясь окружения, стремительно откатывались за Буг, и в некоторых районах Бреста, в частности, на Граевке, их уход сначала даже не заметили. Были с утра – исчезли пополудни. 

Советские саперы ведут работы по разминированию привокзальной площади. Сентябрь 1944 год

Настало время подростков. Все они в этом возрасте склонны к авантюрам. Подростки первыми начали шнырять по брошенным немецким учреждениям, складам, таща оттуда всё, что им казалось, годилось для них, для дома и семьи. Алик Садовский натаскал из разрушенного немецкого продсклада пару сотен консервных банок  с неизвестным для меня ещё тогда продуктом – «консервированным молоком», которым немцы сдабривали свой кофе. Мы знали только сгущёнку. Банки были удивительной для меня ёмкости – 25 мл.

Женька Летун в компании граевских подростков  инспектировал брошенную больницу на Фортечной. Верховодил ими парень старшего возраста, вооружённый немецким карабином.

В больнице было всё перевёрнуто, разбросано, голые кровати, какая – то мебель. Ничего интересного не попадалось. Они шли по палатам, коридорам, попали в лабораторию родильного отделения. На стеллажах стояли большие банки с заспиртованными аномальными человеческими эмбрионами. Ребята жутко испугались увиденного. От страха их вооружённый предводитель расстрелял из карабина все экспонаты. В Северном городке Женька набрёл на заброшенный зубной кабинет. В ящиках стола он нашёл коробки с фарфоровыми зубами всех номеров и набил ими свои карманы. Потом стрелял зубами из рогатки – procy.

Вспоминая об этом, он горько сожалел, что у него не хватило ума сохранить найденное добро. Потеряв с возрастом все зубы, он обратился в стоматологию и после долгих мук получил вставные пластмассовые зубы, которые через короткое время все поломались. «Эх, вместо них бы те, фарфоровые!»

В это же время у Женьки образовался солидный арсенал из огнестрельного и холодного оружия, которое он, как ему казалось, надёжно спрятал. Нагрянула милиция, был допрос с пристрастием. Милиционеры ничего не нашли, но, уходя на всякий случай,  пригрозили, что в случае чего, Женька получит сполна. Тогда у многих подростков было оружие: изрядные запасы амуниции – винтовочные и пистолетные патроны, ручные гранаты – немецкие, венгерские, советские, запалы, тротиловые шашки, десятки метров бикфордова шнура, сигнальные и осветительные ракеты и т. п., Женька раздобыл даже станок от пулемёта «Максим», добротные окованные колёса которого он приспособил для своей тележки.

Я уже говорил, что Николай Демьянович стал работать носильщиком на вокзале. Мария Игнатьевна оставалась домохозяйкой, но она была «Марьей – искусницей». Заработок носильщика был небольшой, чтобы содержать семью. И Мария Игнатьевна взялась за дело. Она наладила домашнее производство конфет – леденцов. Но главное, по приобретённому за деньги рецепту, мама Женьки стала варить домашнее пиво. Вот почему летом, когда мы валялись на речном песке, лазили по крепостным казематам, взрывали и стреляли на фортах, играли в футбол, читали, мастерили, Женька исчезал до сентября почти все годы учёбы школе. Он работал в поте лица на всех летних каникулах. Тогда многие одноклассники работали. Братья Окуневы, например, торговали на рынке водой, поштучно продавали пайковые папиросы. Некоторые, как Витя Нечаев, «Чайка», взялись за свою старую специальность «трагашей», спрос на которых был огромный, т.к. город был переполнен советскими репатриантами, эшелоны которых ежедневно прибывали с Запада. В обратном направлении уезжали брестские поляки.  По булыжной брестской мостовой грохотали тележки трагашей с объемной поклажей. Занятые делом ребята были всегда при больших деньгах. Карманы шинели Витьки Нечаева оттопыривались от денег. Трагаши выполняли двойную работу. За оказанную им услугу репатрианты расплачивались вещами. Трагаши продавали их в большинстве случаев перекупщикам, а те торговали ими на городской толкучке. И все были при заработке.

Продажа пива на улицах Бреста. Рисунок В. Н. Губенко.

В летнее время Женька становился помощником кондитера и пивовара. Вспоминая, он рассказывал, сколько воды ему нужно было ежедневно натаскать из колодца, сколько перемыть посуды. Он помогал Марии Игнатьевне разливать готовое пиво по пивным бутылкам, закрывающимися герметично фарфоровой пробкой. Потом надо было готовую продукцию перетащить в погреб для созревания. Кроме того,  расфасовка конфет была полностью его ответственностью. Загрузив тележку бутылками с пивом, Женька тащил её на близлежащий небольшой, но оживлённый базар на Спортивной улице у пригородного вокзала. Его там ждали. Его приходу радовались. С каждым днём его клиентура только росла. 

Пиво! Символ спокойного благодушного отдыха, вернувшейся довоенной мирной жизни. Я с начала войны слыхом не слыхивал о нём. Пива не было и не могло быть в нашей городской жизни, где каждое зерно было на учёте. Водка была, даже попадалось вино, но пива на нашей стороне фронта не было.

В Бресте пивом торговали и во время оккупации. Работал пивзавод на улице Пивоварной и, так называемые, «разлёвни»  ещё довоенной фирмы Хабербуш и Шиле, куда из Варшавы привозили бочки с пивом и разливали по бутылкам. Пиво продавалось только бутылочное в европейских бутылках ёмкостью 0,35 л. Этих бутылок было великое множество в брестских домах. Именно в такой таре Женька продавал свой напиток, правда с возвратом тары. Пили из «горла». Уходя, немцы хлопнули дверью, взорвав пивзавод. «Разлевни» Хабербуша закрылись из-за отсутствия продукта. Город надолго остался без собственного пива. Только 1947 – 48 г.г. его стали завозить в Брест из Гродно в бочках. Обычно это было «Жигулёвское», иногда, но редко «Бархатное». Его продавали  в ларьках, часто прямо на улицах. Бутылочного пива не было. Его можно было купить, если повезёт, в вагоне- ресторане Московского поезда, но бочковое пиво намного превосходило по вкусу бутылочное.

Пиво раскупали быстро, и Женька спешил за новой партией, успокаивая раздосадованных клиентов, что скоро  вернётся. За день он успевал сделать несколько рейсов.

После распродажи пива, пока готовилось новое, Женька торговал леденцами и яблоками, которые он покупал килограммами, а продавал кучками. Это был его, так он говорил, чистый zysk, навар, прибыль, так как деньги от продажи пива и леденцов он сдавал в мамусину кассу. Бухгалтерский учёт был на высоте. А яблоки были «неучтёнкой», доход от продажи которых, хотя и небольшой, шёл  к нему в карман. Когда более-менее наладилось снабжение Бреста пивом, семейному бизнесу Летунов пришёл конец. 

Заключение

Человек не выбирает время, в котором ему жить. Наше время – это время двух мировых войн, время кровавого государственного террора против своего народа, когда сознательная ложь была возведена в ранг государственной идеологии. У меня, как и у большинства моих сверстников, было голодное, босое, оборванное военное детство, мы были беззащитны перед болезнями. Времена юности мало чем отличались от времени детства, а, отчасти, даже становились труднее, потому что мы стали задумываться над тем, что происходит вокруг нас, а ответы были очень опасны.

 

Мечтатели. Рисунок В. Н. Губенко.

Но с нами был наш юный возраст, наша молодость – величайший источник оптимизма, и когда мы оставались наедине с ней – мир становился прекрасным, как вечная весна.  Мы радовались малейшей удаче, мы радовались встречaм с друзьями, подругами, мы не замечали наших рубищ, ведь под ними были молодые, крепкие мышцы. Мы были быстроноги, выносливы, ловки, каждый мечтал поймать свою птицу – удачу и каждый верил в это. Наши горизонты раздвигались так, что мы не видели их.

Женька любил, пока были силы, бродить по самым далёким окраинам города, связанным с его детством. В его маленькой, душной квартире мы уходили в наше детство, в наши молодые годы, нас окружали родные, друзья, большинства из которых уже не было, но они оживали в наших воспоминаниях.

Сидя за столом друг против друга, мы предавались воспоминаниям, и, казалось, время в Женькиной квартире останавливалось…

Нам было хорошо. Мы старались не касаться современных тем, проблем, чтобы не вносить диссонанс в наши отношения. Это было трудно, т.к. за Женькиной кельей бурлила жизнь, которая безжалостно возвращала нас к своим реалиям. Отношение к ним, к сожалению, у нас часто было, мягко говоря, не совпадающим.

С дочкой Наташей, племянником Валериком, с Женей Летуном в саду дома на ул. Пушкинской. Брест. 1962 г. Фото из семейного альбома В. Н. Губенко.

Из воспоминаний В. Губенко

Мой друг Женька. Часть четвертая.

Posted on by Viktor

Я часто бывал у Летунов. Достопримечательностью квартиры была одностворчатая дверь в столовую, в которую можно было попасть через большую кухню и маленький коридор. Большая одностворчатая дверь в столовую была открыта всегда, контрастируя своим тёмным цветом с белоснежным кафелем печи. В первое посещение я даже не понял, что это дверь. Передо мной было деревянное панно, покрытое искусной резьбой, изображающей живописно переплетенные лозы с гроздьями винограда и с листьями, на которых были видны прожилки. Дверь-панно украшала комнату и была единственной художественной ценностью всего дома. Удивительна была история этой двери, рассказанная мне Женькой, естественно, лет через 30 после моего знакомства с ней, да и сами Летуны узнали её происхождение спустя четверть века после её возникновения.

Однажды в один из осенних дней 1942 – 43 года (точной даты, названной мне Женькой, я не помню) перед домом Летунов остановилась большая легковая машина и военный вездеход с вооруженной охраной. Солдаты выпрыгнули из машины и окружили дом. Перепуганные Летуны, как и другие жильцы дома, наблюдали из окон за происходящим. Начало не предвещало ничего хорошего. Жильцы дома не раз были свидетелями, как после оцепления дома людей грузили в машины и увозили навсегда. На их глазах вывозили Скорбников, проводили обыски и аресты. Дом замер  в предчувствии беды. Из легковой машины вышел пожилой немецкий генерал и в сопровождении офицеров вошёл во двор. Куда и к кому он пошёл? На громкий стук в дверь перепуганные Летуны выбежали в кухню, и Мария Игнатьевна открыла дверь. Вошёл генерал, за ним офицеры. Приложив руку к козырьку фуражки, генерал поздоровался и попросил разрешения войти в столовую, показав своё знакомство с квартирой Летунов. Разговор шёл на польском языке. Получив согласие, генерал пошёл в столовую и остановился напротив двери-панно… Вслед за ним вошли офицеры и семья Летунов, которых не оставляла тревога из-за внезапного и непонятного визита немцев. Генерал заговорил, обращаясь ко всем собравшимся. Причина его визита стала ясна. В 1915 – 17 годах он, лейтенант Кайзеровской Армии, служил в Брест-Литовске и жил в этой самой квартире, в которой сейчас жили Летуны. Лейтенант увлекался резьбой по дереву и, коротая свободное время, украсил дубовую дверь, превратив её в панно. Резьба, по словам генерала, сохранилась превосходно, хотя потемнела от времени. Проезжая через Брест, он решил найти труд своей молодости и был очень рад, найдя его в целости и сохранности. Поблагодарив Летунов, генерал со свитой и охраной покинул дом Скорбников.

Немецкие офицеры, расквартированные в Бресте. 1917 год.

После рассказа Женьки я уже по другому смотрел на старую дверь. До этого немая, она озвучила и рассказала эпизод из чужой, неизвестной мне жизни с неизвестным началом и неизвестным концом. Таких жизненных примеров в истории великое множество. Генерал, по его словам, был проездом в Бресте. Но возможна и другая причина его появления в городе. По рассказу Веры Михайловны Карпук, в 1942 – 43 г.г.  она видела, проходя по городскому парку (ныне парк 1 – го Мая), как пожилой немецкий генерал возлагал цветы и венок на одну из многочисленных могил, находившихся у входа в парк. Во время оккупации немцы хоронили здесь своих военнослужащих, умерших от полученных на фронте ран в госпиталях. Получилось небольшое кладбище по обеим сторонам от входа в парк. Когда генерал и сопровождающие его офицеры ушли, она подошла к могиле и по надписи на кресте узнала, что здесь похоронен молодой лейтенант. Она решила, что, скорее всего, немецкий генерал – отец погибшего. Возможно, так было в действительности. 

Немецкое кладбище, находившееся у входа в парк. Видны сохранившиеся здания на углу улиц Мицкевича и Ленина.

В августе 1944 года кладбище было срыто экскаватором. Останки вывезены в неизвестное место. Пропала и дверь. Дом Скорбников, в котором жили Летуны, снесли при постройке нового граевского путепровода. Родители переехали в крошечную квартиру хрущёвского дома на углу улиц Ленина и Московской. Перед сносом дома Женька перевёз раритет в сарай дома нашего общего друга Миши Корзы, построенного его отцом после возвращения из ГУЛАГа. Дверь хранилась там до смерти в 1991 году Миши Корзы. Когда Женька решил забрать дверь, там уже были новые хозяева, так как сын Миши продал его со всеми потрохами. Новые хозяева не стали разговаривать с Женькой.

Жители Бреста в период немецкой оккупации. Фото: Альберт Дикманн, Германо-российский музей Берлин-Карлсхорст.

В городе открылись и заработали начальные школы. В одной из них стал учиться Женька. Школы содержались за счёт прихода Братской Свято – Николаевской церкви на добровольные пожертвования прихожан. Они же собирали деньги на аренду помещений, зарплату учителей. Школы были блуждающие, часто меняли свои места: на Киевке, на улице Весёлой, на улице Будённого (Листовского). Наряду с общеобразовательными предметами – арифметика, письмо (укр.), чтение, география, обязательными были уроки Закона Божьего. Законоучителем Женьки был отец Митрофан Зноско, будущий епископ Бостонский. Были уроки труда. Занятия проводились на небольшом земельном участке, на котором сейчас построена 9-я школа. Ребят учили, как правильно вскопать землю, разбить грядки, знакомили с астрономическими требованиями к посадке овощей, уходу за ними, обучали правилам посадки ягодных кустарников, деревьев, прививке. В стенах этой школы Женька познакомился со многими городскими ребятами. 

Не все дети подростки посещали школы. В первую очередь из-за необходимости добывать хлеб насущный. Продовольственное снабжение населения по карточкам едва обеспечивало его суррогатным хлебом. А для покупки продуктов на рынке нужны были деньги. Их нужно было зарабатывать, чтобы обеспечить себе хоть какой-то рыночный приварок.

Семья Летунов вся работала. Мастер на все руки Николай Демьянович стал сапожничать: ремонтировать обувь, но, главным образом, шил новую.

Над одним из окон квартиры, выходившим на улицу, Летуны прикрепили шильду – вывеску с рекламным клеймом: «Gorąca herbata, ciastka, bułeczki!» – «Горячий чай, пирожные, булочки!» Страждущему чай продавали прямо из открытого окна. Мария Игнатьевна не пекла сдобы. Выпечку привозил на тележке Женька из небольшой пекарни, расположенной во дворе городской управы на улице Bahnhofstrasse(Домбровского, Советской). Этот дом сохранился. После войны в нём одно время размещался Брестский горисполком.

Но кроме этой работы у Женьки был собственный бизнес. Он был разный  у подростков.

Ещё до войны на улицах Бреста можно было увидеть многочисленных чистильщиков обуви. В основном это были еврейские дети разного возраста. Я уже говорил, что вычищенная до блеска обувь – привычка горожан Бреста. 

После уничтожения евреев чисткой обуви занялись и дети славян. Алик Садовский, москвич, по его словам, сколотил ящик-подставку, приобрёл разнообразные щётки, бархотки, ваксу двух цветов и после школы работал на улицах Бреста, зазывая клиентов словами: «Stiefel putzen!», потому что основными клиентами были немецкие солдаты и офицеры. Они всегда были чисто выбриты, подтянуты и обувь их сверкала. Клиенты хорошо платили, причем наиболее ценной валютой – рейхсмарками. В дело шли и оккупационные марки, и карбованцы. Солдаты-отпускники расплачивались продуктами. Особенно ценились рыбные консервы, плавленый сыр и.т.п. 

Дети чистят сапоги немецким солдатам. Ноябрь 1942, Белосток

Многочисленна была группа подростков-трагашей (от немецкого «tragen» – нести). Эта компания ребят-носильщиков состояла в основном из физически крепких, более взрослых мальчишек. Почти каждый из них имел крепкую тележку, от вместимости которой зависел заработок носильщика. Трагаши собирались на привокзальной площади в ожидании поезда с немецкими отпускниками. Это была картина. По улице под звуки оркестра, иногда с песней, маршировала колонна вооруженных солдат, а по тротуару катились тележки с их чемоданами и сумками. Некоторые здоровяки-трагаши несли еще по чемодану в руке. У входа в санпропускник солдаты разбирали поклажу, рассчитывались и уходили, а трагаши часто возвращались на вокзал или оставались ждать выхода прошедших санпропускник солдат. 

Пока трагаши сопровождали отпускников, малолетняя ребятня, а также не задействованные трагаши обшаривали опустевшее купе вагонов. Иногда этим занимался и Женька. Их добычей были обычно немецкие иллюстрированные журналы, брошенные солдатами в вагонах. Женька собирал их в большом количестве, прикупая их иногда в киосках. Он их аккуратно подшивал. Подшивки долго хранились в сарае, что было совсем небезопасно, так как после 1944 года за хранение антисоветской литературы могли сильно наказать. Но ещё осенью 1944 года я видел, как немецкие журналы продавали на рынке. К сожалению вся Женькина подшивка исчезла. Сейчас это был бы бесценный иллюстрированный материал. Однажды, в одном из купе ребята нашли винтовку, забытую каким-то растяпой -солдатом, но у мальчишек хватило ума не притронуться к ней.

Однако главный бизнес Женьки был торговый – продажа в розницу сигарет. Сигареты он покупал у немецких солдат, которые жёстко и упорно торговались, но подросток не уступал им в умении торга. В результате приобретал  по выгодной ему цене блоки сигарет «Juno». В каждом блоке было по сто сигарет. А дальше шла торговля поштучно. Для этого у Женьки  был свой штат малолетних продавцов и бизнес процветал. Женька всегда был при деньгах.

Немецкие сигареты «Juno»

Однажды для поощрения своих агентов он повёл их всех в театр, где шла какая-то оперетта. Всем купил билеты на балкон, себе – в первый ряд. Контролёрша не пропускала их, несмотря на предъявленные ими билеты, шумела, что театр не место для всякой шпаны. Женька настаивал на своих правах. 

На шум явился администратор, убедился в законном требовании владельцев билетов и приказал билетёрше попустить ребят, сделав ей громкое замечание: «Если в такое время юные зрители идут в театр, это говорит о великой силе искусства, szkoda, ze Pani nie rozumie tego!». Женька уселся в первом ряду по соседству с немецкими офицерами, а компания разместилась на балконе. Короткие штанишки не скрывали Женькиных голых коленей, лодыжек. Они выделялись среди голенищ офицерских сапог.

Во время спектакля танцующая и поющая актриса, закончив парию, подбежала к краю рампы и бросила розу, с которой она исполняла арию, Женьке. Публика наградила её аплодисментами. После этого случая Женька получил прозвище «Rozyczka».

Женьке везло на встречи с хорошими людьми. Однажды летним утром он сидел на крыльце своего дома. Крыльцо выходило на улицу, а дверь уже много лет, как была забита. Мимо него проходил итальянский офицер, увидел Женьку, остановился, достал из кармана большой апельсин и подарил его онемевшему от удачи парнишке, улыбнулся и пошёл дальше. Наверное, у него  в Италии был свой сын Женькиного возраста, а может быть просто добряк. И был ещё один случай, на этот раз в кинотеатре «Мираж». Во время оккупации работало два кинотеатра: «Адрия» («1 -г о- Мая») на Советской и «Мираж» (в 1939 – 41 г.г. – «КИМ») на Пушкинской и Комсомольской (здание кинотеатра было разрушено при бомбёжке города летом 1944 года).

Кинотеатр «Адрия» был только для немцев, «Мираж» – для всех. Желающих попасть на киносеанс было великое множество, у кассы была давка, купить билет было делом удачи.

Однажды Женька стоял и наблюдал толпу взрослых и подростков, сцепившихся у кассы в схватке за билетами. Он понимал, что билет ему не купить, но надеялся, что сможет купить билет с рук, хотя и по цене, иногда вдвое, втрое превышающей номинал.

В кассовый зал вошел немецкий офицер. Остановился, посмотрел вокруг, подошёл к Женьке, точно именно его он искал в толпе, взял за руку и повёл его к кассе. Толпа моментально разбежалась, у кассы стало совершенно пусто. Офицер купил два билета и пошёл с Женькой в кинозал, ряды стульев которого уже были заняты зрителями, ожидавшими начало киносеанса. Места не были нумерованы, зрители сидели там, где успели занять. Офицер выбрал самые лучшие, но уже занятые места. Последовало короткое: «Weg!», и с двух крайних мест зрителей, как ветром сдуло. Офицер поинтересовался у Женьки хорошо ли ему видно, после чего начался просмотр фильма. По окончании сеанса они вместе вышли на улицу, офицер на прощание угостил Женьку конфетами, и они расстались навсегда. Офицер, возможно, сразу же забыл этот эпизод, а Женька сохранил его в памяти до последних дней. Что это было? Вокруг происходило столько ужасного, а такие эпизоды запоминались…

На улице Косой (Ukosnej) недалеко от Женьки жили два брата, фамилию их я забыл, но запомнил их уличные клички, названные Женькой: Фая и Флея. Старший из братьев, Фая, был уже до войны взрослым парнем, младшему, Флее, было лет 13. Братьев боялись все подростки улиц Збожовой, Легионов, Косой, Лётничей. Наглые, агрессивные, они могли избить, отнять, украсть. Столкновения с ними избегали и взрослые. Фая на глазах у соседей ограбил квартиры, брошенные семьями польских офицеров в сентябре 1939 года, среди бела дня тащил рулоны ковров, узлы с украденными вещами. При Польше они были поляками, но с приходом немцев они подписали так называемый фолькслист и стали фольксдойчами, так как их родители были этническими немцами. Статус фольксдойча давал им значительное преимущество перед остальным населением: устройство на хорошую работу, службу, отоваривание продуктами в магазинах «Майнла»(только для немцев), их не вывозили на принудительные работы, они были опорой оккупационной власти, пользовались их особым доверием.

Нужно сказать, что не все этнические немцы Бреста пошли на сотрудничество с врагами. Соседями Женьки в доме, ещё до его переезда к Скорбникам, была пожилая супружеская пара: он – поляк, его жена – немка. Кроме этой пары в доме ещё жили еврейские семьи. Среди соседей царил мир и согласие.

23 июня 1941 года в дом ворвался немецкий патруль в поисках еврейских подростков. Первая квартира, куда они с грохотом распахнули дверь, была квартира поляка. Солдаты вели себя грубо, угрожали сорванными с плеча карабинами с примкнутыми штыками. На шум вышла жена поляка  и на чистейшем Hochdeutsch заявила унтеру, что она – немка и не  потерпит в своём доме грубостей, что она сейчас же пожалуется офицеру. Она потребовала немедленно покинуть её квартиру, а весь дом оставить в покое. Опешивший унтер взял под козырёк, патруль опустил карабины. Дом, соседи, в том числе и еврейские семьи, были спасены. Эта пара, по словам Женьки, сохранила верность польскому гражданству. Многие этнические немцы участвовали в подпольной борьбе против немцев, гибли, схваченные гестапо, как городской голова М. Брониковский.

Но Фая и Флея оставались бандитами, причём смелыми и дерзкими.

Однажды Женька был свидетелем, как Фая шагал по тротуару с двумя чемоданами в руках. Их хозяева, солдаты – отпускники, шагали рядом в строю колонны, распевая: «Wenn die Soldaten durсh die Stadt marschieren»… Внезапно Фая с чемоданами нырнул в дыру забора и с чемоданами в руках побежал среди деревьев. Обалдевшие от наглости немцы слишком поздно опомнились, подняли стрельбу, но Фая уже скрылся среди домов, садов и известных ему, как свои пять пальцев,  закоулков-переулков. А ведь он подвергал себя смертельной опасности. Его младшему брату Флее повезло меньше. Ребятня ненавидела его больше, чем Фаю, потому что именно он держал их в постоянном страхе. Флея попался на воровстве, когда он пытался вскрыть товарный вагон. Многие подростки занимались тогда этим смертельно опасным промыслом. Флею схватили «Круки» – транспортная полиция, получившая своё прозвище из-за чёрной униформы. В наказание Флею выпороли прямо на посту. Флея орал, а ребятня, которую он терроризировал, с удовольствием наблюдала сквозь дыры  бетонной ограды за экзекуцией над своим врагом.

Фая и Флея ушли в 1944 году вместе с немцами за Буг, а их домик на Косой улице стоит до сих пор.

Десять червонцев 1937 года

Летом 1942 года были выведены из обращения советские деньги, превратившись в бумажный мусор. Однажды Женька околачивался на станционных задворках и обнаружил на одном из них металлическую печь. Вокруг неё валялся разный бумажный хлам, мусор. Подойдя ближе, Женька увидел обгорелые бумажки на земле – советские червонцы, тридцатки. От одних купюр остались только обгорелые кусочки, другие обгорели немного, попадались слегка и совсем не повреждённые. Заглянув в печь, Женька обнаружил там груду пачек денег в банковских упаковках. Старательно отобрав неповрежденные пачки, Женька загрузил ими свою сумку и отволок  домой, спрятав этот  бесполезный  для того времени капитал в сарае без всякой мысли, что они когда – нибудь вернут своё назначение. Некоторое время Женька играл с друзьями в карты. Расплачивались обычно фантиками. Фантиками стали служить советские червонцы. Потом им надоела эта игра,  и Женька забросил  червонцы в самый тёмный угол сарая,  прикрыл их разным хламом и забыл о них.

Торговля на рыночной площади в Бресте.

Деньги дождались своего часа. После освобождения летом 1944 года Женька вспомнил о них, став «подпольным миллионером Корейко». Там, конечно было далеко до миллиона, но сумма была порядочной. Женька не сказал о деньгах родителям, опасаясь, что они заберут их у него. Но он, по его словам, на эти деньги покупал на рынке разные продукты и приносил их домой. Родители не удивлялись, т.к. привыкли ещё со времен оккупации  к успешным торговым операциям сына, к деньгам, которые водились у него и которыми он умело распоряжался, помогая семье. Наличие у себя денег Женька объяснял своим родителям успехом в купле – продаже, и родители не любопытствовали излишне. Вот почему, приходя в школу, Женька мог позволить побаловать себя базарными фруктами и сладостями. Но деньги он тратил разумно и никогда не засветился. Женьке хватило их до 1947 года, почти до денежной реформы.

Продолжение следует…

Из воспоминаний В. Губенко

Мой друг Женька. Часть третья.

Posted on by Viktor

В ночь с 21 на 22 июня Женькин отец вернулся из командировки. Женька рассказывал, что в эту последнюю предвоенную ночь семья засиделась до позднего часа, но мне кажется, что эти посиделки, были посиделками ожидания. Я удовлетворился этим объяснением, потому что он бы мне всё равно не сказал бы истинную причину такого семейного бодрствования. Во всяком случае, это был образец интуитивного предчувствия.

Когда ночную тишину разорвал грохот немецкой артиллерии, разрывов снарядов, Летуны, уже одетые, выскочили из дома и побежали по улице Красногвардейской. Возле улицы Спортивной их пытался остановить часовой красноармеец из Северного городка. Отец Женьки показал часовому на зарево над границей, крикнул ему, что началась война. В подтверждение его слов немецкие снаряды начали рваться в Северном городке, среди расставленных советских тяжелых гаубиц, прицепленных к гусеничным тракторам-тягачам.

Первые часы войны. Горящий бронеавтомобиль БА-10 недалеко от перекрестка улицы Ленина и проспекта Машерова. 

Семья бросилась бежать дальше, стараясь быстрее добраться до Задворцев. Теперь снаряды рвались не только в Северном городке, но и на железнодорожных путях станции Брест-Восточный. Семью обгоняли бегущие  на восток военные, командиры в шинелях, одетых на голое тело, в сапогах, очевидно обутых на босую ногу, в фуражках, некоторые с наганами в руке. Все бежали на восток. Там, где сейчас кладбище Плоска, семья натолкнулась на брошенный военный лагерь: пустые брезентовые палатки, брошенное военное имущество. Хозяева лагеря тоже сбежали на восток. Повторяю слова Женьки: ни одного бойца или командира, бегущего в город, они не встретили. Изучая материалы обороны Брестской крепости, я узнал, что брошенный военный лагерь, на который натолкнулись Летуны, был местом лагерных сборов 37-го отдельного батальона связи 6 – й стрелковой дивизии.

Укрывшись в Задворцах, дождавшись, когда прекратился интенсивный артналёт, семья решилась вернуться в Брест. Шли той же дорогой, по которой бежали в предрассветных сумерках под грохот рвущихся снарядов. Первые разрушения они увидели, подходя к дому по улице Красногвардейской. Сгорели три дома от попавших шальных снарядов. На плацу Северного городка стояла  брошенная, разбитая техника – тяжелые гаубицы, тягачи.

Тяжелые гаубицы и тягачи на плацу Северного городка. Июнь, 1941 г.

Дом, в котором была квартира Летунов, был целым. Имущество в квартире сохранилось. Любопытство погнало Женьку в город. По его словам, магазины были разграблены. Возле еще уцелевших стояли немецкие часовые. Учреждения так же подверглись разгрому. Было растащено всё имущество музыкальной школы. На улице Комсомольской из окон двухэтажного старинного кирпичного дома (сохранился), где располагалось НКВД, шёл дым. На тротуаре валялись обгорелая бумага, пепел.

По улицам двигались немецкие войска: пехота, мотопехота, конные обозы. Вермахт заполнил весь город, который не пострадал от артобстрела. Объекты городского хозяйства, транспортные пути, мосты  достались немцам в целости и сохранности. Сгорело здание военкомата, защитники которого погибли, так и не поняв, что произошло на самом деле, полагая, что они стали жертвами провокации, а не войны. Они до последней минуты надеялись на могучее противостояние Красной Армии, её отпор провокаторам. Это была вера и военных, и «восточников», основа их упорного сопротивления «наглым провокаторам».

Домой Женька возвращался через вокзал Брест – Центральный. Он был заполнен немецкими военными, какими-то гражданскими немцами. Они сновали по  перрону, создавая впечатление обычной вокзальной рабочей обстановки. Ничего не говорило о недавних трагических для многих обстоятельствах захвата немцами вокзала. Сначала только немцы, а потом и население узнали, что в подвалах здания вокзала в ожидании помощи укрылись оказавшиеся там в ту роковую ночь  военнослужащие Красной Армии, милиционеры, во главе с начальником железнодорожной милиции Воробьёвым, и служащие вокзала. Сначала немцы пытались выкурить их из подвалов. Когда попытка не удалась, они заблокировали подвал. Сидельцы никак не влияли на работу вокзала. Немцы закачивали воду в подвал, но укрывшиеся в нём люди не выходили, упорно надеясь на спасительную Красную Армию, которая была отброшена уже на десятки километров на восток. Когда же сидельцы поняли, что спасения не будет, они покинули вокзальный подвал незаметно для немцев и разбежались по окрестным деревням, ища там спасения и укрытия. Не всем это удалось. Начальник милиции Воробьёв был схвачен немцами и расстрелян.  Об этом мне рассказал его сын, Вадим Воробьёв, юный и действительно отважный разведчик-партизан. Он так и говорил: «Отец укрылся в подвале, прячась от внезапно захвативших вокзал немцев». Позднее этот незначительный эпизод трагедии 1941 года был раздут до «обороны вокзала», о которой никто из жителей города, очевидцев событий тех дней, не знал.

Плененные из затопленных подвалов Брестского железнодорожного вокзала. 

Женька жил на Граевке. С момента своего появления предместье Граевку заселяли военнослужащие и их семьи. Первоначально это были офицеры царской армии, которые проходили службу в построенных в XIX веке казармах Северного городка. В довоенной Польше в казармах разместился 82 – й пехотный полк им. Тадеуша Костюшко и находился там до сентябрьской компании. Его последним командиром был Антоний Хрусцель, позже генерал, – один из руководителей Варшавского восстания, широко известный повстанцам под псевдонимом «Монтер». Многие офицеры полка, их семьи жили в квартирах в специально построенных рядом с городком офицерских домах оригинальной архитектуры. Они сохранились до сих пор. Осенью 1939 года офицерские семьи старались покинуть город, пытаясь уйти в Румынию. Опустевшие кварталы были разграблены деклассированной частью населения Граевки. Оставшиеся семьи офицеров, включая женщин и детей, по распоряжению советских властей были арестованы НКВД, погружены в эшелоны и вывезены в Сибирь, где большинство их погибло.

Опустевшие квартиры в домах заняли командиры Красной Армии и их семьи. Но т.к. советский гарнизон многократно превышал польский, семьи командиров, а так же  отдельные командиры вынуждены были расселяться по частным квартирам и домам. Одна такая семья майора, служившего в крепости, стала соседями по дому, где жили Летуны.

Кода на рассвете, 22 июня 1941 года город был разбужен залпами немецких орудий и разрывами снарядов, командиры бросились к своим частям, большинство которых было в крепости. Успели добраться только те, которые жили  в самой крепости или рядом с ней. Когда командиры добрались до крепости, она уже была блокирована немцами. По воспоминаниям лейтенанта Тэсли, командира огневого взвода, дислоцированного в крепости, куда лейтенант, живя на Граевке, не смог попасть, «удар был такой ужасающей силы, что мы опомнились только в Слониме». Осаждённые в крепости части и подразделения сразу лишились большинства своих командиров полков, батальонов, рот, взводов.

Через несколько дней после начала войны, когда в крепости ещё шли упорные бои, Женька болтался возле вокзала Брест-Центральный, переполненного немецкими солдатами. Его внимание привлёк железнодорожный эшелон, составленный из десятка платформ. В них под охраной часовых с пулемётом, установленным в кондукторской будке задней платформы, сидели, лежали раненные красноармейцы, командиры. Немцы эвакуировали раненных в лагерь в Бяло-Подляску — в спецлагерь для раненных. Проходя мимо платформ, Женька узнал в одном из раненных своего соседа, майора. Он сразу же побежал домой, благо было не далеко, увидя соседку, крикнул ей: «Тётя, тётя, там, на вокзале ваш дядя раненный!» Женщина схватила ребёнка и вместе с Женькой побежала на вокзал. Состав ещё не ушёл, и Женька быстро нашёл нужную платформу. Часовые не подпускали к платформам людей. Прощание мужа с женой и ребёнком было на расстоянии. Вскоре эшелон ушёл. Потом их было ещё несколько. Командирские жены с детьми дежурили у железнодорожных путей, пытаясь увидеть среди раненных своих родных.

Судьба командирских семей была тяжелой: кто-то пытался укрыться в деревне, кто-то пережить несчастье в городе, кому-то повезло,  кому-то — нет. Их убивали и в городе ,и в деревне, кто-то выжил в городе, кто-то в деревне. 

Состав с пленными солдатами на железнодорожной станции Брест. Лето 1941 г.

Фронт стремительно двигался на восток. Оккупационные власти стали создавать гражданский аппарат управления городом. По новому административному делению большая часть Брестской области вошла в состав Рейхскомиссариата Украины. Оуновцы создавали городские и районные управы, мечтая об автономии в составе Германского рейха. Заработали Украинские комитеты, школы, выпускались украинские газеты, за порядком стала следить украинская полиция. Население в графе «национальность» стало писать «украинец», кроме, конечно поляков и евреев. Летуны тоже стали украинцами, титульной национальностью Рейхскомиссариата. Но Гитлеру быстро надоела эта игра в самостоятельность. Украинские комитеты, администрация были разогнаны вместе с полицией, которая удрала в леса. Наиболее активные деятели ОУН были расстреляны немцами, заключены в лагеря, но часть  вошла в новую немецкую администрацию наряду в первую очередь фольксдойче. Например, бывший при Польше управляющим городским водоснабжением и канализацией  инженер Браниковский Маурици при немцах стал бургомистром М. фон Оппельн-Брониковским, что не помешало ему совмещать эту должность с активной подпольной работой в АК. За это он был расстрелян немцами вместе с другими польскими патриотами. В городской управе работали украинцы, русские, белорусы. Таков же был состав организованной полиции, тесно сотрудничавшей с немецкой криминальной полицией, полицией порядка, с жандармерией, службами безопасности. Немцы с первых дней начали насаждать «новый порядок». Малейшее нарушение его каралось расстрелом. Запестрели афиши с перечнем запретов и мерами наказания. Городская управа призвала всех домовладельцев, хозяев предприятий, заведений разного рода немедленно вступить во владение своей недвижимостью,  привести в полный порядок дома, заборы, тротуары перед домами, убрать кирпичный бой и другие следы военных действий, зарегистрироваться всем специалистам для привлечения к работе. Город вскоре возвратил свою обычную ещё довоенную чистоту и сохранял её вплоть до лета 1944 года, когда начались почти каждодневные налёты советской авиации, превратившие значительную часть города в руины. 

Для получения продуктовых карточек нужно было зарегистрироваться в городской управе. В денежном обращении на первых порах были советские рубли и немецкие рейхсмарки в соотношении 1р.м. – 10 руб. Польские деньги были выведены  из обращения. Советские деньги были в обращении до лета 1942 года, после чего они были заменены украинскими карбованцами, которые печатались в Ровно, резиденции рейхскомиссара Украины Э. Коха.

Немцы строго регламентировали цены на продукты питания, промтовары, бытовые услуги. Нарушителей штрафовали. Так, отца Женьки, Николая Демьяновича, оштрафовали 3 октября 1941 года на 3 DМ (30 рублей) за продажу помидор по 9 руб. за кг вместо установленных 7,20 руб. за кг. Штрафовали за драки, потасовки, за грязные лавки, за скандалы в пьяном виде, за ссоры и.т. п. Это сведения их сохранившегося архива. Они говорят о том, что бытовая жизнь при оккупации сохранила многие черты довоенной мирной жизни. Чтобы выжить, нужно было работать. Впоследствие это расценивалось, как сотрудничество с оккупантами, даже если вскопал свой огород, засеял, вырастил, а плоды продал на базаре.

Но не это было главным проявлением оккупационного порядка – «орднунга». Служба безопасности и жандармерия с первых дней начали террор против мирного населения, в первую очередь, её еврейской части. Уже 23 июня на Граевке были арестованы  и в тот же день расстреляны более двух десятков еврейских подростков и юношей. Аресты проходили в домах по соседству с домом, где жил Женька. Он видел, как на глазах родителей, соседей солдаты избивали прикладами детей, подростков, травили их овчарками, загоняя в крытые грузовики. Такое публичное зверство ошарашило даже антисемитов, которых было немало среди глазеющей толпы. 

Узники гетто на принудительных работах.

Гестапо, жандармы проводили аресты коммунистов, советских работников, сотрудников НКВД, суда, прокуратуры. В этом они находили помощь от некоторых жителей, потерявших во время террора НКВД своих родных  и близких. Советская пропаганда называла их предателями. А на что они надеялись? На любовь и признательность жертв к своим палачам? Для поляков смертельными врагами были и нацисты, и коммунисты, уничтожившие их страну. Теперь два смертельных друга сцепились не на жизнь, а на смерть. 

Случаи выдачи жителями скрывавшихся советских работников не были редкостью. Однако  они стали также жертвами предательства руководства Обкома партии и её первого секретаря Тупицина, который, спасая свою шкуру, оставил в целости и сохранности картотеку всех коммунистов областной и городской парторганизации: у него, видите ли, не было ключа от сейфа. Это преступление равносильно потери полкового знамени, за что по воинскому уставу командир полка и  его штаб подлежали расстрелу. Тупицин не только уцелел, но по составленным им лживым доносам было расстреляно командование 4-й Армии. А предатель, благополучно «повоевав» в тылу, вернулся на свою должность после войны, не мучаясь, как все подлецы, угрызениями совести.

В руки гестапо попали  документы с фотографиями и адресами. Им оставалось только проводить аресты. И здесь тупицины и ему подобные, чтобы скрыть своё подлое трусливое  предательство придумали и распространили ложь  о том, что коммунистов выдавали изменники из местных жителей.

Осенью 1941 года Летуны перебрались в соседний дом на улице Збажовой – Мостовой, в дом Скорбника. Хозяина дома вместе с семьёй немцы переселили в гетто. Скорбники попросили переехать в их дом и присмотреть за ним до их возвращения. Они не вернулись на Збожовую, переселившись навсегда в расстрельную яму на Бронной Горе осенью 1942 года. А семья Летунов вместе с другими квартирантами жили в этом доме до его сноса в 80-х годах при строительстве нового путепровода, соединившего город с Граевкой.

«Привычным» зрелищем для жителей города стали валяющиеся на улицах города трупы убитых евреев. Всё еврейское население загнали в большое гетто, занимавшее значительную часть центра города. Осенью 1942 года всех евреев расстреляли на Бронной Горе. Еврейское население уничтожалось во всех городах и сёлах. Немцы превратили территорию Зап. Белоруссии в зону «Judenfrei» – свободную от евреев.

Глубокой осенью 1942 года, ранним утром по дороге в школу, Женька попал в облаву, устроенную немцами на перекрёстке улиц Гоголя и нынешней Советской. Довольно  большая толпа стояла в оцепенении, не понимая, для чего их согнали. Вскоре подъехала крытая машина. Из неё жандармы вытащили трёх человек: отца и двух его сыновей. Каждому на груди повесили табличку с надписью: «Ja rabowalem getto» – «Я грабил гетто». Всех троих повесили на суках деревьев. Казнённые провисели три дня, после чего их убрали. Деревья спилили. Сейчас возле этого места стоит помпезный памятник 1000-летию Бреста. Казнённые работали на сортировке вещей расстрелянных евреев. По окончании работы при проверке у них обнаружили драгоценности, которые в последний момент им подбросили их коллеги по работе, опасаясь быть пойманными при обыске. Люди, работавшие на сортировке, как правило, были случайными прохожими, которых немцы хватали на улице.

В школу Женька попадал с Граевки, перейдя железнодорожные пути по автодорожному мосту. Пешеходный мост был открыт только для немцев. На мосту нельзя было останавливаться. За этим следили немцы. Часовые, понукая пешеходов криками «Los! Los!», угрожающе снимали с плеч винтовку, если кто-нибудь из них замешкался. 

Однажды, зимой 1943 года, спеша в школу по мосту (стоял сильный мороз), Женька стал свидетелем, как заключённые перегружали из вагонов что-то похожее на большие поленья. Он спросил у обгонявшего его мужчины, что перегружают из вагонов? дрова? «To sа ludzi» – «Это люди», – услышал ответ. Заключённые перегружали трупы людей, умерших от болезней на принудительной работе в Польше.

В новогоднюю ночь 1943 года была взорвана  бомба в немецком ресторане на улице Пушкинской. Сейчас на этом месте стоит здание Гражданпроекта. Проходя утром мимо ресторана, Женька видел вырванные взрывом оконные рамы, на тротуаре валялась новогодняя ёлка с остатками мишуры, украшений.

Взорвалась бомба в багажном отделении вокзала Брест-Центральный. Обошлось без жертв. Ущерб был незначительный: вырванная дверь, частично уничтоженная кладь пассажиров. Взрыв имел чисто символическое значение. Это было единственное повреждение, которое получило здание вокзала во время войны. В 1939 и в 1941 г.г. его пощадили немецкие бомбы. Здание исправно несло свою службу при всех властях. Его ремонтировали, реконструировали, расширяли, но внутри ещё  сохранился его, можно сказать, первоначальный вид. Впрочем, его уже “уничтожили” официально на бумаге местные «историки», утверждая, что он был взорван немцами при отступлении, а фотография вокзала, сделанная военным корреспондентом  28 июля 1944 года, на которой он стоит в целости и сохранности, их не убеждает: велено говорить  взорван – значит взорван.

На базарной площади повесили женщину – польку, подпольщицу. Через три дня тело сняли. Из-за верёвки женщины-торговки устроили свалку, потому что по поверью верёвка висельника приносит удачу. «Оккупационные будни» – так комментировал  в последствии свидетель произошедшего мой одноклассник Коля Рыбаков.

Террор оккупантов усиливался. Участились аресты, облавы. Людей расстреливали в тюрьме, в крепости, на фортах. Цена жизни уменьшалась, прожитый день был удачей, и в своих поступках многие руководствовались родившейся в лихое время польской пословицей: «Wsczystko jedno wojna!», русский аналог: «война всё спишет!» В этих словах звучал фатализм и слабая надежда на хорошее будущее.

Было ещё одно очень популярное среди городского и сельского населения присловье, которым оно пыталось уберечь своё имущество от экспроприаторов всех мастей. Партизанам всех мастей, переворачивавших их дома, сараи в поисках продуктов и одежды, они говорили: «Nema nic, wsczystko german zabral!», немцам и их союзникам на их требование: «Matka, jajka, mleko, szpik!» – отвечали, что ничего нет, всё забрали бандиты: ссылаться на партизан было опасно, могли обвинить в сотрудничестве с ними, а это каралось неминуемым расстрелом.

Потом эта пословица надолго вошла в наш школьный обиход, и на какую-нибудь просьбу, особенно поделиться хлебом, звучал ответ: «Nema nic, wsczystko german zabral!». Такой вид отказа вызывал смех, а не обиду.

Во время оккупации в городе звучали не только выстрелы, но и музыка. В одном из до сих пор сохранившихся домов на площади Свободы (большом, двухэтажном, с балконом) было общежитие немецких медсестёр, работавших в многочисленных военных госпиталях, разбросанных по городу. Идя в школу, Женька ежедневно проходил мимо общежития, т.к. его школа находилась неподалёку, в доме на углу улицы Листовского (Будённого) и площади Свободы. Довольно часто перед общежитием медсестёр усаживался немецкий духовой оркестр. Он исполнял вальсы, мелодии из оперетт, какие-то народные немецкие мелодии, бравурные марши. После каждого исполненного номера медсёстры, заполнившие балконы и открытые проёмы окон, громкими аплодисментами благодарили музыкантов, а капельмейстер раскланивался, приложив руку к козырьку фуражки. Женька в такие дни в школу или опаздывал, или не попадал вовсе, оставаясь в толпе слушателей из прохожих до конца выступления оркестра.

Немецкий лазарет в здании, где в настоящее время находится Брестский облисполком.

Оккупационный гарнизон был разношёрстным. Наряду с разнообразными немецкими частями, в городе стояли венгры, итальянцы, коллаборационисты всех мастей – грузинские, калмыцкие, татарские, «легионы», казаки, власовцы и.т.п.

Венгры приспособили под казармы опустевшие еврейские дома – колонии. Итальянские солдаты разместились в домах жителей Граевки, в лучших квартирах поселились немецкие офицеры. Отношение населения к военным разных армий было разное.

Немцев боялись, но охотно вступали с ними в торговые отношения, оказывали бытовые услуги, за что немцы всегда хорошо платили. С венграми старались избегать всяких контактов. Венгры могли избить, украсть, ограбить, как и легионеры, казаки, власовцы. Их немцы использовали для борьбы с партизанами, для проведения карательных акций, что они и делали с невероятной жестокостью. А вот к итальянцам население относилось доброжелательно, как и они к населению. Ребятня насмешливо кричала им: «Итальяно, боно макароно, драй пакета сигарета!» Итальянцы не обижались, охотно покупали у местных уличных негоциантов разного возраста всякую всячину, причём, очень любили серебро, и в обмен на серебряные польские злотые у них можно было добыть амуницию, и, говорили, даже оружие. Итальянцы всегда чувствовали себя чужаками на этой войне, в которую их впутал Муссолини. В городе у них была своя комендатура на ст. Брест-Центральный. Итальянский железнодорожный комендант  сотрудничал с подпольем АК и передавал ему сведения о движении военного транспорта через Брест. После службы итальянцы, жившие на Граевке, выходили на улицу с гитарами, мандолинами, аккордеоном, устраивали музыкально-вокальный концерт. Собиралась многочисленная толпа слушателей. По окончании концерта зрители одаривали музыкантов аплодисментами и продуктами, ради которых солдаты и старались. На другой граевской улице в большом деревянном доме  с балконом жили два немецких офицера. В доме был рояль. Офицеры любили петь. Один из них аккомпанировал на рояле. Репертуар был серьёзный: классика немецких и итальянских опер. Женька говорил, что пели они прекрасно, собирая многочисленных слушателей под балконом. Конечно, были аплодисменты. Но продукты им никто не нёс.

 

Оккупация. Немецкий военный духовой оркестр.

Почти ежедневно мимо Женькиного дома шли колонны немецких солдат-отпускников, направляясь в строго обязательный санпропускник- entlausungsanstalt (по-местному – одвшальня), где они после бани и дезинфекции получали справку о прохождении санитарного контроля, без которого  не могли пересечь границу Буга, и посылку – большую картонную коробку с продуктами. Иногда во главе солдатской колонны шагал военный оркестр, от звука бравурных маршей которого дрожали стёкла окон. 

Продолжение следует…

Из воспоминаний В. Губенко

Мой друг Женька. Часть вторая.

Posted on by Viktor

Вторая мировая война для семьи Летунов началась  2 сентября 1939 года, когда немецкая авиация совершила первый налёт на Брест. Немецкие самолёты сбросили с десяток бомб на крепость. Были разрушения, первые убитые. Постепенно частота и интенсивность налётов возрастала. Росло число жертв среди мирного населения. На улице Кшивой – Перацкго, сейчас улица Дзержинского, бомба снесла фасад дома, в котором жила бабушка моего друга Миши Корзы. Обвалилась внутренняя стена дома. Дом был двухэтажный, на стене висели часы, какие-то портреты, а у самой стены на уцелевшей части пола стояла детская коляска, к счастью, пустая. Это была наглядная иллюстрация беды, которую принесла война. Дом этот сохранился, давно отремонтирован, сменились поколения жильцов, которые не знают, что их дом был знаком беды.

Разрушения после налетов немецкой авиациии 1939 года на улице Домбровского

Польская ПВО была очень слаба: несколько станковых пулемётов, приспособления для стрельбы по самолётам, несколько зенитных пушек – этого явно не хватало для обороны города от воздушных налётов. Тем не менее, безнаказанно для немцев они не проходили. Польские солдаты ухитрились подбить несколько немецких бомбардировщиков Dо-17, но это конечно не ослабило налёты. 

Спасаясь от налётов, семья Женьки перебралась к знакомым в деревню Задворцы. А в это время танковый корпус Гудериана стремительным рывком из Восточной Пруссии приближался к Бресту, захватив Высокое, Каменец и 15го сентября подошёл к Бресту. 17го сентября город был ими взят. 

По воспоминаниям Женьки первых немецких солдат он увидел в Задворцах. Это произошло в солнечный день. Время приближалось к обеду. Деревенская улица была пуста, жители укрылись в домах, опасаясь выходить наружу.  Женька наблюдал за всем происходящим из окна своего дома. Он увидел, как на пустынной улице появился невооруженный польский солдат. Наверное он шёл в свою родную деревню, считая, что для него война закончилась. Вдруг ему навстречу из-за домов выехал немецкий мотоцикл с коляской и тремя солдатами. «Halt!» Поляк остановился. Один из немцев слез с мотоцикла, подошёл к поляку, сдёрнул с его головы солдатскую «rogatywku», фуражку, сорвал с неё металлического орла, зашвырнул его в кусты, потом начал бить фуражкой по лицу солдата. Закончив, он нахлобучил фуражку на голову избитого, повернул его к себе спиной и дал ему под гогот своих сослуживцев сильнейшего пинка. Поляк едва удержался на ногах, побежал, а хохочущий экипаж мотоцикла затарахтел в другую сторону.

Летуны вернулись в Брест. Несмотря на налёты немецкой авиации, заметных разрушений в городе не было. Я их не видел и спустя год, в 1940 году. Женька рассказывал, что взятие города не сопровождалось грабежами, за исключением квартир польских офицеров и чиновников, ушедших вслед за польским правительством в сторону румынской границы.

Разбитые позиции польского дивизиона зенитной артиллерии. Кобринское укрепление. Сентябрь 1939 г. Фото из коллекции Андрея Долговского.

Немцы, уже захватив город, еще три дня штурмовали немногочисленный, слабо вооружённый гарнизон Брестской крепости. Понеся большие потери, исчерпав боеприпасы, гарнизон с 16 на 17 сентября покинул крепость, увозя с собою раненных. Но только часть его смогла воссоединиться с основными силами. Остальные, во главе с руководителем обороны К. Плисовским, попали в плен к немцам и затем были переданы советскому командованию. Всех их весной 1940 года палачи НКВД расстреляли в Катыни. 

Дольше всех оборонялся крепостной форт Сикорского, где засел небольшой отряд под командованием капитана В. Радзишевского. Немцы не смогли взять форт и после 22 сентября передали его судьбу в руки советского командования, в руки генерала Чуйкова. Несколько дней, неся потери, красноармейцы безуспешно штурмовали форт. 27 сентября уцелевшие защитники покинули форт, оставив раненных под опеку Красного Креста. Озверевшие от неудачных попыток сломить сопротивление защитников форта Сикорского, от потерь, которые понесли штурмующие части, бойцы комдива Чуйкова перекололи всех раненных. Судьба остальных защитников тоже была трагической. Попав в немецкий плен, они были переданы немцами союзникам по агрессии в лагеря НКВД. Туда же попал и капитан В. Радзишевский, пробиравшийся к своей семье в г. Кобрин. Он был схвачен и избит не столько просоветски, сколько антипольски настроенными крестьянами. Сельские жители Кобринского, Дивинского районов были опорой создавшейся в то время УПА, которая прославилась зверским уничтожением польского населения.

Польские военнопленные во временном лагере на территории Тереспольского укрепления Брестской крепости. Сентябрь 1939 г. Фото из коллекции Андрея Долговского.

Жизнь большинства героических защитников Брестской крепости осени 1939 года оборвалась в мае 1940 года в Катыни, Старобельске, Осташкове и других расстрельных местах НКВД. Попытка увековечить их подвиг на территории Брестской крепости была сорвана яростным сопротивлением советских и постсоветских промывателей мозгов, которые до сих пор не признают сговора Гитлера – Сталина, отрицают причастность политического руководства  СССР и его карательных органов к массовой расправе над польскими гражданами. 

Город стал жить в условиях немецкой оккупации, оказавшейся кратковременной. Жители не знали, как не знало и польское правительство, что 17 сентября по истекающей кровью стране будет нанесён удар в спину.

Немцы вели себя довольно корректно. Равнодушно проходили мимо многочисленного еврейского населения города, но пресекали любую попытку сопротивления со стороны поляков. Часть местного населения охотно сотрудничала с немцами, выдавая им польских военных, служащих. Ими немцы заполняли Брестскую тюрьму.

Так, дед моего товарища А. Кирчука, бывший царский офицер, вернувшийся в Брест в 20е годы и работавший в уголовной полиции, был схвачен бывшими своими клиентами – уголовниками на городском рынке, куда он пошёл, несмотря на предостережения. Уголовники передали его немцам. Те упрятали его в тюрьму. 22го сентября 1939 года, когда части Красной Армии вошли в Брест, заключённые попали под опеку НКВД. Деда А. Кирчука  расстреляли в мае 1940 года в Осташкове.

До 17 сентября 1939 года части Вермахта продолжали двигаться на восток, захватив Кобрин, Антополь. После чего они приостановили продвижение и начали отходить на запад так, чтобы расстояние между частями Красной Армии и частями Вермахта составляло не менее 20 км. Это были условия договора от 23 августа 1939 года. Немцы должны были уходить за демаркационную линию, которая проходила по реке Нарев, западному берегу Вислы, по реке Сан. То есть «освободительный поход» предполагал включить в состав Советской Белоруссии и Украины такие куски польских земель, как Подлясье, часть Мазовша, земли Люблинщины. В состав Белоруссии попадала Прага     (восточный пригород Варшавы). Об этом сейчас молчат те, кто продолжает называть четвёртый раздел Польши «освободительным походом». Пока в Бресте происходило братание союзников, части Красной Армии, форсировав Буг, приняли от немцев Бяло-Подляску, Луков, Ломжу, местечко Колушин в 60 км от Варшавы. Немцы согласованно отодвигали свои войска, позволяя Красной Армии заполнять очищенные земли.

Подготовка к встрече войск Красной армии в Бресте. 22 сентября 1939 г. Фото из коллекции Андрея Долговского.

Женька запомнил свою первую встречу с Красной Армией. Днём 22 сентября сосед-поляк прибежал и крикнул: «Красные идут!», и все высыпали на улицу посмотреть на новых «освободителей». 

Пехотная часть шагала по улице Авиационной, Мостовой, направляясь в город. Народ молча смотрел, как мимо них шли усталые, запыленные длинным переходом (они шли со стороны Каменца), малорослые красноармейцы в длинных шинелях, от чего винтовки со штыками казались ещё длиннее. В основном это были уроженцы Средней Азии. Ботинки, обмотки, небритые лица производили удручающее впечатление. «Азия идёт!» – заметил Женькин сосед. Во время небольших остановок красноармейцы обращались к местным с просьбой продать им часы, вещь, пользовавшаяся у них наибольшим спросом. Население без восторга смотрело на серошинельную толпу, гадая, что ждёт их теперь при очередной смене власти.

Встречают по одёжке. Вид красноармейцев разочаровал зрителей. Подтянутые, прекрасно экипированные, выбритые, в начищенной до блеска  обуви немецкие солдаты  вызывали большее уважение.

Женька с сестрой Леной были среди многих зрителей на совместном параде дружественных войск. Проезжавшие на грузовиках немецкие солдаты, смеясь, бросали в толпу зрителей коробки конфет – круглые, плоские металлические банки с шоколадом внутри, что вызывало у людей восторг. Одна такая банка досталась и Женьке. Он с сестрой стоял у края проезжей части на перекрёстке улиц Гоголя и Ленина, где улица Ленина делает изгиб. Когда начали проходить советские танки, это были лёгкие Т-26, гусеницы одного из них на повороте заскользили по каменной брусчатке – трилинке, и танк понесло боком на зрителей. Ударившись о бордюр, танк накренился и чуть не упал на бок. Толпа бросилась бежать. Сестра Лена упала рядом с угрожающе накренившейся машиной. К счастью, танк восстановил равновесие, и это спасло жизнь многим, в том числе и Лене. Об этом инциденте, как и о самом параде, Женька рассказал мне  в 90 – е годы. 

Генерал-лейтенант Хайнц Гудериан и  комбриг Семён Кривошеин во время совместного мероприятия по передаче города Бреста войскам РККА. 22 сентября 1939 года. Фото из коллекции Андрея Долговского.

После парада, который принимали комбриг Кривошеин и генерал-лейтенант Гудериан, с флагштока перед зданием бывшего воеводского управления, в котором разместился вскоре Облисполком, был торжественно спущен флаг со свастикой и поднят красный, советский. Вместе с немецкими войсками части Красной Армии пересекли Буг, продолжая «освободительный поход», т.к. демаркационная линия проходила далеко на западе. К СССР отходила территория до самой Вислы. Карту новых границ успела опубликовать газета «Правда».

Уходя из Бреста, немцы успели вывезти громадное количество продовольствия из крепостных складов, мобилизовав для  перевозки на станцию жителей окрестных деревень, которые на своих возах поспешно, днём и ночью вывозили муку, сало и прочий захваченный польский военный провиант.

То же самое делала и Красная Армия, покидая польские территории, захваченные города, сёла. За Буг на восток угонялся подвижной железнодорожный состав – пассажирские и товарные вагоны, паровозы, автотранспорт, продовольственные и промтоварные склады, табуны лошадей, словом всё, что попадалось на глаза. Это был тотальный грабёж.

Я это видел  летом 1940 года. Все железнодорожные пути Брестского ж.д. узла были забиты пассажирскими вагонами РКР I-го и II-го класса, товарняком. Их никто не охранял. Они стояли молчаливыми памятниками катастрофы – исчезновения страны. Проходя по вагонам, мы видели ободранные сидения с оставшимися клочками бархата, торчащие пружины, разбросанные груды деревянной стружки. Вагоны были купейные, светлые от больших окон. Некоторые вагоны мы пробегали не задерживаясь из-за смрада человеческих испражнений – образец унизительного пренебрежения победителей к бывшим хозяевам: мало было ободрать бархат с сидений, нужно было ещё и нагадить. Большинство этих вагонов простояло на запасных путях до июня 1941 года.

28 сентября 1939 года был подписан договор между СССР и Германией. Западная граница между друзьями проходила по Бугу. СССР всё-таки оттяпал от Польши большие куски её земель – Белосток, Ломжу, Сувалки, Перемышль. Началась советизация новых территорий. 

Секретный дополнительный протокол к Договору о ненападении между Германией и СССР от 23 августа 1939 года

Об этом уже много и подробно написано в воспоминаниях жертв и свидетелей развернувшегося тогда террора НКВД, проводимого под непосредственным руководством партии. Советские ОЧГ (оперативно-чекистские группы) проводили тотальную зачистку западных областей от буржуазных, националистических, антисоветских элементов при активной помощи своих сексотов из числа местного населения – членов КПЗБ, КСМЗБ или людей, просто пожелавших нагадить удачливым соседям, знакомым. Без их активной помощи охота ОЧГ не была бы такой эффективной. Активисты возили опергруппы по адресам, стучали, доносили. Партийное руководство было в восторге. Непрерывно, вплоть до 22.06.41 г. со станции уходили эшелоны заключённых, в подавляющем своём большинстве невинных людей, на гибель в Сибирскую тайгу, степи Казахстана.

Тюрьма была переполнена. В ней сидели стоя. Туда попал и Женькин дядя, арестованный в Давид-Городке, бывший узник лагеря Берёзы-Картузской. Он просидел в тюрьме до прихода немцев. Сбежавшая охрана не успела выполнить приказ об уничтожении заключённых по 58й статье. Он ползком, не имея сил, добрался на Граевку. Несколько дней отлёживался. Восстановив силы, уехал в Давид-Городок. Ещё одного «городчука», Матусевича, хозяина большого дома, вместе со всей семьёй вывезли на какую-то Сибирскую станцию, погрузили в сани и привезли в тайгу, бросив среди снега в лесу в сильнейший мороз на произвол судьбы. Выживали в шалашах, греясь у костров. Вернулся он в Брест после смерти Сталина. Но его дом, в котором расположилась гостиница № 1 на улице Комсомольской, ему не вернули. Впрочем, как и всем другим выжившим никакой компенсации за утраченное имущество, здоровье, не предоставили, а моральный ущерб вообще не принимался во внимание.

Началась паспортизация городского населения. Об этом эпизоде Женька рассказывал со смехом, как и многие другие жители Бреста, пережившие эту акцию. По своему опыту они знали, что нужно принадлежать к титульной национальности. До сентября 1939 года поляки-католики имели значительное преимущество перед не поляками. В первую очередь в получении престижной, хорошо оплачиваемой работы, продвижении по службе и т.п. Не полякам предлагали стать поляками, для чего нужно было обязательно перейти в католичество. На это соглашались не многие. Между католической епархией и православной часто возникали конфликты, вплоть до окружения войсками  Николаевской церкви. Православные организации, Русская гимназия не пользовались никакой государственной поддержкой. Это хорошо знали и помнили приверженцы православия, часто годами скитаясь в поисках подобающей им по образованию и профессионализму работы.

Поэтому, когда населению предложили стать белорусами, ведь они живут в Белоруссии, большинство не возражало. Причём, получение новой национальности не требовало никаких жертв: ни знания языка, ни смены конфессии. Повторяю, большинство населения понятия не имело о белорусском языке. В сёлах Брестской области разговаривали на украинском языке. В семье Женьки разговаривали на русском с украинско-польским акцентом. Польский язык они знали и владели им прекрасно. Так, не зная языка, Женька стал белорусом, как и большинство обращённых. Какое-то было негласное соглашение: хотите считать нас белорусами – считайте.

Отец устроился в строительную организацию по снабженческой части, часто бывал в командировках. Мама Женьки оставалась домохозяйкой. Так прошло лето 1940 года. Наступил 1941 год. 

До сих пор остаётся неясным, насколько местное население знало о надвигающихся военных событиях. Мне кажется, что не больше, чем «восточники». Но существовала большая разница между этими прослойками населения в плане восприятия, оценки опасности и окружающей действительности. 

Менталитет «восточников» был целиком сформирован официальной пропагандой. Была безграничная вера в неё. Всех сомневающихся давно изъяли из общества. Войну ждали, в сознании многих людей она была неизбежной, как и грядущая в ней победа  самой мощной армии в мире – Красной Армии. В нарастающей военной угрозе некоторые «восточники» попытались отправить свои семьи из Бреста, но обком партии запретил эту акцию, осудив её, как провокацию паникёров, пособников врагов советской власти.  Их исключали из партии, арестовывали, судили. Советская власть уже накануне войны приговорила семьи «восточников» к гибели от рук своих бывших союзников.

Между Гестапо и НКВД-НКГБ в 1939 – 40 г.г. были самые тесные отношения, проводились совместные совещания в Закопане(польском курорте), координировались операции по борьбе с антинемецким и антисоветским подпольем, происходила передача-обмен: антифашистов, укрывшихся в 1939 году в СССР, НКВД передавала Гестапо, а те передавали в руки НКВД укрывшихся в Германии после революции антисоветски настроенных эмигрантов. 

В марте 1940 года в Кракове было учреждено «Общество дружбы НКВД – Гестапо». Лучший советский чекист товарищ Берия получил значок  «отличника» общества за №1. Обмен заключённых жертв происходил на Варшавском мосту через реку Буг

А завтра была война… В Берлине уже начали разработку плана “Барбаросса”

В отличие от «восточников» местное население не доверяло  официальной советской пропаганде. Но и это, мне кажется, не главное. Опыт пережитых событий осени 1939 года, многолетнее общение с более свободной и разнообразной польской прессой воспитало у них острое интуитивное приближение опасности, внутренний барометр, стрелки которого в яркую солнечную погоду показывали бурю.

Часть третья.

Из воспоминаний В. Губенко

Мой друг Женька

Posted on by Viktor

Евгений Летун 1932-2011 г.г.

На фоне больших и малых исторических событий закономерно теряются мелкие детали, которые составляют повседневную жизнь людей. Что мы знаем об их быте, переживаниях, отношении к происходящему вокруг, оценке событий не с точки зрения исторической ретроспективы, а, как говорится, изнутри, со слов невольных свидетелей, которых угораздило родиться в этом конкретном месте и в это конкретное время? История хранит имена великих и особенных, рассказывает нам об их свершениях и достижениях, добрых и злых деяниях. А как жили и выживали простые обыватели, которые не делали революций, не воевали, «не участвовали, не привлекались»? Как приспосабливались к навязанным им политическим, экономическим и идеологическим условиям? Если уже моё поколение постепенно переходит в разряд «последних из СССР», то что говорить о тех, кто застал довоенные, военные и послевоенные годы? Их остались единицы. А если учесть условия, в которых они существовали, то жизнь научила их молчать. Тем ценнее становятся крупицы сохранившихся откровений о том, о чем мы могли бы вовсе не узнать. Воспоминания Евгения Летуна, Женьки, пережившего в Бресте «польский час», «там ты советы» и оккупацию, стали источником не только серии рисунков В.Губенко, посвящённых этому периоду, но и послужили основой рассказа о жизни Женьки и его семьи в связи с тем, как жил город в то время. ( Natalia Levine )

История семьи Летунов тесно связана с событиями, которые происходили на Брестской земле в течении 20 – го века. Они были бурными, трагическими и в  той или иной мере затронули всё население, повлияли на человеческие судьбы и, к сожалению, для многих  жестоко. Я постараюсь вспомнить и записать всё, что мне рассказывал мой друг детства  Евгений Николаевич Летун.  Его родители, Николай Демьянович и Мария Игнатьевна, были очень осторожны в своих воспоминаниях, но даже эти крупицы раскрыли для меня очень многое в калейдоскопе тех событий, свидетелями которых они были, и которые, как фильтр, очищали их от скверны фальсификации и лжи.

Давид-Городок. 1930-е годы. Фото из архива NAC

Недалеко от Давид-Городка есть деревня Ольшаны. Из крестьян этой деревни и выходит род Летунов. Среди тысяч деревень Полесья Ольшаны была широко известна  населению края, хотя располагалась в месте, удалённом от больших городов  и железных дорог, среди лесов, болот, больших и маленьких рек, самой большой из которых была быстрая и своенравная река Горынь. Если другая широко известная деревня Мотоль славилась в городах и весях своими скорняками, то уроженцы Ольшан наряду с трудолюбием, что было характерно для всех жителей этого края, отличались предприимчивостью, упорством в достижении цели, инициативностью, деловой хваткой, этакие своеобразные полесские американцы. Подвижные, успешные, им не хватало собственного анклава, они расселялись по большим и малым городам края, от чего последние только выигрывали. В годы советской власти об ольшанцах знала вся громадная страна, не только Запад и Центр, но и Урал, Сибирь, куда они проникли дальше, чем казаки Ермака. Правителям страны пришлось принимать меры, чтобы ограничить предпринимательскую деятельность ольшанцев. И не только ограничить, но и уничтожить. Это была широко известная в то время всесоюзная компания борьбы против продавцов цветочных семян. Монополистами этой торговли стали ольшанцы, «городчуки», как их ещё называли от Давид – Городка, города, давно уже ставшего их столицей. Николай Демьянович и Мария Игнатьевна трудились на ольшанских землях и умели делать и делали очень хорошо все сельхозработы. Крестьянский опыт заставил их овладеть всеми ремёслами, которые делали крестьянское хозяйство самодостаточным. По словам Женьки, его родители умели делать всё. 

Дед Женьки к тому же был искусным сапожником, и сшитая им обувь принесла ему известность. Это был народный умелец, которых было и остаётся ещё немало. Женькин дед сшил охотничьи сапоги президенту Польши Игнацу Мосцицкому. Каждый сапог имел только один шов. Головка сапога переходила в голенище. Нужно было уметь по-особому обработать, вытянуть кожу, придать красивую форму, соблюсти размер и при этом сделать один единственный шов, который гарантировал непромокаемость охотничьих сапог. Президент остался доволен. 

Герман Геринг и Игнац Мостицкий (возможно в сапогах, пошитых дедом Женьки) на охоте в Беловежской пуще. 1938 год. Фото из архива NAC

В 20-e годы Летуны перебрались в Давид-Городок. Об этом периоде жизни семьи Женька почти ничего не рассказывал. Николая Демьяновича призвали в польскую армию. Женька показывал мне сохранившийся воинский билет отца, выданный ему военным комиссаром Давид-Городка. Николай Демьянович проходил воинское обучение и службу во Львове, в полку лёгкой полевой артиллерии, был наводчиком, потом командиром орудия.

В 70-е годы он приезжал к Женьке во Львов, показывал ему казармы, в которых он проходил службу. 

В 1936 или 37 году семья переехала в Брест, Brzesc, и поселилась в небольшой пристройке дома пана Лэнского на улице 3-го Мая, Пушкинской, напротив здания бывшего военного госпиталя. Дом пана Лэнского, владельца хлебопекарни на Граевке (работает до сих пор), не сохранился, как и все старые дома этого квартала. Пристройка была небольшая. На улицу выходила дверь и небольшое окно-витрина. Переднюю часть пристройки занимал крохотный магазин-лавка. В остальной части пристройки ютилась семья Летунов: родители и трое детей – старшая сестра Лена, Женька и совсем  малолетний брат Володя. Я видел потом эту пристройку по несколько раз на день, тaк как жил недалеко.  Окно было постоянно закрыто ставней, входная дверь была на запоре. Густая трава перед дверьми говорила о том, что хижина была давно необитаема. Но она долго оставалась характерной деталью многих домов по улице Пушкинской, фасады которых сохранили явные следы былых магазинчиков, лавок, хозяева которых жили обычно в задней части дома. Время сменило хозяев, унесло старых навсегда. Новосёлы часто даже не знали историю своего нового жилья, а с годами исчезли и сами дома, унеся с собой память о прошедшем времени.

Дела в отцовской лавке шли неважно, как ни старался новоявленный коммерсант. Основными покупателями были Лэнские. Часто выполняя заказ, Николаю Демьяновичу приходилось бегать в другие магазины и лавки за товаром, которого не было у него, но требование клиента нужно было выполнить. Женька тоже не сидел без дела. Ему приходилось не раз бегать на извозчичью биржу, на угол Batorego и 3-go Maja (Карбышева и Пушкинской) за пролёткой для пана Лэнского и его гостей. 

В большой дружбе был Женька с колбасником паном Шлюфиком, владельцем небольшой masarni (колбасной) на улице генерала Бэма (ул. Горького).  Всё заведение располагалось в его доме. Там же была и wedzarnia (коптильня). Колбасы и копчёности пана Шлюфика пользовались спросом, особенно колбасы сорта «Mоrtadela». Пан Шлюфик развозил свою продукцию в фургоне, который тянула пара сытых лошадей. Рядом с ним часто сидел Женька, которому пан Шлюфик иногда доверял поводья, и это было предметом гордости мальчишки. 

Любил Женька праздник 3 – го Мая, день Конституции Польши. Гремели оркестры, по улицам шла весёлая, нарядная толпа. Но самым радостным для ребятни было появление на улице «ляйкоников», в роли которых выступали солдаты-танкисты, pancerniaki, которые квартировали в казармах на улице Панцерной (Папанина). Ляйконик – это всадник на макете лошадки. Макет крепился на пояснице всадника. Низко спускающаяся попона скрывала ноги человека. Другие, искусственные, были вставлены в стремена, создавая впечатление сидящего в седле всадника. Конская голова, грива, хвост, богатая сбруя производили впечатление на детвору. Сами всадники были переодеты в старинные краковские уборы. Под звуки сопровождающих ляйконикув музыкантов, они устраивали весёлое театральное действо, а главное, одаривали детей конфетами. 

Любил Женька бегать смотреть на военные парады по случаю праздника. Толпа густо стояла у края проезжей части улицы Унии Любельской (Ленина), приветствуя маршировавших мимо них солдат, проезжающих кавалеристов. Весёлый смех вызывало прохождение военного оркестра, самый большой барабан которого вёз на спине ослик.

Военный парад 4-го бронетанкового батальона Войска Польского в Бресте на улице Унии Любельской.

Лавочка не оправдала надежд отца. Пришлось её закрыть. Сыграла роль и острейшая конкуренция, и ещё целый ряд факторов, в том числе и национальный. Летуны вынуждены были перебраться в пригород, на Граевку, и снять квартиру в одном и з домов на улице Збожовой (Мостовой). Несмотря на все эти перипетии и неурядицы, семья никогда не голодала. Женька с удовольствием вспоминал вкус булочек, маслянок и кайзерок. Все  члены семьи были хорошо одеты и обуты. Многочисленные продовольственные и промтоварные магазины были переполнены товарами, бойко работали кафе, рестораны, афишные тумбы были обклеены объявлениями о гастролях театров, даже оперетты, оперных групп, певцов, оркестров. Об этом мне рассказывали и другие брестские ребята, жившие в то время в Бресте. Они не знали проблем соседней страны – голодомора, острейшего товарного дефицита, а самое главное – кровавого террора, который развернуло правительство соседней страны против 1/6 части земного шара. И в Польше были свои “неполадки в пробирной палатке”, были тюрьмы, был и лагерь в Берёзе – Картузской, который советская пропаганда старалась изобразить самым страшным местом на земле, умалчивая о концлагерях уничтожения, опутавших паутиной всю страну, организованных большевиками для истребления народа. Одному из родственников Женьки Летуна «повезло»: сначала он сидел в Берёзовском лагере, осенью 1939 года вышел, чтобы надолго сесть в один из советских лагерей в 1940 году. После «знакомства» с условиями ГУЛАГа, Берёзовский лагерь ему вспоминался, как курорт.

Конечно, польские политики в эйфории обретения независимости после 144-летней неволи, после изгнания красных захватчиков в 1920 году, после почти полуторавековой жесточайшей политики русификации и превращения польских земель в Привислянский край, пошли по стопам царских и советских администраторов в попытке колонизации местного населения, причём, главным инструментом этой политики была католическая церковь. Впрочем, это было то, что называется «долг платежом красен», так как в период царизма главным оружием русификации населения Украины и Белоруссии была православная церковь, выступая под лозунгом защиты истинной, единственно правильной  православной веры,

Одной из главных проблем довоенной Польши была работа, которая обеспечивала достойную жизнь. Получение рабочего места было средством давления, поощрения, наказания человека. Очень часто претенденту на работу предлагали сменить конфессию, стать католиком. Профессиональная квалификация в счёт не принималась. Немногие шли на этот компромисс. Талантливые, знающие, образованные специалисты вынуждены были перебиваться случайными заработками, но в случае, если предприниматель, руководитель производства мог преодолеть чиновничий запрет, первоначальные изгои получали работу, успешно трудились, продвигались по службе. Но обида на проявленную  к ним несправедливость осталась надолго и, несмотря на приобретённое благополучие, оставалась единственной оценкой режима довоенной Польши.

Перебравшись на Граевку, родители Женьки занялись новым делом: они стали изготавливать и продавать мороженое – «lody». Дело пошло. Они продавали мороженое не только в Бресте, но и разных городах Польши, добираясь до морского побережья в Гдыне.

 “Lody, lody dla ochłody”  Жаркий день на типичной торговой улице довоенного Бреста.

И, хотя это был продукт сезонный, доходы от него обеспечивали семье безбедную жизнь. В межсезонье отец Женьки занимался переплётным делом, он был хорошим introligatorem (переплетчиком), а книги в то время были дорогие. Работал он и в какой-то частной строительной фирме, расположенной неподалёку на Авиационной улице. Так шла жизнь: в заботах, трудах для взрослых и детском благополучии.

В пятилетнем возрасте Женька попал в детский сад-школу при Русской гимназии. Красивое одноэтажное здание на улице Пушкинской напротив рынка сохранилось и до сих пор. В Польше дети начинали ходить в школу с шести лет, на два года раньше, чем у нас. После детского сада Женька пошел в первый класс польской начальной школы. Ему нравилась школьная форма: голубой берет с номером школы, пальто, обязательный фартук. И был он тогда не Женькой Летуном, а Gienio Letun, Геня Летунь, а его мама была  pani Letunowa, пани Летунова. О своих предвоенных школьных годах Женька рассказывал мало. Один забавный эпизод запомнился. Все одноклассники Женьки были католиками, а Женька был православного вероисповедания, но ксёндз, законоучитель, посчитал его своим. Женька не возражал. Он слушал уроки ксёндза, посещал вместе с классом службы  в главном костёле города – костёле Воздвижения св. Креста, а главное – каждое утро выпивал чашку какао с булочкой, которые получали ученики школы. Когда ксёндз обнаружил схизматика, Женька был изгнан из класса.

Чтобы добраться с Граевки до школы, Женьке приходилось пересечь почти весь город. По его словам, он делал это охотно. Это была прогулка, во время которой Женька любовался разнообразными товарами, выставленными в витринах многочисленных магазинов. Город был чист и ухожен. Городские власти следили за этим строго. Полиция штрафовала хозяев дома, если вдоль забора или у фундамента дома, выходящего на улицу, росла трава, не был подметен тротуар. Многочисленные травники и цветочные газоны украшали улицы города и на них не было привычных для нашего глаза предостерегающих табличек: «По газонам не ходить!», хотя  после Первой мировой войны более 75 % жилого фонда города было уничтожено отступающими русскими войсками, а большинство населения было «эвакуировано» вглубь России и вернулось только после Рижского мирного договора 1921 года.

Истекали последние годы третьего десятилетия ХХ века. Они не были радужными. Обострялись отношения в обществе. Среди поляков было много людей, настроенных крайне националистически. Они восхищались немецкими нацистами, их расправой над всеми инакомыслящими, особенно над евреями, которые были объявлены в Германии вне закона. Польские нацисты хотели сделать то же самое с польскими евреями. Митинги, демонстрации польских нацистов проходили под лозунгом «odżydzenie  Polski» – очищение Польши от евреев. У них росла масса сочувствующих среди лавочников, предпринимателей средней руки, которые видели в евреях опасных конкурентов. 

Заметка о еврейских погромах в Бресте из журнала Life от 18 апреля 1938 года.

Заборы, дома, где жили евреи, витрины и стены еврейских магазинов были размалёваны надписями: «Nie kupuj u Żyda!». По стране прокатились погромы. Один из них произошёл и в Бресте 8-14 мая 1937 года. Полиция только наблюдала за погромом. Однако, пресекала все попытки грабежа, закрыла въездные дороги с целью недопущения сельских жителей, которые на телегах устремились в город для грабежа разгромленных еврейских магазинов. 

Часть вторая.

Из воспоминаний В. Губенко, 2010 г.

Урокi беларускага

Posted on by Viktor

“Видишь, стоит, изможден лихорадкою,

Высокорослый, больной белорус:

Губы бескровные, веки упавшие,

Язвы на тощих руках,

Вечно в воде по колено стоявшие

Ноги опухли; колтун в волосах;

Ямою грудь, что на заступ старательно

Изо дня в день налегала весь век…

Ты приглядись к нему, Ваня, внимательно:

Трудно свой хлеб добывал человек!

Не разогнул свою спину горбатую

Он и теперь еще тупо молчит

И механически ржавой лопатою

Мерзлую землю долбит!”

( А. Некрасов. «Железная дорога», 1864)

Эти строки Некрасова врезались в память со школьных времен. Удивительно, но образ  белоруса никогда не ассоциировался со слабостью и обреченностью. Кем он мог быть? Сосланный на каторжные работы участник восстания 1864 года? Потомок могучего народа Великого княжества Литовского, которое десятилетиями сражалось с враждебно настроенным соседом? Земля ВКЛ не раз разорялась московскими нашествиями. Московские воеводы грабили захваченные земли ВКЛ, жгли города, деревни, снимали даже черепицу с крыш, угоняли на чужбину население, в первую очередь высококлассных мастеров и ремесленников. Так попал в Москву сподвижник Ивана Федорова Петр Мстиславец, ставший “русским первопечатником”. В 1660 году московский воевода Хованский захватил и сжег до тла Брест, перед  этим разграбив и перебив его жителей. В настоящее время, чтобы не омрачать «вековую дружбу» между двумя братскими народами, многочисленные кровавые эпизоды, происходившие в их взаимоотношениях, вычеркнуты из истории «братских стран» на потребу политической конъюнктуры.   С конца 18 века под знаменем борьбы с полонизацией шла тотальная, жёсткая политика русификации всех земель, вошедших в состав России после последнего раздела Польши и Великого Княжества Литовского. На 123 года под запрет попали польский, белорусский, украинский языки, были запрещены письменность, национальная литература, поэзия, драматургия, музыка.

До 1936 года в БССР было четыре государственных языка.

После 1918 года первоначально в рамках союзных республик ожила и их национальная культура. Однако проявление национального самосознания было опасно  для большевистской империи, и в 30е годы были полностью ликвидированы её  носители. Их место заняли те, кто безоговорочно признал приоритет русской советской культуры над национальными, кто был готов подпевать  в русском хоре по советским нотам под управление главного режиссёра  – Политбюро ЦК КПСС.

Одним из самых главных предметов в школе были русская литература и язык. И это всеми воспринималось, как само собой разумеющееся. Культ старшего брата царил во всём. Важность и приоритет этого предмета подчёркивались ещё и тем, что  именно с него  в табелях успеваемости, свидетельствах, наконец, в главном документе школьника – аттестате зрелости, начинался перечень предметов. Выпускные школьные экзамены, приёмные экзамены в институты начинались  с проверки знания русской  культуры под слова Маяковского «Я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин!». Поэтому все языки народов СССР  становились для нас какими-то анахронизмами. Мы искренне удивлялись и недоумевали почему прибалты не хотят разговаривать на русском. Считалось нормальным жить десятками лет  в союзных республиках и не знать языка их народов. А когда эти народы добились независимости, и их родные языки стали государственными, русские завопили  об ущемлении их прав. Всё это имперское русское чванство закладывалось давным-давно и переходило  из поколения в поколения.

Среди всех изучаемых школьных дисциплин самый низкий  рейтинг был у беларуской мовы. Он сложился спонтанно и повсеместно среди всех учащихся всех школ при усиленно подчёркнутом постоянном пропагандистском прославлении БССР и всего белорусско-советского.

Переехав в еще недавно “заграничный” Брест сразу после присоединения его к БССР, я не испытывал ни малейшего чувства дискомфорта от окружавшей меня действительности, хотя местное население внешне очень отличалось от моих земляков. Но привычная, преобладающая русская речь, довольно часто встречавшиеся командиры Красной Армии, милиционер-регулировщик в белоснежной гимнастёрке на перекрёстке улиц Пушкинской и 1-го Мая, ныне Карбышева, кириллица на вывесках торговых заведений определённо указывали на то, что я – дома. Громко звучала еврейская речь, а вот польской в толпе почти не было слышно, хотя поляков было много среди прохожих. После евреев они были ещё вторыми по численности городского населения.

Но беларуская мова не звучала на улицах Бреста ни в 1940-41 годах, ни в последующие все мои годы, прожитые в Бресте.

Транспарант, с которым встречали войска Рабоче-крестьянской Красной армии в 1939 году, написан на трёх языках.

Названия улиц были написаны на белорусском языке, на железнодорожных переездах стояли предупреждающие знаки «Беражыся цягнiка». Вот, пожалуй, и всё, что говорило мне о том, что я живу в Белоруссии. В школах, начиная с 5-го класса, ввели изучение беларускай мовы. Старший брат Женя учился в 6-м классе. В его тетрадях я впервые увидел «апостроф» и удивительную букву «ў»- у скарочанае, которой заканчивались большинство глаголов 1-го и 3-го лица, придавая белорусской речи приятную для слуха мягкость и задушевность. Белорусскую речь я слышал только в концертных радиопередачах. Часть тиража областной газеты «Заря» издавалась на белорусском языке. В продаже были белорусскоязычные журналы, книги, но они оставались простым декором на прилавках из-за своей невостребованности.

 

Указатель станции Брест-Центральный написан на двух языках. 1941 год.

В 1944 году после моего  возвращения в Брест меня встретила всё такая же языковая мозаика, за исключением идиша. Еврейский язык исчез в 1942 году вместе с его носителями. Из-за близости  моей школы к городскому рынку, я бывал там почти каждый день. Базар был заполнен крестьянскими возами, за  деревянными прилавками стояли сельские женщины из окрестных деревень, звучала знакомая мне украинская речь, правда, значительно отличавшаяся от украинского языка Сумщины, Черниговщины, так как была пересыпана польскими словами и выражениями. Это был язык полешуков Волынского Полесья, на котором до сих пор говорят между собой жители Брестской области, в основном пожилые люди. Но на смену этому языку пришёл не белорусский, а русский язык, подводя итоги более чем 200-летней русификации, начатой Екатериной II.

Вокзал станции Брест-Центральный в 1960-х годах.

Я начал знакомиться  с белорусским языком в 5 – м классе. И для меня, и для моих одноклассников это был  язык народа республики, в которой мы жили. Большинство моих приятелей из местных были записаны белорусами. Первый раз их записали «при тамтых советах”  в 1939 году. Смеясь, они рассказывали о  своей  национальной принадлежности: в 1941 – 1944 годах они были записаны украинцами, а с 1944 года вновь стали белoрусами, но белорусский язык они не знали. Никто из них и членов их семей на нём не разговаривал. Белорусский язык был им также не знаком, как и нам, восточникам.

Проблема грамотности в 5-м классе сразу стала очень серьёзной. Она усложнялась белорусской грамматикой, по которой «как слышится, так и пишется», и мы, пятиклассники, горячо обсуждали между собой вопрос, зачем нам нужен этот язык, на котором никто не разговаривает, не читает, не пишет писем, он только усугубляет проблему нашей грамотности, сделали бы его изучение не обязательным, а по желанию: кто хочет, тот пусть учит. Желающих бы нашлось очень мало, если бы они вообще нашлись. Отсюда и возникло наше пренебрежительное отношение к изучению «роднай мовы», снисходительное верхоглядство с вершин великого, могучего русского языка.

Не малую роль в этом нашем нигилизме сыграло то, что ни в 5-м, ни в 6-м классах у нас не было учителя, который бы достойно представил этот ставший для нас контроверсионным предмет. Создавалось впечатление, что нет учителей белорусского языка, и его могут преподавать совершенно случайные люди. За два года учёбы их сменилось несколько. В большинстве это были женщины различного возраста. Я не запомнил ни имён, ни фамилий, ни облика их, кроме одной.

Это была крепкая молодица сельского вида, громогласная, с повадками ротного старшины, по слухам попавшая к нам из лесных школ. Излагаемые ею темы сопровождались командными окриками. В течение урока класс украшался стоящими столбами за партами или у доски учеников. Некоторых она буквально вышвыривала из класса. Рука у неё по силе не уступала мужской. Это была потеха, которая не оставляла места для учёбы. Она повторялась на каждом её уроке. Мы ожидали её и были не только статистами, но и актёрами этих одноактных спектаклей.

Но среди нас были и ребята по 16 – 17 лет, совершенно взрослые. С одним из них и возник у учительницы конфликт, когда на её грубость он ответил такой же грубостью. Ученик не только отказался выйти из класса, но даже не встал и, сидя, успешно и язвительно препинался  с учительницей, которая выйдя из себя, попыталась вышвырнуть наглеца за шиворот из класса, как это она проделывала с мелюзгой. Но тут ничего не получилось. Парень оказался крепким. Они сцепились в борцовской схватке, повалились на грязный пол, катались по нему под хохот вскочивших из-за парт учеников, окруживших плотным кольцом участников поединка. Когда во время борьбы у учительницы задралась юбка и обнажила чудовищных размеров лиловые рейтузы, зрители пришли в восторг, бросая на борцов книги, тетради, вопя и улюлюкая. Поединок прервал звонок. Красная, помятая, с растрёпанными волосами на голове учительница, схватив журнал, пулей вылетела  из класса. Больше мы её никогда не видели.

Ничего подобного не происходило на уроках по другим предметам. Память о поединке на уроке белорусского языка у нас сохранилась. Поэтому к первому  уроку  “мовы” в 7-ом классе  мы отнеслись, как к своеобразной «форточке»  в череде уроков. Мы не обратили особого внимания на звонок, продолжая заниматься своими делами, рассчитанными на последующие 45 минут. И тут вошёл он. Вернее, сначала появилась его рука с классным журналом, а потом просто возник он, заполнив собой всю классную комнату. Высокий рост,  серый костюм,  густые вьющиеся каштановые волосы, правильные черты смуглого лица делали его похожим на киноактёра и не вязались с обликом скромного учителя. Как? Этот красавец-гигант преподаватель белорусского языка? Гигант в полной тишине проследовал  к учительскому столу, поздоровался, с трудом уселся за стол, раскрыл журнал, и началась обычная процедура первого взаимного знакомства, от которого так много зависело  в нашем совместном существовании. Его звали Ростислав Львович Устинович. Мягкий, низкий голос, смеющиеся глаза при серьёзном выражении лица, шутливые интонации и короткие замечания при оглашении наших фамилий сразу установили  между нами и Ростиславом Львовичем доверительную обстановку, а его почти монументальная фигура предостерегала нас от всяких попыток легкомысленных поступков с нашей сторон, к которым мы привыкли на уроках белорусского языка.

Беларускiя летапiсы Жураўскага A.I.

Из его уст мы впервые услышали белорусскую речь, которую хотелось слушать. Это был язык Ф.Богушевича, автора «Дудки беларуской», В. Дунина – Марцинкевича, П.Труса, Янки Купалы, Якуба Коласа.  Его уроки стали для нас привлекательными и интересными. Мы готовились к ним и всегда с сожалением слушали звонок об окончании урока.

Ростислав Львович был фронтовиком, воевал в пехоте, где солдатская жизнь была самая короткая. Это они, пехотинцы, густо усеяли своими безымянными могилами поля сражений, и сотни тысяч до сих пор остаются не найденными.

То, что при своём чрезмерном росте Ростислав Львович  уцелел на передовой – случай  уникальный. Ему трудно было укрыться в окопе, из которого нельзя было высунуть голову. Чуть приподнятая каска моментально пробивалась немецкой пулей, но приходилось поднимать голову и смотреть в сторону врага взглядом, который мог оказаться последним.

Ростислав Львович, ведя урок, очень часто резко встряхивал головой, точно сбрасывал невидимую пелену с глаз. Иногда он доставал платок и протирал им глаза. У него  было непроизвольное  и довольно обильное слезотечение. Мы не проявляли излишнего любопытства. В те времена инвалиды войны, безрукие, безногие, слепые встречались  на каждом шагу. Это был послевоенный пейзаж. И в 1945, и в 1946, и в   последующих годах они покидали госпиталя и далеко не все из них могли  найти  себе место  в мирной жизни. Смехотворная пенсия обрекала их на нищенство. Они спивались, вымирали, а наиболее тяжёлых государство убрало с улиц, закрыв в интернатах тюремного типа. Там они, забытые родственниками, вымирали, оставив после себя безымянные могилы в позабытых богом местах.

Иногда во время урока Ростислав Львович делал паузу и вспоминал разные эпизоды своей фронтовой жизни. Это была  та окопная правда фронтовиков, которую уже тогда  редко и с трудом можно было  услышать. Правда, которую впоследствие идеологический отдел ЦК партии осудил, как очернительство советской истории ВОВ, а потом еще организовал травлю всех, кто пытался противоборствовать фальсификации истории.

Улыбаясь, Ростислав Львович рассказывал на беларускай мове, как он с друзьями пехотинцами однажды в морозный зимний день по приказу командиров демонстрировали «боевое оживление». Прижавшись к стенке окопа,  спрятав голову между поднятых рук, державших винтовку так, что только один ствол торчал над бруствером, «мы стреляли, покуривая самокрутки, переговариваясь». «Как? Не прицеливаясь во врага?» – изумлялись мы. В хроникальных кинофильмах, я уже не говорю о художественных кинофильмах, мы ничего подобного не видели. «Полчаса постреляли, показали фрицам своё присутствие  и боевое настроение”. Да, ради этого подставлять головы под пули не стоит. “Но зато приказ выполняли. Тяжело и опасно было нести службу наблюдателя. Тут уж голову не спрячешь. Зима. Мороз. Ледяной ветер, гонящий позёмку прямо  в лицо. Часами не отрываешь глаз от немецких позиций. Так и простудил глаза. С тех пор слёзы постоянно самопроизвольно буквально льются»,- и Ростислав Львович платком потёр  глаза.

Я, конечно, не буду монополизировать любовь нашего класса к Ростиславу Львовичу. Он был безусловно любим и уважаем во всех классах, в которых преподавал, особенно в старших.

Р.Л. Устинович всего лишь год проработал в нашей школе, но добрую память об этом прекрасном человеке, открывшем для меня красоту беларуской мовы и сокровищницу белорусской литературы,  я храню до сих пор

Свято место пусто не бывает. На следующий учебный год в школе и в нашем классе появился новый преподаватель белорусского языка: Иван Евдокимович Зайцев.

С его появлением, ранее возникший у нас интерес к белорусской литературе, постепенно угас. Этот предмет мы просто терпели, как принудительную обязанность, от которой нельзя избавиться, и это при том, что большинство в классе по документам были записаны белорусами.

Впрочем, дети военных имели право получить освобождение от изучения белорусского языка.

А на уроках белорусской литературы Иван Евдокимович пытался нас заинтересовать анонимным «Тарасом на Парнасе», «Бандароунай» Янки Купалы, их «идэйным сэнсам», который сводился  к одному: при проклятом царском режиме и крепостном праве жилось “дрэнна”, а после Октябрской революции – «добра». Это было квинтэссенцией ответа на раскрытие содержания  любого произведения по белорусской литературе во всех трёх старших классах.

Конечно, позднее, изучая произведения Я. Купалы, Я. Коласа, М.Богдановича, П.Труса, мы почувствовали всю красоту «роднай мовы» и неотделимую от неё красоту этого края, её лесов, озёр, больших и малых рек. Мы ещё не знали, что большинство певцов этой земли были расстреляны в 30-е годы за чрезмерную любовь к ней и желание остаться белорусом на ней, а Я. Купала, великий белорусский поэт, потерявший в этой чистке многих своих друзей, погиб в Москве в 1942 году, якобы случайно упав в лестничный пролёт.

Всё это мы узнали спустя много лет после окончания школы, а в то время мы считали, что мова и белорусская литература не имеют для нас никакого ни практического, ни эстетического значения. Эту второстепенную значимость и отношение к своему предмету чувствовали все преподаватели белорусского языка и видели ее не только  в глазах  учеников, но и коллег по работе. Но все же мы учили белорусскую грамматику и литературу на белорусском языке, отвечали на белорусском, могли разговаривать, писать, читать.

Брестский пединститут, 1950 г. (архив Владимира Сеньковца)

В 60-е годы белорусский язык стали учить на русском языке. На выпускном экзамене по белорусской   литературе в СШ №9 (и это было  во всех школах города)  все ответы ребят были на русском языке. В заключение ответа почти каждый ученик декламировал на белорусском языке одно стихотворение. Одно единственное на всех! Я запомнил его название: «Пахне чабор». Я спросил у учительницы белорусского языка Татьяны Устиновны, что это за издевательство учить белорусский на русском? В ответ она только печально покачала головой. Но в те далёкие годы искорки национального самосознания, гордости за своё прошлое таились где-то глубоко и скрыто. Верил ли Иван Евдокимович в то, что излагал – ответ скорее утвердительный. Мы не задавали ему вопросов, которые могли причинить ему идеологическое беспокойство. Да и изучаемые «авторы» были настолько примитивны, легковесны, как шелуха от семечек. Правда, в начале года возник один вопрос. Был такой учебник – Хрестоматия по белорусской литературе. Толстенная книга, в которой были собраны все авторы и часть их произведений, включённых в учебную программу, с краткими биографиями, портретами, расположенными в хрестоматийном порядке.

Хрестоматия начиналась с Францишка Богушевича, поэта-демократа, участника восстания 1863 года, имя которого нам было неизвестно. Но с ним и с его творчеством Иван Евдокимович  знакомить нас не стал. На наш вопрос: «Почему?», он ответил, что включение в программу Ф. Богушевича было признано ошибкой составителей, и он  был  исключён из неё, как буржуазный националист. Это было серьёзное и опасное обвинение, за это сажали легко и быстро. А для нас на тот момент этот факт был простым облегчением программы.

Серьёзные трения между нами и Иваном Евдокимовичем возникли при изучении произведений по военной и партизанской тематике. Это были небольшие рассказы и повести неизвестных авторов почему-то включённых в программу, заполненную в 8-ом классе литературой 18 -19 вв.

Воспевание военного героизма было и остаётся темой, приносящей дивиденды в первую очередь самым недобросовестным графоманам, особенно попавшим в струю официального критерия – “одним махом семерых побивахом.”

Целый урок Иван Емельянович восторженно читал рассказ о том, как два пастушка-пионера сожгли танковую колонну немцев, остановившуюся на отдых на опушке леса. Немцы беспечно заснули, чем и воспользовались отважные пионеры, забросав танки  со спящими врагами бутылками с керосином. Класс громко хохотал. Громче всех смеялся я. Возмущённый Иван Евдокимович по окончании чтения повел меня на расправу к директору школы.

«Ён здзекваеца над беларускай лiтaратурай», – заявил он в директорском кабинете, – «Прашу прыняць меры».

Выслушав мой ответ, который сводился к одному: как двое мальчишек, хоть и пионеров, смогли сжечь танковую колонну врага, да ещё при помощи бутылок с керосином? да и где же было взять керосин  в маленькой деревне?

Директор школы, бывший фронтовик, знавший цену подбитию танка, выслушал меня и … отпустил. Какой у него был разговор с Иваном Евдокимовичем – не знаю, но для меня никаких последствий не было.

После окончания школы я больше ни разу не видел Ивана Евдокимовича. Три года совместных мучений, как результат, оставили к моему удивлению чувство благодарности за то, что сквозь тернии, но он все же познакомил нас с корифеями белоруской литературы, и мы их полюбили.

Из воспоминаний В. Губенко, 2010 г.

Исчезнувший гимназический городок

Posted on by Viktor

В мае 1941 года я закончил 1-й класс средней школы №5 в Бресте. В начале октября 1944 года, сразу по возвращению из Саратова в Брест, я поступил в 5 – й класс той же, но теперь уже неполной средней школы №5 г. Бреста. Я шагал по знакомым, но трудно узнаваемым улицам Бреста в свою новую школу на улицу Куйбышева (бывшая Длуга). Школа находилась в самом оживлённом месте города рядом с городским базаром или, как его называли – Малым базаром, хотя в действительности он был самым большим рынком города со своей толкучкой. Сейчас на этом месте находится автовокзальная площадь. Толкучка занимала перекрёсток улиц Куйбышева и Мицкевича.

 

“Малый базар” во время немецкой оккупации.

Самым большим украшением в этом месте было здание моей довоенной школы №5, бывшей Русской гимназии им. Цесаревича Алексея, построенной в 1905 году. С 1920 по осень 1939 года там находилась польская гимназия им. Р. Траугутта. Над рынком и над всеми близстоящими домами возвышались купола Свято-Николаевской церкви, построенной в 1906 году на месте сгоревшей во время пожара 1894 года старой деревянной церкви. Новая церковь была возведена на средства в значительной части собранные прихожанами, православным братством, потому и стала более известной, как Братская церковь.

 

Здание брестской мужской гимназии, построенной в 1904-1905 г.г.

Моя новая школа располагалась в здании самой первой русской гимназии г. Брест-Литовска, построенной в 1899 году на земле Братской церкви. Небольшое двухэтажное кирпичное здание весело смотрело своими окнами на юг – в сторону ныне исчезнувшего Братского, а затем Школьного переулка, на восток – на улицу Длугу, Куйбышева. От него до улицы Мицкевича тянулся школьный двор. Ширина двора ограничивалась деревянной церковной оградой и деревянным забором по периметру улиц Куйбышева и Мицкевича. Человеку свойственно представлять впервые увиденное, как давно постоянно существующее. Таким мне показался обширный школьный двор, на который я попал впервые в один из октябрьских дней. Это был очень большой двор. Поверхность двора была довольно ровной, трава росла только у церковной ограды. Рядом с нею возвышалась земляная насыпь, накрывавшая небольшое бомбоубежище с постоянно закрытой на замок дверью, да ещё деревянный бум – единственное «свежее» строение.

Гимназистки Брестской русской гимназии играют возле Свято-Николаевской церкви. Фото из домашнего альбома семьи Белевец.

Строили первую Русскую гимназию в 1899 году на участке земли, принадлежавшей Братской церкви. На нём уже были построены ранее два деревянных дома: один – вдоль улицы Куйбышева, второй – вдоль церковной ограды. Впоследствии они вошли в комплекс гимназических зданий, в которых размещались младшие классы гимназии и детский сад. Между этими двумя зданиями был небольшой двор, который с северной стороны ограничивало построенное значительно позже двухэтажное каменное здание с фасадом на улицу Мицкевича. Это был такой гимназический городок или как его бы сейчас назвали – кампус. К октябрю 1944 года от этих зданий не осталось ни следа, ни намёка на их былое существование, кроме единственного погорелища в школьном дворе.

Здание Брестской Русской гимназии.

Бомбёжки города советской авиацией с нарастающей интенсивностью начались с весны 1944 года. Возможно, в один из первых налётов были разрушены учебные здания гимназии, а поскольку они находились на церковной земле под опекой общины, было принято решение очистить церковную землю от руин, тем более, что два здания сохранились. Настоятелем Братской церкви в то время был выпускник Русской гимназии Митрофан Зноско, сменивший на этой должности своего отца, настоятеля Константина Зноско, умершего 1943 году.

Похороны протоиерея Константина Зноско. Брест-Литовск, июнь 1943 г.
В арки зданий на улице, которые видны на фото справа, вход был запрещен, они ввели на территорию еврейского гетто, которое охранялось даже после того как были убиты его узники. Фото из собрания Ивана Чайчица.

Во время войны в Русской гимназии на Мицкевича располагался немецкий госпиталь. Кто занимал здание моей будущей школы – я не знаю. Здания обеих русских гимназий и Братская церковь чудом уцелели среды геенны огненной лета 1944 года, но были окружены со всех сторон руинами и пожарищами. После освобождения Бреста многие уцелевшие школьные здания были заняты госпиталями: здание бывшей гимназии на Мицкевича, здание еврейской школы на улице Пушкинской, железнодорожная школа на Киевке . Не хватало учителей, особенно по белорусскому языку. Собрать ребячью вольницу в классы после трёхлетних «каникул» было невероятно сложно. По возрасту эти школьники были детьми, но по приобретённому жизненному опыту – взрослыми, умудрёнными в борьбе за выживание людьми.

А что сейчас на месте моей школы? Зажатое со всех сторон строениями фабрики, общежитием, автомобилями, уже несколько лет, как брошенное и опустевшее, но не потерявшее своей оригинальности, здание школы выглядит, как случайный старый гость на современной тусовке. Печальное и скромное, оно хранит память об ушедших поколениях молодых, весёлых юношах и девушках, подростках, малышах, обо всех тех, которых оно приютило, согревало и наставляло в полные надежд и мечтаний годы их жизни.

из воспоминаний В. Губенко

Карьеры в Гершонах

Posted on by Viktor

Цитата из услышанной экскурсии по крепости:  «… В памяти о тех днях сохранились озёра на Вульке и Волынке – бывшие глиняные карьеры».

    О каких водоёмах «на Вульке и Волынке» идёт речь? Нет там никаких водоёмов из бывших карьеров. Они сосредоточены в окрестностях Гершон. Возраст большинства из них немного старше возраста молодого пенсионера.

        В послевоенные годы крохотная деревушка Вулька сохраняла свои первозданные размеры, так как была зажата с северо-востока болотами и заболоченной поймой Мухавца, а с юга и запада железнодорожной веткой Брест-Влодава. Ближайший выход к городу пролегал по дороге между болот  к мосту через Мухавец у деревни Шпановичи. Мост имел своё имя: Суворовский. Через Вульку и Брест прошли войска Суворова. Русская армия преследовала отступавшие отряды костюшковцев под командованием Сераковского. После поражения 17.09.1774 года у Крупчиц (под Кобрином) они уходили  за Буг.

Суворовский мост (фото из семейного архива А.Кирчука)

        Ни мост, ни дорога не сохранились. Суворовский мост был главным связующим звеном между левобережным населением, Южным городком (Траугуттово) и городом. Вульку и Волынку разделяло широкое поле с небольшим кладбищем и пустая от рельсов железнодорожная насыпь бывшей железнодорожной ветки Брест-Литовск-Влодава-Хелм. Ветка была ликвидирована после уничтожения железнодорожного моста через Мухавец,  который находился в районе городской электростанции. Автомобильное движение по дорогам Брест-Ковель и Брест-Томашовка было не значительным. Оживление движению придавал военный автотранспорт и бронетехника, т.к. вдоль влодавского шоссе, с его южной стороны, был расположен танкодром. Далее за деревней Прилуки находился артполигон, более известный как «Сахара». Был в этом районе один водоём, но не карьерного происхождения. Водоем представлял из себя заполненный водой ров, окружавший форт «Дубинники».  Форт был взорван в 1915 году русской армией .

Взорванный форт литеры “Ж” – Дубинники.

        С давних времён добыча глины и производство кирпича было сосредоточено в Гершонах. Этим занимались частные предприниматели, многие из которых были жителями Гершон. До сих пор на дороге из Гершон в Южный городок можно увидеть следы их работы.

         В первое послевоенное десятилетие ни одной дымящей заводской трубы  в Гершонах не было. Между тем город остро нуждался в кирпичах, так как начал активно восстанавливаться и строиться. В частном строительном секторе широко применялась шлакобетонная смесь, т.н. шлакоблоки, которые изготавливали сами строители. Применялись они и в государственном строительстве. Так, общежитие железнодорожного техникума пленные немцы в 1948 году начали строить из шлакоблоков. Они даже возвели из этого материала первый этаж. Подоспевший кирпич спас ситуацию. В городе работал на то время только один кирпично-изразцовый заводик. Он располагался на ул. Интернациональной, недалеко от не прерывавшей ни на минуту своей деятельности городской тюрьмы. В шедевре французской инженерной мысли, именуемой в народе Краснуха, менялись местами охрана и заключённые «в связи с изменением текущих обстоятельств».

     Государственный кирпичный завод с производственными цехами и высокой кирпичной трубой был построен в начале 50-х годов 20-го века. Он ожививил сельский пейзаж не только своим видом, но и дымом.  Экология в то время была не популярна по причине своей неизвестности. Символом времени и прогресса  был лес заводских, фабричных и всяких иных дымящихся труб. Кирпичный завод был построен недалеко от перекрёстка дороги Гершоны-Южный и Ковельского шоссе. Также были сооружены несколько однотипных домов-бараков для работников завода, небольшой магазин и баня с парилкой. Кстати, такой метод помывки грешного тела, в те годы малоизвестного и не популярного среди местного населения, привлек большое количество горожан.

Из коллекции Ивана Чайчица

                 Первый карьер по добыче глины был создан рядом с заводом. Завод и карьер связывала  узкоколейка, по которой передвигался ленточный экскаватор со стрелой около 10 метров. Добытая глина из ковшей экскаватора попадала  в подаваемые вручную вагонетки, которые таким же манером возвращались на завод. Глубокий котлован всё увеличивающегося карьера заполнялся почвенными водами и постепенно превращался в большой водоём. Разработку этого и других глиняных карьеров мне довелось наблюдать многократно в течение многих  лет вплоть до закрытия завода.

          После окончания института я почти моментально был призван в армию, начав военную карьеру рядовым, но благодаря, как говорил бравый солдат Швейк, «врождённой интеллигентности», был произведен в сержанты, а затем, уже благодаря своей недальновидности, был произведён в младшие лейтенанты и уволен в запас. .

          Вернувшись домой, я и ахнуть не успел, как снова оказался в армии на военных сборах. Такова была участь офицеров запаса, младших лейтенантов, насмешливо прозванных «ночными майорами». Меня призывали почти каждый год на сроки один месяц, два месяца, даже три. Это с отрывом от производства, что было связано с полным безденежьем. Но были и короткие 10-15 дней без отрыва от производства.

        Большинство сборов я проводил в Южном городке в «красных казармах», названных по цвету их кирпичных стен. Два корпуса нашей постройки до 1968 года были казармами мотострелковой дивизии полковника Монастырского. Я был приписан к разведбату. В августе 1968 года дивизию Монастырского отправили на усмирение взбунтовавшейся Чехословакии. Опустевшие гаражи, ангары, боксы заняла техника Северной дивизии, которую мы обслуживали во время сборов. 

         По утрам до подъёма, в свободное дневное время я бегал купаться  на большой карьер и видел, как трудились экскаваторы, продвигаясь вдоль ковельского шоссе на запад и вглубь к дороге Волынка-Гершоны. Выработанные карьеры со временем  превращались в живописные водоёмы. Такая же работа шла и вдоль Влодавского шоссе. Гершоны были почти полностью окружены карьерами. Гершоны стояли на залежах уникальной «голубой» глины, не часто встречающейся в недрах Европы. В карьере между Гершонами и Бернадами глину добывали и в первое десятилетие 21-го  века. Затем добыча глины прекратилась, карьер засыпали. Ещё много раньше был закрыт старый кирпичный завод. Возле 10-го форта, на вновь образованной и тогда ещё почти не застроенной улице Янки Купалы, открыли новый. Старый заброшенный кирпичный завод стал излюбленным местом проведения учений дружины гражданской обороны. Сейчас о нём напоминают только сохранившиеся жилые дома, да автобусная остановка «Кирпичный завод» 1-го автобусного маршрута. Я не знаю, есть ли сейчас эта остановка и под каким она названием.

         Гершоны издавна были местом изготовления превосходного кирпича.  Более, чем столетие стоит здание бывшей русской гимназии по улице Мицкевича. Попробуйте, найдите хотя бы одну трещину на старых, подвергаемых всем превратностям непогоды кирпичах её стен. Из этого же кирпича построено здание на углу улиц К.Маркса и Ф. Дзержинского, где когда-то находилась школа №12. Сохранились ещё несколько зданий гершоновского кирпича на разных улицах города, но ещё больше их погибло во время войны и реконструкций города в послевоенное время.

из воспоминаний В. Губенко

Аэрофото Василия Пошелюка

Из коллекции Ивана Чайчица

Кинотеатры Бреста до и после войны.

Posted on by Viktor

После сентября 1939 года городское хозяйство по инерции, не претерпев особых материальных потерь и изменений, за исключением административных,  продолжало свою работу под управлением новых руководящих кадров, завезённых с востока, а те, следуя поговорке- «от добра добра не ищут», старались сохранить чистоту и озеленение города. Правда, домовладельцы перестали пропалывать траву у своих оград и фундаментов домов, выходящих на улицу, и перестали делать влажную уборку тротуаров перед ними. При Польше чистота квартала контролировалась участковым полицейским, т.н. «дзельницовым», в обязанности которого также входила проверка огородов на предмет нарушения запрета на посев табака. Нарушителям государственной монополии грозил немалый штраф. Участковые милиционеры не занимались такой ерундой, у них были другие поиски и другая “прополка”.

Фото с сайта mediabrest.by

Тем не менее, в начале лета 1940 года город ещё во многом сохранял облик предвоенного времени 1939 года. Главными улицами  оставались Пушкинская, бывшая 3-го Мая, и Советская, бывшая ул. Домбровского. Правда, этот приоритет они держали всего лишь на нескольких своих кварталах, в первую очередь, на своём перекрёстке. Этот перекрёсток стал излюбленным местом променада горожан ещё и потому, что там, буквально в сотне метров друг от друга находились два городских кинотеатра. Всего их в городе было три. Они благополучно пережили смену декорации власти, не прерывая работы даже в дни, когда потенциальные зрители предпочитали оставаться дома или, того хуже, прятаться в подвалах своих домов под звуки воздушной тревоги. Старые брестские кинотеатры получили новые имена. Изменения также коснулись их администрации, но не технических работников. Внутренний интерьер залов и фойе тоже был сохранён.

Фото с сайта mediabrest.by

Кинотеатр «Адрия» получил гордое название «1-е Мая». Кинотеатр 1-го Мая был, конечно, главным кинотеатром города и по расположению, и по завоёванной им популярности у горожан. Я увидел его таким, каким он был с момента своего появления, расположившись на втором этаже красивого здания женской 4-х классной гимназии и частично на её первом этаже, не оставив никаких следов своей предшественницы. Вход и выход из кинотеатра находились рядом со стороны ул. Советской. Двустворчатые двери широкого выхода открывались только после сеанса. Рядом располагался вход, который вёл в небольшой кассовый зал. Два окошка билетной кассы были больше похожи на амбразуры ДОТа. Через них можно было увидеть только руку кассира, принимающего деньги и выдающего билеты. Окрылённый предвкушением ожидаемого удовольствия, сжимая в руке билет, счастливец поднимался по каменным ступеням лестницы из кассового зала к дверям, ведущим к кинозалу. Двери открывались после того, как зрители предыдущего сеанса освобождали зрительный зал. Толпа, сжатая перилами, накапливалась на ступеньках маленькой лестницы и около неё, заполняя небольшой кассовый зал. Дверь открывала почти монументальная билетёрша, национализированная вместе с кинотеатром, как его неотъемлемый  инвентарь. Билетерш было несколько. Они работали в кинотеатре до войны, во время войны и ещё долго в послевоенное время. Срок достаточный, чтобы их запомнили поколения брестских зрителей, отдававших им на контроль свои кинобилеты.

Пройдя первые врата, посетители поднимались по широкой двух маршевой лестнице с чугунными перилами на второй этаж. На площадке второго этажа находились две двери: одна – в зрительный зал, вторая – в фойе. По размерам фойе не уступало зрительному залу. Несколько окон делали его светлым. Вдоль стен стояли стулья для отдыхающих до начала сеанса.  В зрительный зал было два входа.

В углу фойе была ещё одна небольшая дверь,  в те времена закрытая железным крюком. Это была дверь запасного выхода. Через него по железной, огороженной перилами лестнице, можно было спуститься во двор. Пожарная дверь, как ей и положено, легко открывалась изнутри, достаточно было отбросить крючок. Доступ к двери был свободен. В послевоенное время возле пожарной двери перед началом сеанса дежурила одна из билетёрш, охраняя зал от проникновения безбилетников. На группу лиц покупался один билет, обладатель которого проникал в фойе и, улучшив момент, открывал пожарную дверь, через которую толпившиеся на пожарной лестнице безбилетники вбегали в фойе и  рассыпались по кинозалу. Проблему с безбилетниками решили просто – на дверях повис солидный замок.

В кинозале довоенного времени были установлены ряды лёгких, т.н. венских стульев, соединённых между собой деревянными рейками. Они верой и правдой служили и в послевоенное время, пока не были заменены рядами типовых кресел с откидными сиденьями. Справа перед экраном  стояло пианино, как память немому кино, когда тапёр, поглядывая на экран, озвучивал музыкой картинку на экране. Нужно было быть хорошим музыкантом- импровизатором, чтобы музыка точно соответствовала изображаемому действу. Звуковое кино убило профессию тапёра.

Окна кинозала изнутри были задрапированы. Между сеансами включался вентилятор, и зал хорошо проветривался. Несмотря на то, что кинозал находился в приспособленном для него помещении, его акустика была неплохая в любой точке. (А вот в кинозале кинотеатра “Мир”, построенном  в конце 50-х по типовому проекту,  несколько рядов кресел располагались в «глухом месте», которое так и не удалось устранить.)

После окончания сеанса зрители покидали зал по той же лестнице, к которой добавлялся ещё один марш.

Я много раз бывал в этом кинотеатре, самостоятельно осваивая жизненное пространство города. Репертуар просмотренных фильмов был сугубо советский по своей специфике, о чём говорят сами названия фильмов: «Граница на замке», «Случай на границе», «Девушка с той стороны», «Ночь в сентябре», «Джульбарс»- всё о  героической борьбе  спецорганов с вражескими диверсантами, шпионами, с врагами народа, коварно замаскировавшихся под друзей.

Фото с сайта mediabrest.by

Кинотеатр  «Мираж», находившийся в угловом здании на перекрёстке улиц Пушкинской (3-го мая) и Комсомольской (Стецкевича), был назван незнакомой для горожан Бреста аббревиатурой «КИМ». Эта аббревиатура также не знакома и большинству поколения 21-го века. Расшифровывается она «Коммунистический Интернационал Молодёжи», что соответствовало и новому названию улицы – Комсомольская. На этой улице  были сосредоточены лучшие большие и малые питейные заведения довоенного Бреста, среди них – ресторан «Morskie Oko». А близлежащие кварталы улицы Мицкевича от ее перекрёстка с Комсомольской в довоенное время абонировали «ночные бабочки» Брестского полусвета, которые были отловлены новой властью в первые же месяцы и отправлены на далёкие лесоповалы вместе с легендарной Маней Фогель.

Вот в ни чем не примечательном здании на углу улиц Комсомольской и Пушкинской и расположился кинотеатр «КИМ». По размерам зала он несколько уступал кинотеатру «1-го Мая», но был более удобен для непритязательной публики. Изнутри он больше был похож на бетонный сарай. В кинозале стояли те же венские стулья, но почему-то не скреплённые между собой. Зрители, покидавшие зал, оставляли после себя хаос, который с трудом устраняли служащие кинотеатра. Зал был без окон. Немое пианино стояло так же, как и в кинотеатре «1-го Мая», правда, оно вскоре исчезло. Но зал был хорошо приспособлен для демонстрации фильмов, акустика была в порядке, зал хорошо проветривался.

 

                                     Афиша советского х/ф «Таинственный остров», 1941

Репертуар «КИМ» был схож с репертуаром «1-го Мая»: «Ошибка инженера Кочина», «Трактористы», «Истребители» и другие фильмы  такой же тематики. Но один фильм я запомнил. Именно он у меня ассоциируется с кинотеатром «КИМ»: «Таинственный остров». Мы восхищались героями экранизации любимого романа любимого автора: инженер Сайрес Смит и его супруга Наб, журналист Гелио Спинет, моряк Бонавентура Пенкроф, юный Герберт Браун, воспитанник Пенкорфа, и верный Топ, собака инженера Смита. Что уж говорить о капитане Немо, ставшим их другом и спасителем! Мальчишки тех лет мечтали занять место Герберта Брауна, знать и уметь делать хотя бы часть того, что знал и умел инженер Сайрус Смит. Все они окрыляли нашу юность с её мечтами и желаниями, были путеводным лучом, как луч «Наутилуса».

Был ещё кинотеатр Сарвера, запретный плод для брестских гимназистов и гимназисток из-за своего репертуара, который гимназическое начальство считало слишком фривольным.

Абрам Овсеевич Сарвер у входа в свой театр. Из материалов Николая Александрова

Кинотеатр Сарвера с небольшим кинозалом и фойе-рестораном располагался на такой же небольшой Театральной улице, соединявшей две улицы Бреста: фешенебельную К.Маркса (б. Зыгмунтовская) и Советских пограничников (б. Белостоцкая). Таких коротеньких улиц в Бресте было немало: 9-го Января (б. Станевича), Н. Островского (б. Крутка). Некоторые из них поглотила перестройка города. Исчезли с карты города и памяти горожан Брестский переулок, Нарутовича, Косая, Крутко-Бжозовская, Бронзовая, Вигуры, Нафтова и др.

Кинотеатр Сарвера был переименован в кинотеатр им. М. Горького, а название улицы “Театральная” поменяли на «Свердлова», что вполне подходило к новому названию кинотеатра. В кинотеатре Сарвера (им. М.Горького) я был всего лишь один раз, но зато на вечернем сеансе . В конце августа 1940 года произошло мое первое знакомство с этим районом Бреста. Меня взяли с собой родители. Название фильма , прочитанное мною на афише кинотеатра, разочаровало: «Запоздалый жених», грузинская кинокомедия. Этот фильм явно не вписывался в шпионско-вредительский и военно-приключенческий репертуар, к которому я привык. Однако все мои ростки негативного настроения исчезли без следа и сменились тихим восторгом от встречи с Театральной улицей. Ее очарование было необыкновенным. Улица, как драгоценный камень, была обрамлена кольцом красивых домов близлежащих улиц. Это отнюдь не преувеличение, а констатация пережитого впечатления от первой встречи, а оно  – самое верное. Театральная была улицей односторонней застройки. Вдоль противоположной театру Сарвера стороны тянулась солидная сплошная каменная ограда, которая была почти незаметна из-за стволов старых каштанов, которые своими кронами накрывали всю улицу. Под кронами каштанов стояла вереница колясок, терпеливо ожидавших уставших кинозрителей. Она служила прекрасным декором и неотъемлемой принадлежностью этой маленькой замечательной улицы.

Войдя в здание кинотеатра, мы поднялись на второй этаж, где находились кинозал и фойе-ресторан, в котором ожидающие начала киносеанса посетители могли с комфортом провести время. Необходимо отметить, что кинотеатр имени пролетарского писателя М.Горького сохранил весь буржуазный комфорт кинотеатра М. Сарвера. Небольшое помещение фойе-ресторана было очень уютным. Своими окнами, задрапированными белоснежными гардинами, оно выходило на улицу. Такие же белоснежные скатерти накрывали небольшие круглые столики. Стулья были одеты в светлые полотняные чехлы. На столах стояли небольшие цветочные вазы с живыми цветами. Справа от входа у стены возвышался небольшой подиум. На нём стояли пюпитры и стулья для музыкантов. Рядом с подиумом находился служебный вход, откуда выходил официант, выполняя заказы посетителей (газированная и минеральную вода, чай, кофе, кондитерские изделия, т.н. ciastka- пирожные). Между столикам хватало места для желающих потанцевать под звуки небольшого оркестра. Фойе было отделено от зрительного зала, и музыка оркестра  не мешала кинозрителям. В вечер нашего посещения оркестра не было. Возможно он начинал играть к более позднему сеансу. Я с удовольствием смаковал пирожное, запивая его шипучей газировкой, сидя рядом с родителями в уютном зале на зачехлённом кресле за накрытым белоснежной скатертью столиком. В еще освещаемом закатными лучами солнца зале я осязаемо почувствовал радость жизни.

 

План театра Сарвера. Из материалов Николая Александрова

Потом нас пригласили занять места в кинозале. Небольшой зрительный зал (раза в два меньше кинозала «Адрии»-«1-го Мая») не казался тесным, хотя для пианино места не хватало. А может у Сарвера оно оказалось ненужным под натиском звуковых фильмов. Зал хорошо проветривался, а прекрасная акустика дополняла комфортные условия для приятного просмотра зрителями фильма и нахождения в зале почти в течение полутора часов.

После войны кинотеатр Сарвера возродился на короткое время. Малая посещаемость сделала его нерентабельным. Кинотеатр закрылся. В его здании все годы работало медицинское учреждение. На переломе веков здание театра Сарвера отремонтировали. На его фронтоне вновь появился барельеф- аббревиатура «Театр Сарвера». Что находится внутри его стен – не знаю.

До войны кино можно было посмотреть не только в кинотеатрах. По городу ездили армейские кинопередвижки. Такая кинопередвижка  часто приезжала летом 1940 года в железнодорожный техникум. О её приезде первым узнавал мой приятель Витя Королёв, и мы с нетерпением ожидали её появления во дворе техникума. Надо сказать, что кинопередвижка существенно увеличила число зрителей в городах и была основой кинофикации сельской местности. В автофургоне ГАЗ АА размещалась киноаппаратура: кинопроектор, звуковые динамики, устройство для перемотки кинолент. Водитель был одновременно киномехаником, а его напарник- помощником. Впрочем, в  желающих помочь недостатка не было. Пока киномеханик с помощником (в нашем случае это были два красноармейца) устанавливали киноаппаратуру, мы с Виктором занимались перемоткой кинолент, готовя их к показу, и были очень горды своим участием в подготовке демонстрации фильма.

Демонстрация фильмов проводилась в большой аудитории на втором этаже техникума, вмещавшем более полусотни зрителей. Фильмы демонстрировались частями, перерываемые перезарядкой кинопроектора, поэтому сеанс длился около двух часов. Кинолента нередко рвалась. Такие случаи в кинотеатрах сопровождались недовольным гулом кинозрителей, криками «сапожники», свистом. В аудитории- кинозале случаи обрыва киноленты тоже бывали и не один раз за сеанс, но зрители терпеливо и молча ожидали устранения неполадок. Тем более, что киномеханик находился среди зрителей и все видели, как он хлопотал возле проектора, а главное, он был в военной форме, а  к ней относились с уважением, которое распространялось и на её хозяина.

Позже кинофильмы стали демонстрировать в большом актовом зале техникума, по емкости не уступавшем кинозалам городских кинотеатров. Из всех просмотренных мною кинофильмов в актовом зале техникума мне почему-то запомнился кинофильм «Учитель». Может быть, потому, что главные роли в нём исполняли довоенные популярные, ставшие кинозвёздами актёры: Борис Чирков, герой трилогии «Юность Максима», «Возвращение Максима», «Выборгская сторона», и Тамара Макарова, прославившаяся ролью Нины в кинофильме «Маскарад».

Такова была кинопанорама довоенного Бреста.

Во время немецкой оккупации кинотеатру «1-го Мая» вернули прежнее название – «Адрия». Кинотеатр «КИМ» вновь стал «Миражом».  Вернув старые названия, кинотеатры продолжали работать, но “перепрофилировали” контингент своих посетителей в соответствии с требованиями «нового порядка». «Адрия»  стала nur für Deutśche (только для немцев), а «Мираж» –  общедоступным для всего населения. Здание кинотеатра “Мираж” было разрушено во время летних бомбардировок города в 1944 году. Я видел его руины: груды битого кирпича, искорёженные балки перекрытий, обгоревшее кровельное железо. В конце 50-х годов на месте “КИМа” был построен жилой дом с парикмахерской на первом этаже. Кинотеатр «Мираж»-«КИМ» исчез из памяти города. Здания остальных кинотеатров уцелели. . Относительно кинотеатра Сарвера мне ничего не известно. О нём ни словом не вспоминали мои друзья, пережившие оккупацию и посещавшие только кинотеатр «Мираж». Скорее всего  кинотеатр Сарвера не работал. Кем и чем были заняты его помещения во время оккупации, я не знаю.

Предыдущая
Следующая

Следы фасадов синагоги еще хранят немецкую защитную маскировку от авианалетов 1944 года. Очень похоже, что на афише кинотеатра американский  музыкальный кинофильм 1938 года «Большой вальс» 

После освобождения города действующих кинотеатров в нём не осталось. На помощь вновь пришла легендарная армейская кинопередвижка. Ещё в  октябре мы смотрели фильмы в помещении большой хоральной синагоги на углу улиц Советской и Будённого. Первый увиденный мною в нём фильм был американского производства, знаменитый «Большой вальс», всегда хорошо принимавшийся и в тылу,  и фронтовиками, словом всюду, куда добиралась вездесущая кинопередвижка.

Вскоре открылись первые кинотеатры: «1-го Мая», «М.Горького», а в здании бывшего евангелического костёла на ул. К. Маркса, б. Зыгмунтовской – детский кинотеатр «Смена». Костёл называли «кирхой», хотя к  немцам он не имел никакого отношения, т.к. был построен незадолго до начала войны 1939 года на средства военных, населения города и  пожертвований  приверженцев этой ветви христианства. Когда в 90-е годы  Брестский костёл Воздвижения Св. Креста вернули католикам, а Брестскую церковь – православным, в такой же просьбе «вернуть свое» евангелистам было отказано, как и евреям, посягнувшим просьбой на возврат небольшой синагоги бывшей Еврейской больницы, ставшей после войны городским роддомом.

Интерьер кинотеатра “Смена” почти не изменился с довоенных времён и оставался таким ещё долгие годы. Одним из первых фильмов , увиденных в нём мною, был трофейный фильм «Индийская гробница», о котором мне успели рассказать друзья, смотревшие его ещё в оккупации.

Фото с сайта retro.ru

Здание кинотеатра «Смена» и его боковая пристройка небольшого фойе до сих пор демонстрируют свою культовую принадлежность, понятную даже лицам мало посвящённым. Зал, ставший кинозалом, сохранил в первые годы аскетическую простоту, характерную для протестантских храмов. Белоснежные стены только подчёркивали это обстоятельство. Вместо стульев в зале стояли деревянные скамьи с указанием ряда и места. Сохранилась даже небольшая трибуна для проповедников. Она не мешала просмотру фильма, поэтому ее не тронули. Мы любили посещать кинотеатр «Смена». Репертуар фильмов, показываемых в нём, был интересен и детям, и взрослым. На его экране несколько недель шёл знаменитый полнометражный мультфильм «Белоснежка и семь гномов», и зал всегда был заполнен.

Сейчас этого кинотеатра нет, но его ещё хорошо помнит не одно поколение брестчан.

В стенах большой центральной  синагоги открылся кинотеатр «Беларусь». Он сразу стал главным кинотеатром города. Интерьер кинозала до самой реконструкции сохранял весь антураж синагоги: мужское, женское отделение с разными входами, роспись стен и потолка.

Тремя городскими кинозалами город не ограничился. В последующие годы в Бресте было много кинозалов при клубах разных промышленно- производственных организаций (клуб железнодорожников, клуб связи, два клуба-кинозала неизвестной мне хозяйственной принадлежности, но хорошо известные нам по своим прозвищам: «Промбочка» на углу Советской и Будённого (здание не сохранилось) и «Клуб нищих» на углу Карбышева и Маяковского (здание сохранилось)).

из воспоминаний В.Губенко