Петр Васильевич Дранько
В 50 – е годы на одной из самых оживлённых улиц Бреста – Советской, можно было видеть человека небольшого роста, одетого в видавшую виды пиджачную пару с большим, битком набитым, похожим от этого на баул, портфелем, явно очень тяжёлым, потому что хозяину приходилось часть веса распределять на подставленное бедро. Ручка портфеля отсутствовала. Скорее всего она оторвалась, не выдержав тяжести переносимого в ней содержимого. Портфель знал лучшие времена, о чём свидетельствовали два блестящих никелированных замка и кожа, из которой был изготовлен портфель. В те времена портфели изготавливали в основном из дермантина, получившего из – за своей недолговечности название «дерьмантин». Кожаный портфель представлял собой продукт «ранишнего» времени и являлся признаком былого достатка и благополучия владельца.
Человек с портфелем, чуть скособочившись от его тяжести, энергично отмахивался свободной рукой, стремительно шагал по каменным плитам ещё довоенного тротуара, ловко минуя встречных прохожих, которые, впрочем, охотно уступали дорогу человеку с такой громадной ношей под мышкой. Человек был этакой живой иллюстрацией слов: всё, что имею, ношу с собой. Проносясь мимо, человек успевал небольшим поклоном поблагодарить оказавшему ему любезность. Чёрные, густые длинные волосы украшали его голову. Тогда это была широко распространённая, сейчас почти исчезнувшая причёска, называемая «политическим зачёсом». Её носили большинство взрослого мужского населения, её заводили пятиклассники, которых до этого стригли наголо. Причёска «под ноль» была строго обязательна для учащихся 1 – 4 – х классов. Причёска «полька» считалась легкомысленной и буржуазной. Спортсмены и хулиганы предпочитали причёску «бокс» или «полубокс», а совсем маленьких мальчиков, дошколят, стригли почти наголо, оставляя лишь челку.
Человек шёл, чуть наклонив голову вперёд, от чего казалось, что у него отсутствует шея. Почти квадратное лицо, короткий прямой нос, твёрдый подбородок говорили о решительности и большой внутренней силе. Чёрные глаза улавливали всё происходящее вокруг их хозяина и во время его передвижения, как радары, прокладывали ему дорогу в уличной толпе.
Не доходя до перекрёстка с улицей Маяковского, человек с портфелем пересекал наискосок улицу Советскую и выходил к конечному пункту своего устремления – школе №3, бывшей до 1940 г. гимназии Левицкого, а с осени 1946г. ставшей мужской средней русской школой. В осенние и весенние тёплые дни, толпясь на переменах перед школой, мы ещё издали узнавали в толпе по характерной фигуре и походке человека и дружно его приветствовали: «Здравствуйте, Пётр Васильевич!». Он, не уменьшая скорости, проносился мимо, успевая окинуть нас всех своим взглядом, показывая этим, что он отвечает всем и каждому в отдельности своим «Здравствуйте!», растягивая слово. Получалось «Здра-а-а-вствуй-те-е!», причём, последнее «тее!», мы уже слышали, глядя ему в спину. Он очень спешил. Почти сразу же после его появления звучал школьный звонок, и мы бежали в класс. Появление человека с портфелем было предупреждением о конце перемены.
Здание по улице Маяковского, в котором с 1946 года располагалась мужская средняя школа №3 г. Бреста .
Стремительный, постоянно спешащий в школу и из школы человек с портфелем, был одним из самых уважаемых наших педагогов, преподаватель физики и математики Пётр Васильевич Дранько. Поколение выпускников 1947-51г.г. СШ №3 сохранило о нём самую добрую память, как о человеке и учителе.
Нашему классу досталась только физика, и он сумел донести её нам на довольно хорошем уровне, хотя, в сущности, мы были все слушателями «теоретической физики», т.к. никаких практических и лабораторных работ у нас не было из – за отсутствия физической лаборатории и необходимого набора приборов. Только весьма условно можно было считать кабинетом физики небольшую полутёмную комнату на первом этаже, заставленную в большинстве своём поломанными приборами. Мы бывали там очень редко: за всё время учёбы меньше раз, чем лет, проведенных в СШ №3.
Наш кабинет физики больше походил на антикварную лавку. Мы сидели в тесноте за столами втроём или вчетвером. Свет, падавший из единственного окна, выходившего на северную сторону, на школьный двор, даже в солнечный день оставлял комнату в полумраке.
Различные физические приборы беспорядочно громоздились на столах, на единственном подоконнике, прятались в двух застеклённых шкафах. На шкафах лежали рулоны учебных плакатов. Часть из них висела на гвоздях, вбитых в стены. Большинство экспонатов попало на полки и в шкафы кабинета в плачевном состоянии, по – своему пережив события последних лет. Но многие из них помнили и лучшие времена. На некоторых приборах красовались инвентарные номера польской гимназии Левицкого, в здании которой теперь расположилась наша школа. Часть приборов и моделей попала из побеждённой Германии. Последние отличались от всех своих собратьев добротностью, так как изготавливались со скрупулёзной точностью, повторяя моделирующий образец. И на удивление, как раз эти модели были всё ещё действующими. Например – модель паровой машины. Она была изготовлена из латуни, почерневшей от времени, что придавало ещё большей убедительности в том, что она настоящая паровая машина. Всё было на месте: два цилиндра, кулисная передача на два больших колеса, совмещающих роль махового и передаточного, центробежный регулятор, на котле – водомерное стекло. Был даже паровой свисток.
Среди всего этого разнокалиберного добра Пётр Васильевич был своим. Ведя урок, он извлекал из хлама нужный прибор и рассказывал, как он должен был действовать, что демонстрировать, что доказывать.
Настоящим праздником для нас был момент, когда он по нашей настойчивой просьбе запускал паровую машину в качестве десерта к проведенному уроку, независимо от его темы. Он заливал в котёл воду из стоявшего графина, забрасывал в топку две шайбы сухого спирта (он тогда продавался во всех магазинах вместе с небольшой раскладной плиткой, которой мы иногда пользовались для обогрева прямо на уроках, спрятав её от глаз учителей в парте). Через несколько минут, пыхтя, пуская пар, машина к нашему восторгу начинала работать. Спицы вращающихся колёс сливались, становились прозрачными, от него не отставал центробежный регулятор. Перед нами в миниатюре были и паровоз, и электростанция.
Так же стремительно, как он ходил по улице, Пётр Васильевич входил в класс. Поздоровавшись на ходу, он ронял своё портфель-баул на стол, усаживался за него, раскрывал классный журнал, который он ухитрялся нести под мышкой вместе с баулом, доставал большую авторучку, и, грызя её колпачок, склоняя голову, начинал изучать свою журнальную страницу. При этом он успевал бросать быстрые взгляды на притихших учеников, которые старались угадать, на ком он остановился, просматривая журнальный список. Это длилось мгновения, раздавалось громкое: «Каспрович, к доске!» Вздох облегчения пробегал по классу. Гремела крышка парты и вызванный шёл на допрос к Петру Васильевичу. Петр Васильевич говорил с сильным польским акцентом, характерным для многих жителей Бреста. Это выражалось и в грамматическом построении предложений, и особенно в характерной замене «л» на «в», если «л» стояло перед гласной в последнем слоге. Например, «сало», «плакал» звучало, как «саво», «пвакав». Мы на это не обращали внимания, т.к. в то время польская речь всё ещё иногда звучала на улицах, а для подростков Киевки, Граевки польский язык был привычным и часто употребляемым во взаимоотношениях. Пётр Васильевич опрашивал быстро, ставя конкретные вопросы и требуя такие же ответы. Оценивал ответы он всегда справедливо. Ни один из его учеников, будь то успевающий, или серый троечник, или отпетый лодырь-двоечник, никогда не были вообще в претензии к нему, получая двойку, тройку, или четвёрку за ответ. Ни один. У него не было никогда никаких конфликтов с учениками. Эта бесконфликтность была вызвана тем глубоким уважением, которое было у него среди учеников. Во – первых, он относился к нам, как к взрослым. Иногда ему приходилось уличать нас в содеянной глупости, но он умел повести себя с нами так, что нам оставались только горькие размышления о собственной вине или неправоте. Такие отношения он сохранил для всех будущих поколений своих учеников, с которыми он работал до ухода на пенсию.
Во – вторых, и это может быть, во – первых, он знал досконально свои предметы преподавания. Хотя всё – таки призванием Петра Васильевича была математика.
Учебники по математики Киселёва А.П.
Мы учились тогда по учебникам математики Киселёва А.П. Это были прекрасные книги поколения довоенных и послевоенных школьников. Мы успешно осваивали по ним премудрости алгебры, геометрии. Нам казалось, что невозможно лучше, доступнее, понятнее изложить предмет, чем в учебниках Киселёва А.П. А вот Пётр Васильевич Дранько сумел оживить застывшие монументальные догмы киселёвских учебников своими оригинальными доказательствами теорем, своим неординарным изложением тем. В конце каждой четверти Пётр Васильевич давал нам письменную контрольную работу, заключающуюся в решении одной задачи, которую он составлял сам. Он был великим мастером по составлению таких задач, для решения которых требовалось в первую очередь смекалка. Но без твёрдых знаний она не всегда помогала. Каких только хитроумных ловушек, которые крылись и в условии, и в самом решении, он нам не устраивал в задаче! Ученики тех классов, где он работал, успешно и гарантированно на «5» сдавали экзамены по математике в самые лучшие ВУЗы страны, а абитуриенты из других городов, (такая традиция сложилась среди поступающих в один из самых известных и престижных институтов – Харьковский авиационный институт – ХАИ) всегда интересовались, нет ли среди поступающих ребят из Бреста, чтобы воспользоваться конспектами уроков Петра Васильевича.
Пётр Васильевич Дранько жил в небольшом домике, стоявшем у густой заросли кустарников и деревьев на улице Мицкевича, почти на углу улицы К.Маркса. На этом месте сейчас стоит дом, в котором когда-то был китайский ресторан.
Дом, вернее домик, Петра Васильевича выходил небольшими, всегда закрытыми и занавешенными окнами на улицу Мицкевича. Строение окружал старый деревянный глухой забор с закрытой, казалось, насовсем калиткой. Дом создавал впечатление необитаемого. Я много раз проходил мимо него, не зная, что это обитель моего любимого учителя.
Улица Мицкевича . 1939
Пётр Васильевич жил в этом доме с женой и двумя детьми: сыном и дочерью Людой. Дети в разное время закончили физмат Брестского пединститута. Сын переехал в Одессу и стал там директором какого-то техникума. Дочь Людмила Петровна осталась в Бресте преподавать математику в СШ № 9, где после СШ #3 работал Пётр Васильевич, и куда учителем физики в начале 60 – х устроился и я. С этого времени мои отношения с Петром Васильевичем стали более близкими и доверительными. Он иногда даже рассказывал мне о событиях прожитой жизни.
Петр Дранько с женой Анной (Фотография из семейного архива Дранько)
К сожалению, такие беседы происходили “по случаю”. Они были редкими, хронологии в рассказах Петра Васильевича не было никакой. Пётр Васильевич всегда был очень занят. На переменах в учительской, а также, если у него случалась «форточка», он возился с проверкой школьных тетрадей. Да и сама атмосфера в учительской не располагала к душевному разговору. Там всегда царило громкое многоголосье, привычное для коллектива, в котором женщины составляли подавляющее большинство педсостава.
Но случались редкие моменты, обычно в конце второй смены, когда учительская становилась пустой, а Пётр Васильевич задерживался в ожидании учеников для проведения дополнительных занятий с отстающими лодырями, двоечниками, которые не спешили на встречу с ним. Почему – об этом позже.
Вот тогда-то и происходили мои беседы с Петром Васильевичем. Он рассказывал только то, что считал для себя возможным, а я не поддавался искушению выпытывать у него подробности его жизни, как говорится, лезть в душу, довольный уже самим фактом общения с ним.
Легитимация ( польское удостоверение личности) Петра Дранько. Документ найден Николаем Александровым в Государственном архиве Брестской области
Молодые годы Петра Васильевича совпали со временем, когда Польша вновь стала независимым государством и получила в наследство полностью разрушенную промышленность, сельское хозяйство, финансы. В стране царила экономическая разруха. Шесть военных лет, прокатывающиеся неоднократно по территории страны фронты оставили после себя разрушенные города, разоренные деревни. В 1918 году в Бресте было уничтожено 75% жилого фонда. Не лучше было и в других городах. Но постепенно страна восстанавливалась. Пётр Васильевич с юных лет начал работать, осваивая профессию электрика. С детства он увлекался физикой, математикой, легко усваивал школьные программы. Не удовлетворив ими свою любознательность, он занимался самообразованием, самостоятельно изучал математику, физику по курсу высшей школы.
Молодого электрика призвали в Польскую армию. Он был направлен в учебную часть, готовившую специалистов связи. Вернувшись после окончания службы в Брест, он вновь стал работать электриком, теперь уже дипломированным. Одновременно Петр Васильевич продолжал самостоятельно изучать математический анализ, высшую алгебру, аналитическую геометрию и другие математические дисциплины.
Гимназисты русской гимназии узнали, что скромный электрик, заходивший по служебным делам в гимназию, легко, быстро и непринужденно расправлялся с самыми сложными задачами их математического курса. Пётр Васильевич стал для них спасительной палочкой- выручалочкой при сдаче выпускных экзаменов. В те времена аттестат об окончании гимназии (у Петра Васильевича его не было) давал возможность его обладателю не только поступить в ВУЗ, но и с ним было легче найти престижную работу, службу, быстрее был должностной рост. Однако закончить гимназию было трудно из-за строгих требований к знаниям выпускника. Гимназия много давала в этом плане, но и берегла свой престиж.
Свидетельство об окончании Русской гимназии совместного обучения Брестского отдела Русского благотворительного общества .Свидетельства об окончании гимназии были государственного образца и выдавались на русском и польском языках. ( Документ из домашнего архива А.Е. Иванченкова)
Мне было удивительно читать в воспоминаниях Монтвилова, выпускника Брестской русской гимназии, что за время её существования только один из её выпусков, кажется 1935 года, в котором учился будущий епископ Бостонский Митрофан Зноско, был 100%-м. В остальных выпусках только часть выпускников справлялась с экзаменом. В некоторых выпусках они составляли всего половину. Это было серьёзное жизненное испытание. В наше время такой проблемы нет. Сколько пришло, столько и ушло. Второгодники, провалившие экзамены, исчезли, как утренний туман. Это показатель не высокого уровня знаний, а девальвации среднего образования, главной целью которого стало продержать подростка положенные ему годы и вытолкнуть в свободное плавание: выплывет – хорошо, нет – его проблема.
В день экзамена по математике Пётр Васильевич приходил в гимназию. Из класса второго этажа, где проходил экзамен, через посверленное в полу отверстие на нитке спускалась свёрнутая в трубочку бумажка с текстом задания. Внизу послание принимал Пётр Васильевич. Решённое задание возвращалось тем же манером в класс. Эта операция помощи повторялась не раз и всегда приносила успех.
Автошкола YMCA .Петр Дранько крайний справа в верхнем ряду. (Фотография из семейного архива Дранько)
О пережитых военных годах он ничего не рассказывал. Не говорил и о том, как и когда он стал учителем.
С осени 1944 года Петр Васильевич работал в польской школе. В октябре 1944 года начался первый школьный учебный год в освобождённом Бресте. Открылось несколько школ ещё совместного обучения (с 1943 года в стране было введено раздельное обучение), в том числе и польская школа, т.к. значительную часть населения города составляли поляки. К осени 1946 года польскую школу закрыли. Наивный правдолюбец Пётр Васильевич, по его словам, побежал в Облоно с протестом против её закрытия. Повторяю, наивно полагая, что сможет изменить решение простым и, как ему казалось, весьма убедительным аргументом, который он высказал чиновникам от образования: «Раз есть польские дети, то должны быть и польские школы!» На что ему ответили: «У нас существуют только советские школы!»- и прогнали правдолюбца со двора.
Поляков растолкали по разным школам, в том числе и в нашу мужскую среднюю школу, а в 1948 году они исчезли и из нашей школы. Большинство из них было арестовано МГБ и осуждено.
В те годы, уже работая в школе, Пётр Васильевич заканчивал физмат Гомельского пединститута. В Бресте тогда ещё не было пединститута. Работал только открытый в 1946 году Учительский институт, который осенью 1950 года и был преобразован в пединститут.
По престижу пединституты занимали среди ВУЗов самое последнее место. Единицы шли туда по желанию. Среди набора были и весьма способные, талантливые ребята и девушки, ставшие после окончания прекрасными специалистами, такие, как В. Павлов, Н. Рыбаков с филфака. Но были представители другого сорта , часто откровенно уголовного. Среди студентов много было евреев. Несмотря на официальную декларацию о равенстве и братстве, 5-й пункт паспорта становился камнем преткновения для поступления в престижные ВУЗы, оставляя евреям только одну дорогу – в пединститут.
В начале 60-х годов тяжёлое положение сложилось с начальным образованием, особенно в сельской местности. Основную роль тут сыграла система оплаты труда школьного учителя. Она зависела от образования (пединститут, учительский институт, педучилище), от того, в каких классах работает учитель (старших 8 -10, средних 5 -7 или младших 1 – 4) и учительского стажа. Зарплата определялась ставкой. Oна была небольшой для учителей старших классов и совсем мизерной для учителей начальных классов. Учителя начальных классов попросту стали разбегаться. В новом учебном году многие учебные классы остались без учителей. Это был скандал.
Административный ресурс не помог. По словам тогдашнего заведующего Облоно Мартынова, студенты пединститута показали ему фигу, когда Облоно обратилось к ним с просьбой пойти работать в начальные школы, переведясь на заочное отделение, а дирекция пединститута взамен гарантировала им 100% успех на сессиях (педучилище, готовившее кадры для начальной школы, было давно закрыто).
Чтобы как-то выйти из положения, Облоно решило организовать на базе 9-й школы одногодичные педкурсы, придав им статус педучилища с выдачей соответствующего диплома. Администратором курса была назначена директор СШ №9 Л.П. Смирнова. Завучем стал Пётр Васильевич Дранько. Он же вёл спецкурс математики. К занятиям курса привлекались преподаватели пединститута. Среди них был и Колесник. Слушателей набрали быстро. Это были исключительно девушки разного возраста. Причины, толкнувшие их на этот шаг, были самые разные. Но главная заключалась в возможности за год получить диплом о среднем специальном образовании.
Петр Васильевич Дранько с женой Анной Алексеевной и детьми (фото из семейного архива Дранько)
Пётр Васильевич с головой окунулся в работу. Казалось, что чем её больше, чем больше он занят, тем лучше он себя чувствует, ведь школьную нагрузку никто с него не снимал. Незадолго перед началом занятий курса (это был октябрь 1965 или 1966 года, к сожалению, точной даты я не помню) произошёл случай, который оставил и сохранил тяжелое впечатление на долгие годы.
В этот день, закончив урок, я зашёл в учительскую, но вместо привычной суеты, я увидел необычную картину. На стуле у края общего большого стола сидел священник. Вид у него был настоящего сельского батюшки. В те времена встретить священнослужителя на улицах города было делом очень редкого случая. Братская церковь была давно закрыта. В ней устроился городской архив. Костёл был перестроен под Краеведческий музей, а жизнь в Симеоновской церкви, ставшей собором, едва была заметна даже в упор. А тут живой священник в учительской. Он был одет в линялый светлый потрёпанный пыльник, скрывавший его рясу. Его лицо обрамляла не слишком густая светлая борода, редкие с проседью волосы спускались на узкие плечи. Их хозяин был небольшим, щуплым человеком. Борода, усы и характерная причёска сильно старили его, делая на вид почти стариком, хотя по годам он был значительно моложе.
В углу за небольшим столом сидел, низко опустив голову, Пётр Васильевич. Напротив него расположилась школьный завуч Маргарита Семёновна Старова, которая смотрела на священника. В противоположном углу у шкафа с классными журналами с испуганным видом сгрудились несколько учительниц. Перед священником стояла Л.П. Смирнова, наш директор, она же руководитель курсов. Священник плакал. Об этом можно было догадаться по мокрой бороде, по кончикам усов. При этом он говорил, обращаясь к Смирновой. Голос у него был, отнюдь не старческий. Он говорил внятно, чётко, но не кричал, хотя слова, произнесённые им, были криком души отца, страдающего за несправедливые обиды, нанесённые его дочери.
«В чём виновата моя дочь, почему вы не приняли у неё документы? Все годы она была отличницей в школе, она сдала на одни пятёрки выпускные экзамены, но медали ей не дали, ей отказывали в приёме в избранный ею институт. Скажите, в чём её вина? В том, что у неё отец священник? Так расстреляйте меня, уничтожьте меня, но дайте жить моему ребёнку!»
На Л.П.Смирнову это никак не действовало. Она повторяла, что, дескать число мест ограничено, что число желающих превысило число мест, что нужно было раньше.
Старик поднялся, вытер платком глаза, окинул всех присутствующих взглядом и молча вышел. «Пусть катится к себе в Чернавчицы», – произнесла Смирнова. Услышав это, я спросил директора: «Куда, как вы сказали, пусть катится?» «В Чернавчицы. Это поп тамошней церкви».
И тут я вспомнил. Я начал свою учительскую работу в Чернавчицкой школе. Завучем школы была Валя Наркович, годом ранее закончившая наш пединститут. Мы были в хороших приятельских отношениях. Это помогло мне на первых порах моей работы в деревенской школе.
В памяти возникла десятиклассница, весёлая девушка , успевшая получить у меня за ответы несколько пятёрок. Она всегда была окружена подругами, юными, весёлыми, смеющимися. Когда В. Наркович поинтересовалась моими делами, я ей рассказал, отметив особенно успешную ученицу. Наркович не удивилась, сказав, что у этой девочки уже многие годы по всем предметам пятёрки, что она поёт, танцует в школьной самодеятельности и что без неё она бы зачахла. «Но, – добавила Наркович, понизив голос, – она дочь попа». Завуч понимала, что судьба девушки будет нелёгкой. Для этого, впрочем, не нужно было быть провидцем, тем более, что 60 – е годы были временем наиболее оголтелого гонения верующих.
В то время сельские ребята отличались в лучшую сторону от своих городских сверстников. Имея в силу объективных причин более ограниченный уровень развития, я имею ввиду начитанность, знакомство с культурными и научными событиями в стране и мире, они стремились восполнить это знаниями, полученными в школе. Они были любознательны, старательны, дисциплинированы. Учитель для них был непререкаемым авторитетом. Кроме того они знали, что успешное окончание школы даст им возможность вырваться из деревни, поступить в институт, получить паспорт, а с ним и права, которых были лишены закрепощённые в колхозах их беспаспортные родители.
После ухода священника, А.П. Смирнова с криком набросилась на Петра Васильевича Дранько. К ней присоединилась и завуч Маргарита Семеновна Старова. Из их возмущенных тирад стало понятно, что Петр Васильевич был против решения не принимать документы у дочери священника и свою позицию не скрывал. «Пётр Васильевич, не забывайте, что вы советский педагог и работаете в советской школе, задачей которой является воспитание подрастающего поколения в духе коммунизма, преданности коммунистической партии, будущих строителей коммунизма. Мы должны оградить их от всякого влияния, к сожалению, проникающей буржуазной, идеалистической идеологии, носителями которой у нас являются оставшиеся ещё служители культа, попы и связанные с ними разными, в том числе, и родственными узами люди. Им нет места среди советских педагогов». Курс проработал год, состоялся выпуск, и он больше не возобновлялся. В пединституте был срочно организован факультет начальных классов. Какая-то часть его выпускников попала в начальные сельские школы, число которых неуклонно сокращалось из-за большого оттока деревенской молодёжи в города.
Но Петру Васильевичу не простили его фронды. Он стал объектом скандальных разбирательств на педсоветах. Потом к нему присоединили и его дочь, Людмилу Петровну, во многом похожую на своего отца.
В 60-е годы школу трясло от частых всевозможных изменений школьных программ, режима работы школ. С благими намерениями в целях ранней профориентации ввели во всех школах производственное обучение, иногда при полном отсутствии базы для него, что закончилось полнейшим равнодушием учащихся к совершенно случайным, навязанным им профессиям. В конце концов программу упразднили.
На каком-то, прости Господи, съезде или пленуме партии приняли решение о повсеместной химизации всей страны. Известный партийный слоган был дополнен словом химизация, и зазвучал теперь так: «Коммунизм – это советская власть плюс электрификация и химизация всей страны!» Лозунг был широко растиражирован миллионами плакатов, в газетах, на радио. ТВ ещё было в зачаточном состоянии. Школьная программа откликнулась увеличением часов по химии за счёт других предметов, У химиков – восторг, у других предметников – уныние, которое нужно было скрывать, иначе можно было быть обвинённым в непонимании мудрой политики партии с соответствующими выводами. Потом волна эйфории схлынула, и все программы вернулись на круги своя без лишнего шума.
К этим годам относится и перевод школ на одиннадцатилетнее обучение. Много говорилось, разъяснялось по поводу нововведения. Ссылались на усложнение и расширение школьных программ, на уменьшение перегрузок школьников и т.д. и т. п. На школьной практике это существенно не отразилось. В первую очередь это было видно из такого самого главного школьного документа, как расписание уроков. Просто старые программы растянули ещё на один год.
Но была и другая, кажется, главная причина эксперимента. О ней открыто не говорили, но уши этой проблемы торчали. Это была проблема идеологического воспитания молодёжи, которую цепко держала в своих руках и контролировала партия, беспощадно боровшаяся с проникновением тлетворного буржуазного влияния. Молодёжь, что было весьма обидно для партии, легко ему поддавалась. Комсомольские активисты – дружинники бригадами отлавливали в публичных местах «стиляг», доморощенных «хиппи», поклонников битлов, распарывали их узкие брючки, стригли «патлы», девиц изгоняли за слишком короткие юбки, декольте, за причёски типа «а я у мамы дурочка».
В Бресте в один из жарких июльских дней под раздачу попали члены немецкой комсомольской организации из ГДР, ехавшие в Москву. Пока вагоны ушли на перестановку, члены делегации решили прогуляться по городу. Был действительно жаркий летний день, и девушки, члены делегации, пошли в привычной и обычной для них одежде – шортах.
Дошли до главного перекрёстка – Пушкинской и Советской, где их окружила толпа улюлюкающих наших активистов, в результате чего члены делегации бегом вернулись на вокзал и больше не высовывали носа на перрон до самого прибытия их состава. Сейчас в летнее время по городу ходят толпы молодёжи, едва прикрыв свои телеса, и этот эпизод из жизни брестской молодёжи полувековой давности выглядят нелепостью, проявлением ханжества на политической подкладке.
Вернёмся, как говорится, к нашим баранам. Каждую весну школу заканчивали сотни тысяч молодых людей. Только часть из них поступала в институты или техникумы. Не поступивших ребят, которым уже было 18 лет, загребала армия. Но оставалось очень много тех, кому было 16-17 лет. В институт они не поступили, в армию их не брали, устраиваться на работу они н спешили, предпочитая проболтаться до новых вступительных экзаменов в надежде на удачу. Вот они и выпадали из-под официального идеологического контроля, пополняя ряды поклонников прогнившего Запада, вызывая головную боль у партфункционеров. 11-летка решала эту проблему. Теперь подавляющему большинству выпускников школы было 18 лет. Из- под крыла школы они попадали в институты, другие на воспитание к старшине и помкомвзвода. Вместо Вольтера они получали на три года фельдфебеля. Теперь они не могли уйти от незримого государева ока.
Впрочем, может я и преувеличиваю эту сторону увеличения срока обучения в школе, потому что буквально через два года школы опять вернулись к десяти годам. По этому случаю у нас в школе было одновременно два выпуска из 10-го и из 11-го классов. Конечно, нам снова говорили о мудрости нашей партии.
Но главным детерминантом советской школы и советской педагогики был лозунг, звучавший законом: «Нет плохих учеников, есть плохие учителя!» Он позволял шельмовать прекрасных педагогов, истинных высококлассных специалистов, бессильных против лодырей, пройдох, которых хватало среди подрастающего поколения. С насмешкой глядя на растерянного учителя, они выговаривали ему: «Я плохо знаю, потому, что вы плохо меня учили, меня нужно заинтересовать, увлечь, найти ко мне индивидуальный подход. И вообще, сколько вы мне двоек не ставьте, вас заставят вывести мне тройку! На второй год меня вы тоже не оставите, не будет комплекта, и ваша зарплата – тю-тю!»
Многие учителя слышали такие отповеди своих учеников, жаловались друг другу и на них, и на своё бессилие что-нибудь противопоставить этому беспардонному наглому хамству. К жалобам учителей администрация была глуха, скованная по рукам и ногам борьбой за высокий процент показателей успеваемости в школе, по которому Облоно и Гороно оценивали работу школ, раздавали пышки и шишки, казнили и миловали дирекцию школ и учителей. Всё это уже тогда получило название: «процентомания». Она органически сливалась с лозунгом «Нет плохих учеников, есть плохие учителя!» и долгие годы была дубиной для избиения учителей. Пётр Васильевич постоянно попадал под её удары. Многие учителя, особенно из молодых, воспитанных в советской педагогической системе, может быть, и скрепя сердце, и зажмурив глаза, шли на компромисс с совестью, ставя сомнительные тройки, «абы было тихо». Кто-то из них надеялся, что это в любом случае не поможет двоечникам пролезть в институты, пройдут лучшие. Но тут они горько ошибались. Используя рычаги тогдашней коррупции, этот контингент составлял значительную часть студенчества, на что открыто стали жаловаться руководители институтов. Некого было учить, не с кем было заниматься научной работой. Даже школьная медаль настолько дискредитировала их владельцев, что господам медалистам предложили сдавать вступительные экзамены. Система пожирала сама себя.
Пётр Васильевич, не будучи никогда коммунистом, был глубоко убеждён в правильности слов: «Каждому по его труду, от каждого по его возможности!»
На педсоветах учителя, стоя, должны были докладывать об успеваемости своих учеников. Кого-то хвалили, кого-то поругивали за большое количество троек, предлагая срочно пересмотреть их в сторону четвёрок. Оживление вызывала двойка в четверти. Завуч Маргарита Семёновна и директор школы Лариса Петровна на повышенных тонах объясняли её недопустимость в журнале и обязывали учителя до конца четверти (обычно 2-3 дня) её ликвидировать, с чем учитель быстро соглашался.
Но когда очередь доходила до Петра Васильевича, обсуждение итогов педсовета принимало скандальный характер. Оно становилось больше похожим на сцену дознания в милицейском участке, на перекрёстный вопрос с целью сломать учителя психологически и физически, заставить пойти на поводу администрации. У Петра Васильевича во всех классах было не так уж много двоечников. Было много отличников, о которых, как о результате его успешной работы, не вспоминали. Но вот его двоечники были уникальные. В классных журналах против фамилии каждого выстраивались стаи плывущих друг за другом “чёрных лебедей”. Иногда их количество доходило до шести стоящих друг за другом двоек.
Дуэт директора и завуча звучал фортиссимо. На перекрёстном допросе Пётр Васильевич держался спокойно, хотя, по нему было видно, каких трудов стоила ему его сдержанность.
Вопрос: «Почему так много двоек?»
Ответ: «Я часто проводил их опрос, надеясь исправить предыдущую двойку, проверяя их обещание взяться за учёбу. К сожалению, они каждый раз, даже предупреждённые о вызове, были не готовы. Как видите, моих попыток было много».
Вопрос: «А проводили ли вы дополнительные занятия с отстающими учениками и в достаточной ли мере?»
Ответ: «Дополнительные занятия проводил дважды в неделю, персонально приглашая быть в обязательном порядке двоечников, напоминая, что им грозит четвертная двойка».
Вопрос: «А где же результаты? Нужно было проводить не два раза, а три, четыре. Искали ли вы индивидуальный подход к каждому неуспевающему ученику?”
Ответ: « На дополнительные занятия приходили успевающие ученики и их результат налицо. Двоечники на дополнительные занятия в своём большинстве не приходили. Кто приходил, кто хотел, тот поправил, что касается индивидуального подхода, то это мой метод работы. В данном случае он не помог из-за открытого пренебрежения данными учениками своих прямых обязанностей – учиться».
Вопрос: «Какие воспитательные меры вы принимали? Посещали ли вы их на дому, беседовали ли вы с родителями, изучали ли вы домашние условия?»
Ответ: «Да я успел за четверть побывать по разу у некоторых, особенно слабых учащихся, беседовал с их родителями об успехах их ребёнка…»
Вопрос: «Вот-вот, здесь и кроется ваше халатное отношение к учебно – воспитательному процессу! Один раз в месяц! Это позор! Вам нужно было еженедельно, к наиболее слабым два- три раза посещать их на дому, проводить работу с родителями, проследить за домашним распорядком учащихся! Вы этого не делали, вы своим бездействием наплодили двоечников, они значительно повлияют на снижение уровня процентного показателя успеваемости школы, это пятно на работе школьного педколлектива, многие члены которого, как видно из обсуждения, закончили четверть с прекрасными результатами, которых по вашей вине мы лишаемся. Но у вас есть ещё два дня и Вы, Пётр Васильевич, должны, обязаны исправить положение, в которое школа по Вашей вине попала».
Ответ: «Каким образом? Чем прикрыть 5-6 двоек, а главное, от этого знаний у лодырей, не прибавиться, за то чувство безнаказанности возрастёт. Я не знаю, за что им можно поставить тройку, т.к. для некоторых и двойка – явно завышенная мною оценка».
Вопрос: «Не знаете? Как хотите, так и решайте проблему, но снижать процентный уровень успеваемости школы мы Вам НЕ ПОЗВОЛИМ!»
За давностью лет ушли из моей памяти многословные и долгие обличительно – осуждающие речи на педсоветах наших администраторов. Всё это походило на кухонную свару в коммуналке с запахом борща, сваренного на газетных передовицах, с отчётами о пленумах, съездах, конференциях. Пётр Васильевич осознавал, что его в его лучших намерениях эти люди никогда не поймут. Как и он не понимал, почему его административно заставляют идти на нарушение его педагогической этики.
Пётр Васильевич глубоко вздыхал и громко, внятно произносил, ни к кому не обращаясь: «Добру и злу внимая равнодушно…»
После этих его слов администраторы облегчённо вздыхали. Тройки будут, процент устоит.
И директор, и завуч школы с удовольствием избавились бы от учителя, постоянно доставлявшего им столько хлопот. Но они знали, что он прекрасный учитель, а главное, об этом знали родители успевающих учеников, а среди них было немало влиятельных и высокопоставленных чиновников города. В то время 9-я школа была особой, элитной, с расширенным преподаванием английского языка. И дирекция не посмела пойти на увольнение Петра Васильевича.
Петр Васильевич Дранько с женой. ( Фото из семейного архива Дранько)
В таких условиях старый учитель доработал до своей пенсии. Еще несколько последующих лет Петра Васильевича можно было изредка встретить на улице, чаще всего, в начале Гоголя. Он сохранил свою походку, только теперь обе руки его были свободны – с ним не было его знаменитого портфеля. Такие встречи были редкими и случайными. Он здоровался, но не останавливался. Создавалось впечатление, что он не узнавал того, кому он отвечал. Возможно так и было. Потом он исчез.
Да, были люди в наше время… Ушли. Остались в памяти родных, близких, в памяти благодарных учеников.
Из воспоминаний В. Губенко