Гицель

Иногда на главных улицах довоенного Бреста среди изящных пролеток с горделиво восседающими на козлах надменными кучерами и удобно расположившимися на мягких сиденьях пассажирами, редких автомобилей и суетливой оравы велосипедистов можно было увидеть выделявшуюся на общем фоне упряжку. Рослая, сытая, гнедая лошадь с густой рыжеватой гривой и роскошным, такого же цвета хвостом, в украшенной блестящими заклепками сбруе, с наглазниками, цокая подковами по булыжникам мостовой, с кажущейся легкостью тащила за собой невысокую деревянную будку на крепких окованных колесах. На заднем торце были дверцы с зарешеченным окошком. Спереди, на облучке, сидел человек небольшого роста, одетый в грубый брезентовый, наглухо застегнутый плащ-балахон, из которого были едва видны ноги хозяина, обутые в сапоги.

На голове человека красовалась глубоко нахлобученная кепка с большим козырьком. В руках он держал вожжи и обязательный кнут. Впрочем, последний был больше для вида. Спокойная сильная лошадь, казалось, прислушивалась к голосу хозяина, безукоризненно выполняла команды, и было бы просто оскорбительным использование кнута для понукания этого красивого умного помощника.

На крыше будки лежал прикрепленный длинный шест с подвижной ременной петлей на конце. Он выдавал профессию человека на облучке: собаколов или гицель, как издревле было принято называть таких людей в Северо-Западном и Юго-Западном краях царской России.

Обычно будка гицеля недолго гремела по главным улицам, а сворачивала в боковые, более безлюдные, где было больше шансов встретить потенциальных жертв. Надо сказать, что собаки инстинктивно чувствовали появление охотника: разбегались, прятались. В петлю попадались только зазевавшиеся неудачники. Плащ до пят из толстого брезента, длинные рукава, грубые сапоги надежно защищали ловца от укуса. Пойманного пса гицель помещал в будку, которая подвижной перегородкой была разделена на два отсека. Сначала жертва попадала в «приемный покой», из него в общую камеру. Трофеи доставлялись в усадьбу на Лысой Горе, которую местные прозвали «гицлювня». Дом довоенного собаколова сохранился до сих пор.

Гицель не был ни живодером, ни палачом своих узников. Пойманных собак он помещал в вольеры с будками, выстроенными во дворе усадьбы. Кормил кониной. По сути дела, то был собачий приют: временный для одних, длительный для других. Если у кого-то пропадала собака, владельцы первым делом спешили на Лысую Гору. Часто они отыскивали своих любимцев перепуганными, но в добром здравии. После опознания пес передавался хозяину. Если на ошейнике имелся регистрационный жетон, процедура передачи «из рук в руки» упрощалась. Хозяин предъявлял документ, который выдавался при регистрации пса соответствующим отделом Брестского магистрата.

У меня сохранился такой жетон, найденный в саду пана Б. Чапкевича, директора Технической школы («Школа Тэхнична»). Пан директор исчез в начале 1940 года, оставив трех великолепно дрессированных немецких овчарок и прекрасный ухоженный фруктовый сад с красивыми цветниками. На аверсе круглого жетона диаметром 3 см отштампован силуэт собаки. На реверсе в центре жетона — присвоенный регистрационный номер, в данном случае — 1145. Вокруг него выдавлена надпись: «1938. Brzesc n/B».

Численный состав собачьего приюта постоянно менялся. Подолгу в вольерах задерживались только бесхозные, «bezpańskie psy». Обо всех этих подробностях специфического быта заключенных гицлювни я узнал от Евгения Николаевича Летуна, моего давнего школьного товарища.

Его родители долгие годы состояли в дружеских отношениях с гицелем, часто бывали у него в гостях, хотя от дома на улице Збожовой (Мостовой), где жили Летуны, до дома гицеля на Лысой Горе — немалый кусок пути.

Гицель, как работник коммунальной службы магистрата, после сентября 1939 года продолжил работу в соответствующем отделе горсовета, а с началом немецкой оккупации Бреста — в городской управе. Он был нужен всем. Почти ежедневно, во все времена года, возок с будкой колесил по городу и окрестностям в поисках добычи. Гицель свободно заходил во дворы домов, подъезжал к охраняемым объектам, не вызывая никаких подозрений. Будучи обыденной, привычной деталью городского пейзажа, маленький, неприметный человек имел прекрасные возможности для наблюдений за окружающей действительностью. Что он и делал — и при Польше, и при «тамтых советах», и во время оккупации. 

К сожалению, я не знаю ни имени, ни фамилии этого человека. В своих рассказах о событиях довоенной поры и периода немецкой оккупации Евгений Николаевич никогда не называл его. Просто гицель. Хотя мой собеседник прекрасно помнил не только имена, но и клички своих многочисленных друзей детства. Вероятно, знал он и фамилию гицеля, но умалчивал. Такое поведение было характерным для большинства жителей города, переживших быстротечную смену властей 1939–1941 годов, оккупацию и освобождение. 

За время почти полувековой дружбы Евгений Николаевич понемногу делился со мной воспоминаниями. В последние годы наших встреч он сам задавался вопросом: кем был друг их семьи? Для него оставались загадкой некоторые события из прошлого. Желание узнать больше как-то привело нас на Лысую Гору. Район, конечно, сильно изменился за прошедшие десятилетия. Мы сомневались, что найдем хотя бы место, где была гицлювня. Но первая же встреченная нами на Дубровке женщина ответила: «Гицлювка? Да вон она, рядом». Следуя указаниям, мы легко нашли дом гицеля, опознанный Летуном, познакомились с новыми хозяевами. К сожалению, никаких новых сведений отыскать тогда не удалось.

Что же хотел выяснить мой друг Евгений Николаевич?
Здесь я сделаю необходимое отступление. Когда и при каких обстоятельствах произошло знакомство родителей Жени с собаколовом, переросшее в многолетнюю дружбу, Евгений Николаевич не говорил. Его отец, Николай Демьянович, и мама, Мария Игнатьевна, были родом из известного села Ольшаны Давид-Городокского района. Отслуживший артиллеристом в польской армии Николай Демьянович в 1935 году перебрался с семьей в Брест, и до конца своих дней прожил здесь. С довоенного времени Летуны обосновались на Граевке, в доме Скорбника на улице Збожовой, ныне Мостовой. При строительстве путепровода дом снесли. Николай Демьянович и Мария Игнатьевна переселились на улицу Московскую, ныне Машерова, в дом № 12. Им выделили крохотную двухкомнатную квартирку на втором этаже над магазином; жильцы неимоверно страдали от грохота работавшего в нем грузового лифта.
Через всю жизнь родители Жени пронесли крестьянское трудолюбие и практическую сметку. Сохраняя ранее приобретенные навыки, они легко овладевали новыми знания, помогавшими во все времена оставаться на плаву — как бы сложно не складывались жизненные обстоятельства. Они были «городчуками», которые всегда славились своей предприимчивостью среди жителей других районов Полесья.

Николай Демьянович, например, слыл превосходным мастером-сапожником. Непромокаемые охотничьи сапоги с единственным швом заказывали у него люди очень высокого ранга, среди них был и маршал Ю. Пилсудский. «При советах», в 1939–1941 годах, он сменил профессию, работал в одной из строительных организаций города. С началом гитлеровской оккупации вернулся к обувному ремеслу: чинил старую обувь, шил новую из материала заказчика. Мария Игнатьевна занималась небольшим огородом, выращивая помидоры, огурцы, лук, зелень. К тому же она была прекрасным цветоводом.  

Настойчивый труд обеспечивал хороший урожай, часть которого реализовывалась на рынке. Продажей занимался Николай Демьянович. Это отмечено в городском архиве, в документе, обнаруженном В. Сарычевым и опубликованном в газете «Вечерний Брест». Дело в том, что немцы ввели фиксированные цены на многие продукты питания и на услуги, и превышение верхней границы цен каралось денежным штрафом. За подобное прегрешение был оштрафован и отец моего друга. Он незначительно превысил официальную цену при продаже помидоров, вследствие чего попал в протокол, и вместе с ним — в историю.

На окно квартиры Летунов, выходившее на улицу, предприимчивая Мария Игнатьевна прикрепила объявление: «Gorąca herbata. Ciastka». Продажа шла прямо из окна. Местный люд охотно пользовался предоставленной услугой. Объявление было написано на польском языке, тогда наиболее распространенном в городе. Пирожные и печенье Летуны сами не делали. Все это заказывалось Марьей Игнатьевной в небольшой пекарне, расположенной во дворе магистрата на улице Домбровского (Советской). Доставкой выпечки занимался Женя, приспособив для этой цели небольшую тележку.

В то время самым ходовым и востребованным товаром была водка, продажа которой под угрозой расстрела была запрещена оккупационными властями. Несмотря на это, нелегальная торговля спиртным являлась прибыльным делом — и люди рисковали. Водка то губила жизни, то спасала. За бутылку могли расстрелять, и за такую же бутылку даровать прощение. Водка стояла на первых местах в качестве взятки. Невзирая на лозунг «Ordnung muss sein!» («Порядок должен быть») и драконовские способы его воплощения, немцы оказались отпетыми взяточниками. Многие проблемы решались примитивными подношениями. Поэтому брестчане исхитрялись на всякий случай запастись одной-другой бутылкой водки. Покупка и продажа происходила в конспиративных условиях, только в кругу знакомых, доверенных лиц. В потаенных загашниках квартиры Летунов тоже хранилось несколько бутылок.

Однажды глубокой ночью, вспоминал Евгений Николаевич, к ним прискакал верховой, один из помощников гицеля (еще с довоенного времени у него работали два молодых парня). Гицель послал его к Летунам за бутылкой водки. Получив товар без лишних вопросов, посланец галопом скрылся в ночной тьме. Этот неожиданный ночной визит и вызывал вопросы у Евгения Николаевича. Но поделился ими он только спустя полвека.

Во-первых, гонец прискакал, когда действовал комендантский час. По городу были рассыпаны многочисленные патрули. Встреча с ними не сулила ничего хорошего. По утрам ранние прохожие не раз натыкались на трупы застреленных нарушителей режима. Во-вторых, чтобы преодолеть путь от Лысой Горы к дому на улице Мостовой и обратно, гонцу нужно было дважды двигаться вдоль тщательно охраняемых военных объектов — аэродрома, казарм Северного городка, миновать заставу на въезде в город, да еще с трефным товаром в кармане. Нужно было быть глубоко уверенным в своей безопасности. Неужели гицель всего этого не знал?

Второй случай, произошедший в семье Летунов, был еще более загадочным. Однажды, вернувшись из школы, Женя застал мать насмерть перепуганной. «Отца арестовали, беги к гицелю, может быть он узнает, где он и что с ним!». Сын опрометью выбежал на улицу и со всех ног помчался на Лысую Гору. Почему Мария Игнатьевна послала за помощью именно туда? Может быть потому, что при посещении гицлювни они не раз видели хозяина вольеров, приятельски беседующего с немецкими офицерами, которые, по его словам, приходили за потерявшимися собаками? 

Женя вернулся через час вместе с гицелем. Выслушав Марию Игнатьевну, тот задал единственный вопрос: какого цвета была форма на людях, арестовавших ее мужа? Часа через два после его ухода Николай Демьянович пришел домой. 

Кем же был этот маленький невзрачный человек с презираемой профессией, не оставившим после себя ни имени, ни фамилии, но сумевший мигом вытащить арестанта из застенков СД? Свою тайну он унес за Буг, куда удалился вместе с отступавшими из Бреста германскими войсками. Остались брошенный в Бресте дом да название места, в котором он стоит —гицлювня. Уже нет никого из брестчан, кто его когда-то знал. Николай Демьянович, Мария Игнатьевна, Евгений Николаевич давно ушли в лучший мир.
Летом 1946 года на улицах города загремела повозка нового гицеля, но это был совсем другой
персонаж. Как говорится «труба пониже, дым пожиже». С ним произошел забавный случай, свидетелем которого я стал. 

Однажды он остановил свою будку возле рынка и отлучился по каким-то делам. Повозку, из которой доносился отчаянный лай, окружили посетители базара, разглядывая сквозь решетку попавшихся бедолаг. Моя школа № 5 находилась рядом. На переменах мы частенько бегали на рынок, чтобы посмотреть на разложенную на прилавках снедь, на товары старьевщиков. Развалы в то время были если не магазинами, то определенно лавками хозтоваров, в них можно было найти все что угодно. На этот раз до развалов мы не добрались, привлеченные собачьим лаем и громким смехом зевак. Протиснувшись сквозь их кольцо, увидели сцену, героем которой был городской сумасшедший, совсем молодой и безобидный в своей болезни парнишка. Я его не раз встречал в центре города, шагающим по тротуару и громко разговаривающим с самим собой, он часто смеялся, не обращая внимания на прохожих.

Под смех толпы парень открыл клетку и выпустил обезумевших от приобретенной свободы собак. С лаем и визгом те моментально разбежались. После чего он залез в опустевшую клетку, закрылся и начал лаять. Хохочущая толпа была жестока, некоторые пытались дразнить сидящего в клетке человека, не осознавая, что потешаются сами над собой. Прибежал разъяренный гицель, грязно ругаясь, вытащил из клетки несчастного — но бить не посмел, понимая, что реакция зрителей будет не в его пользу. После чего быстро убрался под смех переменчивой в симпатиях толпы.

Больше гицеля я не встречал. Наверное, он где-то ездил со своей будкой, но это была моя последняя встреча с человеком ныне забытой профессии.