Я часто бывал у Летунов. Достопримечательностью квартиры была одностворчатая дверь в столовую, в которую можно было попасть через большую кухню и маленький коридор. Большая одностворчатая дверь в столовую была открыта всегда, контрастируя своим тёмным цветом с белоснежным кафелем печи. В первое посещение я даже не понял, что это дверь. Передо мной было деревянное панно, покрытое искусной резьбой, изображающей живописно переплетенные лозы с гроздьями винограда и с листьями, на которых были видны прожилки. Дверь-панно украшала комнату и была единственной художественной ценностью всего дома. Удивительна была история этой двери, рассказанная мне Женькой, естественно, лет через 30 после моего знакомства с ней, да и сами Летуны узнали её происхождение спустя четверть века после её возникновения.
Однажды в один из осенних дней 1942 — 43 года (точной даты, названной мне Женькой, я не помню) перед домом Летунов остановилась большая легковая машина и военный вездеход с вооруженной охраной. Солдаты выпрыгнули из машины и окружили дом. Перепуганные Летуны, как и другие жильцы дома, наблюдали из окон за происходящим. Начало не предвещало ничего хорошего. Жильцы дома не раз были свидетелями, как после оцепления дома людей грузили в машины и увозили навсегда. На их глазах вывозили Скорбников, проводили обыски и аресты. Дом замер в предчувствии беды. Из легковой машины вышел пожилой немецкий генерал и в сопровождении офицеров вошёл во двор. Куда и к кому он пошёл? На громкий стук в дверь перепуганные Летуны выбежали в кухню, и Мария Игнатьевна открыла дверь. Вошёл генерал, за ним офицеры. Приложив руку к козырьку фуражки, генерал поздоровался и попросил разрешения войти в столовую, показав своё знакомство с квартирой Летунов. Разговор шёл на польском языке. Получив согласие, генерал пошёл в столовую и остановился напротив двери-панно… Вслед за ним вошли офицеры и семья Летунов, которых не оставляла тревога из-за внезапного и непонятного визита немцев. Генерал заговорил, обращаясь ко всем собравшимся. Причина его визита стала ясна. В 1915 — 17 годах он, лейтенант Кайзеровской Армии, служил в Брест-Литовске и жил в этой самой квартире, в которой сейчас жили Летуны. Лейтенант увлекался резьбой по дереву и, коротая свободное время, украсил дубовую дверь, превратив её в панно. Резьба, по словам генерала, сохранилась превосходно, хотя потемнела от времени. Проезжая через Брест, он решил найти труд своей молодости и был очень рад, найдя его в целости и сохранности. Поблагодарив Летунов, генерал со свитой и охраной покинул дом Скорбников.
Немецкие офицеры, расквартированные в Бресте. 1917 год.
После рассказа Женьки я уже по другому смотрел на старую дверь. До этого немая, она озвучила и рассказала эпизод из чужой, неизвестной мне жизни с неизвестным началом и неизвестным концом. Таких жизненных примеров в истории великое множество. Генерал, по его словам, был проездом в Бресте. Но возможна и другая причина его появления в городе. По рассказу Веры Михайловны Карпук, в 1942 — 43 г.г. она видела, проходя по городскому парку (ныне парк 1 — го Мая), как пожилой немецкий генерал возлагал цветы и венок на одну из многочисленных могил, находившихся у входа в парк. Во время оккупации немцы хоронили здесь своих военнослужащих, умерших от полученных на фронте ран в госпиталях. Получилось небольшое кладбище по обеим сторонам от входа в парк. Когда генерал и сопровождающие его офицеры ушли, она подошла к могиле и по надписи на кресте узнала, что здесь похоронен молодой лейтенант. Она решила, что, скорее всего, немецкий генерал — отец погибшего. Возможно, так было в действительности.
Немецкое кладбище, находившееся у входа в парк. Видны сохранившиеся здания на углу улиц Мицкевича и Ленина.
В августе 1944 года кладбище было срыто экскаватором. Останки вывезены в неизвестное место. Пропала и дверь. Дом Скорбников, в котором жили Летуны, снесли при постройке нового граевского путепровода. Родители переехали в крошечную квартиру хрущёвского дома на углу улиц Ленина и Московской. Перед сносом дома Женька перевёз раритет в сарай дома нашего общего друга Миши Корзы, построенного его отцом после возвращения из ГУЛАГа. Дверь хранилась там до смерти в 1991 году Миши Корзы. Когда Женька решил забрать дверь, там уже были новые хозяева, так как сын Миши продал его со всеми потрохами. Новые хозяева не стали разговаривать с Женькой.
Жители Бреста в период немецкой оккупации. Фото: Альберт Дикманн, Германо-российский музей Берлин-Карлсхорст.
В городе открылись и заработали начальные школы. В одной из них стал учиться Женька. Школы содержались за счёт прихода Братской Свято — Николаевской церкви на добровольные пожертвования прихожан. Они же собирали деньги на аренду помещений, зарплату учителей. Школы были блуждающие, часто меняли свои места: на Киевке, на улице Весёлой, на улице Будённого (Листовского). Наряду с общеобразовательными предметами — арифметика, письмо (укр.), чтение, география, обязательными были уроки Закона Божьего. Законоучителем Женьки был отец Митрофан Зноско, будущий епископ Бостонский. Были уроки труда. Занятия проводились на небольшом земельном участке, на котором сейчас построена 9-я школа. Ребят учили, как правильно вскопать землю, разбить грядки, знакомили с астрономическими требованиями к посадке овощей, уходу за ними, обучали правилам посадки ягодных кустарников, деревьев, прививке. В стенах этой школы Женька познакомился со многими городскими ребятами.
Не все дети подростки посещали школы. В первую очередь из-за необходимости добывать хлеб насущный. Продовольственное снабжение населения по карточкам едва обеспечивало его суррогатным хлебом. А для покупки продуктов на рынке нужны были деньги. Их нужно было зарабатывать, чтобы обеспечить себе хоть какой-то рыночный приварок.
Семья Летунов вся работала. Мастер на все руки Николай Демьянович стал сапожничать: ремонтировать обувь, но, главным образом, шил новую.
Над одним из окон квартиры, выходившим на улицу, Летуны прикрепили шильду — вывеску с рекламным клеймом: «Gorąca herbata, ciastka, bułeczki!» — «Горячий чай, пирожные, булочки!» Страждущему чай продавали прямо из открытого окна. Мария Игнатьевна не пекла сдобы. Выпечку привозил на тележке Женька из небольшой пекарни, расположенной во дворе городской управы на улице Bahnhofstrasse(Домбровского, Советской). Этот дом сохранился. После войны в нём одно время размещался Брестский горисполком.
Но кроме этой работы у Женьки был собственный бизнес. Он был разный у подростков.
Ещё до войны на улицах Бреста можно было увидеть многочисленных чистильщиков обуви. В основном это были еврейские дети разного возраста. Я уже говорил, что вычищенная до блеска обувь — привычка горожан Бреста.
После уничтожения евреев чисткой обуви занялись и дети славян. Алик Садовский, москвич, по его словам, сколотил ящик-подставку, приобрёл разнообразные щётки, бархотки, ваксу двух цветов и после школы работал на улицах Бреста, зазывая клиентов словами: «Stiefel putzen!», потому что основными клиентами были немецкие солдаты и офицеры. Они всегда были чисто выбриты, подтянуты и обувь их сверкала. Клиенты хорошо платили, причем наиболее ценной валютой — рейхсмарками. В дело шли и оккупационные марки, и карбованцы. Солдаты-отпускники расплачивались продуктами. Особенно ценились рыбные консервы, плавленый сыр и.т.п.
Дети чистят сапоги немецким солдатам. Ноябрь 1942, Белосток
Многочисленна была группа подростков-трагашей (от немецкого «tragen» — нести). Эта компания ребят-носильщиков состояла в основном из физически крепких, более взрослых мальчишек. Почти каждый из них имел крепкую тележку, от вместимости которой зависел заработок носильщика. Трагаши собирались на привокзальной площади в ожидании поезда с немецкими отпускниками. Это была картина. По улице под звуки оркестра, иногда с песней, маршировала колонна вооруженных солдат, а по тротуару катились тележки с их чемоданами и сумками. Некоторые здоровяки-трагаши несли еще по чемодану в руке. У входа в санпропускник солдаты разбирали поклажу, рассчитывались и уходили, а трагаши часто возвращались на вокзал или оставались ждать выхода прошедших санпропускник солдат.
Пока трагаши сопровождали отпускников, малолетняя ребятня, а также не задействованные трагаши обшаривали опустевшее купе вагонов. Иногда этим занимался и Женька. Их добычей были обычно немецкие иллюстрированные журналы, брошенные солдатами в вагонах. Женька собирал их в большом количестве, прикупая их иногда в киосках. Он их аккуратно подшивал. Подшивки долго хранились в сарае, что было совсем небезопасно, так как после 1944 года за хранение антисоветской литературы могли сильно наказать. Но ещё осенью 1944 года я видел, как немецкие журналы продавали на рынке. К сожалению вся Женькина подшивка исчезла. Сейчас это был бы бесценный иллюстрированный материал. Однажды, в одном из купе ребята нашли винтовку, забытую каким-то растяпой -солдатом, но у мальчишек хватило ума не притронуться к ней.
Однако главный бизнес Женьки был торговый — продажа в розницу сигарет. Сигареты он покупал у немецких солдат, которые жёстко и упорно торговались, но подросток не уступал им в умении торга. В результате приобретал по выгодной ему цене блоки сигарет «Juno». В каждом блоке было по сто сигарет. А дальше шла торговля поштучно. Для этого у Женьки был свой штат малолетних продавцов и бизнес процветал. Женька всегда был при деньгах.
Немецкие сигареты «Juno»
Однажды для поощрения своих агентов он повёл их всех в театр, где шла какая-то оперетта. Всем купил билеты на балкон, себе — в первый ряд. Контролёрша не пропускала их, несмотря на предъявленные ими билеты, шумела, что театр не место для всякой шпаны. Женька настаивал на своих правах.
На шум явился администратор, убедился в законном требовании владельцев билетов и приказал билетёрше попустить ребят, сделав ей громкое замечание: «Если в такое время юные зрители идут в театр, это говорит о великой силе искусства, szkoda, ze Pani nie rozumie tego!». Женька уселся в первом ряду по соседству с немецкими офицерами, а компания разместилась на балконе. Короткие штанишки не скрывали Женькиных голых коленей, лодыжек. Они выделялись среди голенищ офицерских сапог.
Во время спектакля танцующая и поющая актриса, закончив парию, подбежала к краю рампы и бросила розу, с которой она исполняла арию, Женьке. Публика наградила её аплодисментами. После этого случая Женька получил прозвище «Rozyczka».
Женьке везло на встречи с хорошими людьми. Однажды летним утром он сидел на крыльце своего дома. Крыльцо выходило на улицу, а дверь уже много лет, как была забита. Мимо него проходил итальянский офицер, увидел Женьку, остановился, достал из кармана большой апельсин и подарил его онемевшему от удачи парнишке, улыбнулся и пошёл дальше. Наверное, у него в Италии был свой сын Женькиного возраста, а может быть просто добряк. И был ещё один случай, на этот раз в кинотеатре «Мираж». Во время оккупации работало два кинотеатра: «Адрия» («1 -г о- Мая») на Советской и «Мираж» (в 1939 — 41 г.г. — «КИМ») на Пушкинской и Комсомольской (здание кинотеатра было разрушено при бомбёжке города летом 1944 года).
Кинотеатр «Адрия» был только для немцев, «Мираж» — для всех. Желающих попасть на киносеанс было великое множество, у кассы была давка, купить билет было делом удачи.
Однажды Женька стоял и наблюдал толпу взрослых и подростков, сцепившихся у кассы в схватке за билетами. Он понимал, что билет ему не купить, но надеялся, что сможет купить билет с рук, хотя и по цене, иногда вдвое, втрое превышающей номинал.
В кассовый зал вошел немецкий офицер. Остановился, посмотрел вокруг, подошёл к Женьке, точно именно его он искал в толпе, взял за руку и повёл его к кассе. Толпа моментально разбежалась, у кассы стало совершенно пусто. Офицер купил два билета и пошёл с Женькой в кинозал, ряды стульев которого уже были заняты зрителями, ожидавшими начало киносеанса. Места не были нумерованы, зрители сидели там, где успели занять. Офицер выбрал самые лучшие, но уже занятые места. Последовало короткое: «Weg!», и с двух крайних мест зрителей, как ветром сдуло. Офицер поинтересовался у Женьки хорошо ли ему видно, после чего начался просмотр фильма. По окончании сеанса они вместе вышли на улицу, офицер на прощание угостил Женьку конфетами, и они расстались навсегда. Офицер, возможно, сразу же забыл этот эпизод, а Женька сохранил его в памяти до последних дней. Что это было? Вокруг происходило столько ужасного, а такие эпизоды запоминались…
На улице Косой (Ukosnej) недалеко от Женьки жили два брата, фамилию их я забыл, но запомнил их уличные клички, названные Женькой: Фая и Флея. Старший из братьев, Фая, был уже до войны взрослым парнем, младшему, Флее, было лет 13. Братьев боялись все подростки улиц Збожовой, Легионов, Косой, Лётничей. Наглые, агрессивные, они могли избить, отнять, украсть. Столкновения с ними избегали и взрослые. Фая на глазах у соседей ограбил квартиры, брошенные семьями польских офицеров в сентябре 1939 года, среди бела дня тащил рулоны ковров, узлы с украденными вещами. При Польше они были поляками, но с приходом немцев они подписали так называемый фолькслист и стали фольксдойчами, так как их родители были этническими немцами. Статус фольксдойча давал им значительное преимущество перед остальным населением: устройство на хорошую работу, службу, отоваривание продуктами в магазинах «Майнла»(только для немцев), их не вывозили на принудительные работы, они были опорой оккупационной власти, пользовались их особым доверием.
Нужно сказать, что не все этнические немцы Бреста пошли на сотрудничество с врагами. Соседями Женьки в доме, ещё до его переезда к Скорбникам, была пожилая супружеская пара: он — поляк, его жена — немка. Кроме этой пары в доме ещё жили еврейские семьи. Среди соседей царил мир и согласие.
23 июня 1941 года в дом ворвался немецкий патруль в поисках еврейских подростков. Первая квартира, куда они с грохотом распахнули дверь, была квартира поляка. Солдаты вели себя грубо, угрожали сорванными с плеча карабинами с примкнутыми штыками. На шум вышла жена поляка и на чистейшем Hochdeutsch заявила унтеру, что она — немка и не потерпит в своём доме грубостей, что она сейчас же пожалуется офицеру. Она потребовала немедленно покинуть её квартиру, а весь дом оставить в покое. Опешивший унтер взял под козырёк, патруль опустил карабины. Дом, соседи, в том числе и еврейские семьи, были спасены. Эта пара, по словам Женьки, сохранила верность польскому гражданству. Многие этнические немцы участвовали в подпольной борьбе против немцев, гибли, схваченные гестапо, как городской голова М. Брониковский.
Но Фая и Флея оставались бандитами, причём смелыми и дерзкими.
Однажды Женька был свидетелем, как Фая шагал по тротуару с двумя чемоданами в руках. Их хозяева, солдаты — отпускники, шагали рядом в строю колонны, распевая: «Wenn die Soldaten durсh die Stadt marschieren»… Внезапно Фая с чемоданами нырнул в дыру забора и с чемоданами в руках побежал среди деревьев. Обалдевшие от наглости немцы слишком поздно опомнились, подняли стрельбу, но Фая уже скрылся среди домов, садов и известных ему, как свои пять пальцев, закоулков-переулков. А ведь он подвергал себя смертельной опасности. Его младшему брату Флее повезло меньше. Ребятня ненавидела его больше, чем Фаю, потому что именно он держал их в постоянном страхе. Флея попался на воровстве, когда он пытался вскрыть товарный вагон. Многие подростки занимались тогда этим смертельно опасным промыслом. Флею схватили «Круки» — транспортная полиция, получившая своё прозвище из-за чёрной униформы. В наказание Флею выпороли прямо на посту. Флея орал, а ребятня, которую он терроризировал, с удовольствием наблюдала сквозь дыры бетонной ограды за экзекуцией над своим врагом.
Фая и Флея ушли в 1944 году вместе с немцами за Буг, а их домик на Косой улице стоит до сих пор.
Десять червонцев 1937 года
Летом 1942 года были выведены из обращения советские деньги, превратившись в бумажный мусор. Однажды Женька околачивался на станционных задворках и обнаружил на одном из них металлическую печь. Вокруг неё валялся разный бумажный хлам, мусор. Подойдя ближе, Женька увидел обгорелые бумажки на земле — советские червонцы, тридцатки. От одних купюр остались только обгорелые кусочки, другие обгорели немного, попадались слегка и совсем не повреждённые. Заглянув в печь, Женька обнаружил там груду пачек денег в банковских упаковках. Старательно отобрав неповрежденные пачки, Женька загрузил ими свою сумку и отволок домой, спрятав этот бесполезный для того времени капитал в сарае без всякой мысли, что они когда — нибудь вернут своё назначение. Некоторое время Женька играл с друзьями в карты. Расплачивались обычно фантиками. Фантиками стали служить советские червонцы. Потом им надоела эта игра, и Женька забросил червонцы в самый тёмный угол сарая, прикрыл их разным хламом и забыл о них.
Торговля на рыночной площади в Бресте.
Деньги дождались своего часа. После освобождения летом 1944 года Женька вспомнил о них, став «подпольным миллионером Корейко». Там, конечно было далеко до миллиона, но сумма была порядочной. Женька не сказал о деньгах родителям, опасаясь, что они заберут их у него. Но он, по его словам, на эти деньги покупал на рынке разные продукты и приносил их домой. Родители не удивлялись, т.к. привыкли ещё со времен оккупации к успешным торговым операциям сына, к деньгам, которые водились у него и которыми он умело распоряжался, помогая семье. Наличие у себя денег Женька объяснял своим родителям успехом в купле — продаже, и родители не любопытствовали излишне. Вот почему, приходя в школу, Женька мог позволить побаловать себя базарными фруктами и сладостями. Но деньги он тратил разумно и никогда не засветился. Женьке хватило их до 1947 года, почти до денежной реформы.
Продолжение следует…
Из воспоминаний В. Губенко