«Видишь, стоит, изможден лихорадкою,
Высокорослый, больной белорус:
Губы бескровные, веки упавшие,
Язвы на тощих руках,
Вечно в воде по колено стоявшие
Ноги опухли; колтун в волосах;
Ямою грудь, что на заступ старательно
Изо дня в день налегала весь век…
Ты приглядись к нему, Ваня, внимательно:
Трудно свой хлеб добывал человек!
Не разогнул свою спину горбатую
Он и теперь еще тупо молчит
И механически ржавой лопатою
Мерзлую землю долбит!»
( А. Некрасов. «Железная дорога», 1864)
Эти строки Некрасова врезались в память со школьных времен. Удивительно, но образ белоруса никогда не ассоциировался со слабостью и обреченностью. Кем он мог быть? Сосланный на каторжные работы участник восстания 1864 года? Потомок могучего народа Великого княжества Литовского, которое десятилетиями сражалось с враждебно настроенным соседом? Земля ВКЛ не раз разорялась московскими нашествиями. Московские воеводы грабили захваченные земли ВКЛ, жгли города, деревни, снимали даже черепицу с крыш, угоняли на чужбину население, в первую очередь высококлассных мастеров и ремесленников. Так попал в Москву сподвижник Ивана Федорова Петр Мстиславец, ставший “русским первопечатником”. В 1660 году московский воевода Хованский захватил и сжег до тла Брест, перед этим разграбив и перебив его жителей. В настоящее время, чтобы не омрачать «вековую дружбу» между двумя братскими народами, многочисленные кровавые эпизоды, происходившие в их взаимоотношениях, вычеркнуты из истории «братских стран» на потребу политической конъюнктуры. С конца 18 века под знаменем борьбы с полонизацией шла тотальная, жёсткая политика русификации всех земель, вошедших в состав России после последнего раздела Польши и Великого Княжества Литовского. На 123 года под запрет попали польский, белорусский, украинский языки, были запрещены письменность, национальная литература, поэзия, драматургия, музыка.
До 1936 года в БССР было четыре государственных языка.
После 1918 года первоначально в рамках союзных республик ожила и их национальная культура. Однако проявление национального самосознания было опасно для большевистской империи, и в 30е годы были полностью ликвидированы её носители. Их место заняли те, кто безоговорочно признал приоритет русской советской культуры над национальными, кто был готов подпевать в русском хоре по советским нотам под управление главного режиссёра — Политбюро ЦК КПСС.
Одним из самых главных предметов в школе были русская литература и язык. И это всеми воспринималось, как само собой разумеющееся. Культ старшего брата царил во всём. Важность и приоритет этого предмета подчёркивались ещё и тем, что именно с него в табелях успеваемости, свидетельствах, наконец, в главном документе школьника — аттестате зрелости, начинался перечень предметов. Выпускные школьные экзамены, приёмные экзамены в институты начинались с проверки знания русской культуры под слова Маяковского «Я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин!». Поэтому все языки народов СССР становились для нас какими-то анахронизмами. Мы искренне удивлялись и недоумевали почему прибалты не хотят разговаривать на русском. Считалось нормальным жить десятками лет в союзных республиках и не знать языка их народов. А когда эти народы добились независимости, и их родные языки стали государственными, русские завопили об ущемлении их прав. Всё это имперское русское чванство закладывалось давным-давно и переходило из поколения в поколения.
Среди всех изучаемых школьных дисциплин самый низкий рейтинг был у беларуской мовы. Он сложился спонтанно и повсеместно среди всех учащихся всех школ при усиленно подчёркнутом постоянном пропагандистском прославлении БССР и всего белорусско-советского.
Переехав в еще недавно “заграничный” Брест сразу после присоединения его к БССР, я не испытывал ни малейшего чувства дискомфорта от окружавшей меня действительности, хотя местное население внешне очень отличалось от моих земляков. Но привычная, преобладающая русская речь, довольно часто встречавшиеся командиры Красной Армии, милиционер-регулировщик в белоснежной гимнастёрке на перекрёстке улиц Пушкинской и 1-го Мая, ныне Карбышева, кириллица на вывесках торговых заведений определённо указывали на то, что я — дома. Громко звучала еврейская речь, а вот польской в толпе почти не было слышно, хотя поляков было много среди прохожих. После евреев они были ещё вторыми по численности городского населения.
Но беларуская мова не звучала на улицах Бреста ни в 1940-41 годах, ни в последующие все мои годы, прожитые в Бресте.
Транспарант, с которым встречали войска Рабоче-крестьянской Красной армии в 1939 году, написан на трёх языках.
Названия улиц были написаны на белорусском языке, на железнодорожных переездах стояли предупреждающие знаки «Беражыся цягнiка». Вот, пожалуй, и всё, что говорило мне о том, что я живу в Белоруссии. В школах, начиная с 5-го класса, ввели изучение беларускай мовы. Старший брат Женя учился в 6-м классе. В его тетрадях я впервые увидел «апостроф» и удивительную букву «ў»- у скарочанае, которой заканчивались большинство глаголов 1-го и 3-го лица, придавая белорусской речи приятную для слуха мягкость и задушевность. Белорусскую речь я слышал только в концертных радиопередачах. Часть тиража областной газеты «Заря» издавалась на белорусском языке. В продаже были белорусскоязычные журналы, книги, но они оставались простым декором на прилавках из-за своей невостребованности.
Указатель станции Брест-Центральный написан на двух языках. 1941 год.
В 1944 году после моего возвращения в Брест меня встретила всё такая же языковая мозаика, за исключением идиша. Еврейский язык исчез в 1942 году вместе с его носителями. Из-за близости моей школы к городскому рынку, я бывал там почти каждый день. Базар был заполнен крестьянскими возами, за деревянными прилавками стояли сельские женщины из окрестных деревень, звучала знакомая мне украинская речь, правда, значительно отличавшаяся от украинского языка Сумщины, Черниговщины, так как была пересыпана польскими словами и выражениями. Это был язык полешуков Волынского Полесья, на котором до сих пор говорят между собой жители Брестской области, в основном пожилые люди. Но на смену этому языку пришёл не белорусский, а русский язык, подводя итоги более чем 200-летней русификации, начатой Екатериной II.
Вокзал станции Брест-Центральный в 1960-х годах.
Я начал знакомиться с белорусским языком в 5 — м классе. И для меня, и для моих одноклассников это был язык народа республики, в которой мы жили. Большинство моих приятелей из местных были записаны белорусами. Первый раз их записали «при тамтых советах” в 1939 году. Смеясь, они рассказывали о своей национальной принадлежности: в 1941 — 1944 годах они были записаны украинцами, а с 1944 года вновь стали белoрусами, но белорусский язык они не знали. Никто из них и членов их семей на нём не разговаривал. Белорусский язык был им также не знаком, как и нам, восточникам.
Проблема грамотности в 5-м классе сразу стала очень серьёзной. Она усложнялась белорусской грамматикой, по которой «как слышится, так и пишется», и мы, пятиклассники, горячо обсуждали между собой вопрос, зачем нам нужен этот язык, на котором никто не разговаривает, не читает, не пишет писем, он только усугубляет проблему нашей грамотности, сделали бы его изучение не обязательным, а по желанию: кто хочет, тот пусть учит. Желающих бы нашлось очень мало, если бы они вообще нашлись. Отсюда и возникло наше пренебрежительное отношение к изучению «роднай мовы», снисходительное верхоглядство с вершин великого, могучего русского языка.
Не малую роль в этом нашем нигилизме сыграло то, что ни в 5-м, ни в 6-м классах у нас не было учителя, который бы достойно представил этот ставший для нас контроверсионным предмет. Создавалось впечатление, что нет учителей белорусского языка, и его могут преподавать совершенно случайные люди. За два года учёбы их сменилось несколько. В большинстве это были женщины различного возраста. Я не запомнил ни имён, ни фамилий, ни облика их, кроме одной.
Это была крепкая молодица сельского вида, громогласная, с повадками ротного старшины, по слухам попавшая к нам из лесных школ. Излагаемые ею темы сопровождались командными окриками. В течение урока класс украшался стоящими столбами за партами или у доски учеников. Некоторых она буквально вышвыривала из класса. Рука у неё по силе не уступала мужской. Это была потеха, которая не оставляла места для учёбы. Она повторялась на каждом её уроке. Мы ожидали её и были не только статистами, но и актёрами этих одноактных спектаклей.
Но среди нас были и ребята по 16 — 17 лет, совершенно взрослые. С одним из них и возник у учительницы конфликт, когда на её грубость он ответил такой же грубостью. Ученик не только отказался выйти из класса, но даже не встал и, сидя, успешно и язвительно препинался с учительницей, которая выйдя из себя, попыталась вышвырнуть наглеца за шиворот из класса, как это она проделывала с мелюзгой. Но тут ничего не получилось. Парень оказался крепким. Они сцепились в борцовской схватке, повалились на грязный пол, катались по нему под хохот вскочивших из-за парт учеников, окруживших плотным кольцом участников поединка. Когда во время борьбы у учительницы задралась юбка и обнажила чудовищных размеров лиловые рейтузы, зрители пришли в восторг, бросая на борцов книги, тетради, вопя и улюлюкая. Поединок прервал звонок. Красная, помятая, с растрёпанными волосами на голове учительница, схватив журнал, пулей вылетела из класса. Больше мы её никогда не видели.
Ничего подобного не происходило на уроках по другим предметам. Память о поединке на уроке белорусского языка у нас сохранилась. Поэтому к первому уроку “мовы” в 7-ом классе мы отнеслись, как к своеобразной «форточке» в череде уроков. Мы не обратили особого внимания на звонок, продолжая заниматься своими делами, рассчитанными на последующие 45 минут. И тут вошёл он. Вернее, сначала появилась его рука с классным журналом, а потом просто возник он, заполнив собой всю классную комнату. Высокий рост, серый костюм, густые вьющиеся каштановые волосы, правильные черты смуглого лица делали его похожим на киноактёра и не вязались с обликом скромного учителя. Как? Этот красавец-гигант преподаватель белорусского языка? Гигант в полной тишине проследовал к учительскому столу, поздоровался, с трудом уселся за стол, раскрыл журнал, и началась обычная процедура первого взаимного знакомства, от которого так много зависело в нашем совместном существовании. Его звали Ростислав Львович Устинович. Мягкий, низкий голос, смеющиеся глаза при серьёзном выражении лица, шутливые интонации и короткие замечания при оглашении наших фамилий сразу установили между нами и Ростиславом Львовичем доверительную обстановку, а его почти монументальная фигура предостерегала нас от всяких попыток легкомысленных поступков с нашей сторон, к которым мы привыкли на уроках белорусского языка.
Беларускiя летапiсы Жураўскага A.I.
Из его уст мы впервые услышали белорусскую речь, которую хотелось слушать. Это был язык Ф.Богушевича, автора «Дудки беларуской», В. Дунина — Марцинкевича, П.Труса, Янки Купалы, Якуба Коласа. Его уроки стали для нас привлекательными и интересными. Мы готовились к ним и всегда с сожалением слушали звонок об окончании урока.
Ростислав Львович был фронтовиком, воевал в пехоте, где солдатская жизнь была самая короткая. Это они, пехотинцы, густо усеяли своими безымянными могилами поля сражений, и сотни тысяч до сих пор остаются не найденными.
То, что при своём чрезмерном росте Ростислав Львович уцелел на передовой — случай уникальный. Ему трудно было укрыться в окопе, из которого нельзя было высунуть голову. Чуть приподнятая каска моментально пробивалась немецкой пулей, но приходилось поднимать голову и смотреть в сторону врага взглядом, который мог оказаться последним.
Ростислав Львович, ведя урок, очень часто резко встряхивал головой, точно сбрасывал невидимую пелену с глаз. Иногда он доставал платок и протирал им глаза. У него было непроизвольное и довольно обильное слезотечение. Мы не проявляли излишнего любопытства. В те времена инвалиды войны, безрукие, безногие, слепые встречались на каждом шагу. Это был послевоенный пейзаж. И в 1945, и в 1946, и в последующих годах они покидали госпиталя и далеко не все из них могли найти себе место в мирной жизни. Смехотворная пенсия обрекала их на нищенство. Они спивались, вымирали, а наиболее тяжёлых государство убрало с улиц, закрыв в интернатах тюремного типа. Там они, забытые родственниками, вымирали, оставив после себя безымянные могилы в позабытых богом местах.
Иногда во время урока Ростислав Львович делал паузу и вспоминал разные эпизоды своей фронтовой жизни. Это была та окопная правда фронтовиков, которую уже тогда редко и с трудом можно было услышать. Правда, которую впоследствие идеологический отдел ЦК партии осудил, как очернительство советской истории ВОВ, а потом еще организовал травлю всех, кто пытался противоборствовать фальсификации истории.
Улыбаясь, Ростислав Львович рассказывал на беларускай мове, как он с друзьями пехотинцами однажды в морозный зимний день по приказу командиров демонстрировали «боевое оживление». Прижавшись к стенке окопа, спрятав голову между поднятых рук, державших винтовку так, что только один ствол торчал над бруствером, «мы стреляли, покуривая самокрутки, переговариваясь». «Как? Не прицеливаясь во врага?» — изумлялись мы. В хроникальных кинофильмах, я уже не говорю о художественных кинофильмах, мы ничего подобного не видели. «Полчаса постреляли, показали фрицам своё присутствие и боевое настроение”. Да, ради этого подставлять головы под пули не стоит. “Но зато приказ выполняли. Тяжело и опасно было нести службу наблюдателя. Тут уж голову не спрячешь. Зима. Мороз. Ледяной ветер, гонящий позёмку прямо в лицо. Часами не отрываешь глаз от немецких позиций. Так и простудил глаза. С тех пор слёзы постоянно самопроизвольно буквально льются»,- и Ростислав Львович платком потёр глаза.
Я, конечно, не буду монополизировать любовь нашего класса к Ростиславу Львовичу. Он был безусловно любим и уважаем во всех классах, в которых преподавал, особенно в старших.
Р.Л. Устинович всего лишь год проработал в нашей школе, но добрую память об этом прекрасном человеке, открывшем для меня красоту беларуской мовы и сокровищницу белорусской литературы, я храню до сих пор
Свято место пусто не бывает. На следующий учебный год в школе и в нашем классе появился новый преподаватель белорусского языка: Иван Евдокимович Зайцев.
С его появлением, ранее возникший у нас интерес к белорусской литературе, постепенно угас. Этот предмет мы просто терпели, как принудительную обязанность, от которой нельзя избавиться, и это при том, что большинство в классе по документам были записаны белорусами.
Впрочем, дети военных имели право получить освобождение от изучения белорусского языка.
А на уроках белорусской литературы Иван Евдокимович пытался нас заинтересовать анонимным «Тарасом на Парнасе», «Бандароунай» Янки Купалы, их «идэйным сэнсам», который сводился к одному: при проклятом царском режиме и крепостном праве жилось “дрэнна”, а после Октябрской революции — «добра». Это было квинтэссенцией ответа на раскрытие содержания любого произведения по белорусской литературе во всех трёх старших классах.
Конечно, позднее, изучая произведения Я. Купалы, Я. Коласа, М.Богдановича, П.Труса, мы почувствовали всю красоту «роднай мовы» и неотделимую от неё красоту этого края, её лесов, озёр, больших и малых рек. Мы ещё не знали, что большинство певцов этой земли были расстреляны в 30-е годы за чрезмерную любовь к ней и желание остаться белорусом на ней, а Я. Купала, великий белорусский поэт, потерявший в этой чистке многих своих друзей, погиб в Москве в 1942 году, якобы случайно упав в лестничный пролёт.
Всё это мы узнали спустя много лет после окончания школы, а в то время мы считали, что мова и белорусская литература не имеют для нас никакого ни практического, ни эстетического значения. Эту второстепенную значимость и отношение к своему предмету чувствовали все преподаватели белорусского языка и видели ее не только в глазах учеников, но и коллег по работе. Но все же мы учили белорусскую грамматику и литературу на белорусском языке, отвечали на белорусском, могли разговаривать, писать, читать.
Брестский пединститут, 1950 г. (архив Владимира Сеньковца)
В 60-е годы белорусский язык стали учить на русском языке. На выпускном экзамене по белорусской литературе в СШ №9 (и это было во всех школах города) все ответы ребят были на русском языке. В заключение ответа почти каждый ученик декламировал на белорусском языке одно стихотворение. Одно единственное на всех! Я запомнил его название: «Пахне чабор». Я спросил у учительницы белорусского языка Татьяны Устиновны, что это за издевательство учить белорусский на русском? В ответ она только печально покачала головой. Но в те далёкие годы искорки национального самосознания, гордости за своё прошлое таились где-то глубоко и скрыто. Верил ли Иван Евдокимович в то, что излагал — ответ скорее утвердительный. Мы не задавали ему вопросов, которые могли причинить ему идеологическое беспокойство. Да и изучаемые «авторы» были настолько примитивны, легковесны, как шелуха от семечек. Правда, в начале года возник один вопрос. Был такой учебник — Хрестоматия по белорусской литературе. Толстенная книга, в которой были собраны все авторы и часть их произведений, включённых в учебную программу, с краткими биографиями, портретами, расположенными в хрестоматийном порядке.
Хрестоматия начиналась с Францишка Богушевича, поэта-демократа, участника восстания 1863 года, имя которого нам было неизвестно. Но с ним и с его творчеством Иван Евдокимович знакомить нас не стал. На наш вопрос: «Почему?», он ответил, что включение в программу Ф. Богушевича было признано ошибкой составителей, и он был исключён из неё, как буржуазный националист. Это было серьёзное и опасное обвинение, за это сажали легко и быстро. А для нас на тот момент этот факт был простым облегчением программы.
Серьёзные трения между нами и Иваном Евдокимовичем возникли при изучении произведений по военной и партизанской тематике. Это были небольшие рассказы и повести неизвестных авторов почему-то включённых в программу, заполненную в 8-ом классе литературой 18 -19 вв.
Воспевание военного героизма было и остаётся темой, приносящей дивиденды в первую очередь самым недобросовестным графоманам, особенно попавшим в струю официального критерия — “одним махом семерых побивахом.”
Целый урок Иван Емельянович восторженно читал рассказ о том, как два пастушка-пионера сожгли танковую колонну немцев, остановившуюся на отдых на опушке леса. Немцы беспечно заснули, чем и воспользовались отважные пионеры, забросав танки со спящими врагами бутылками с керосином. Класс громко хохотал. Громче всех смеялся я. Возмущённый Иван Евдокимович по окончании чтения повел меня на расправу к директору школы.
«Ён здзекваеца над беларускай лiтaратурай», — заявил он в директорском кабинете, — «Прашу прыняць меры».
Выслушав мой ответ, который сводился к одному: как двое мальчишек, хоть и пионеров, смогли сжечь танковую колонну врага, да ещё при помощи бутылок с керосином? да и где же было взять керосин в маленькой деревне?
Директор школы, бывший фронтовик, знавший цену подбитию танка, выслушал меня и … отпустил. Какой у него был разговор с Иваном Евдокимовичем — не знаю, но для меня никаких последствий не было.
После окончания школы я больше ни разу не видел Ивана Евдокимовича. Три года совместных мучений, как результат, оставили к моему удивлению чувство благодарности за то, что сквозь тернии, но он все же познакомил нас с корифеями белоруской литературы, и мы их полюбили.
Из воспоминаний В. Губенко, 2010 г.